Ещё однa мазуркa сегодня, хотя утро светает!.. 180 лет начала восстания 1830-1831 годов
Jeszcze jeden mazur dzisiaj, choć poranek świta!.. 180 rocznica wybuchu Powstania Listopadowego
Настроение особенное, неповторимое: кивера с плюмажами, стройные дамы в бальных платьях в залах дворцов и имений, ожидание яркого светлого будущего, свободы и всеобщего счастья, повстанческое знамя в пороховом дыму, поцелуи у пруда в темени парка. Пик бьющего безудержным потоком романтизма и его эпохи. В России декабристы и их удивительные русские женщины, там вдохновенное перо в руках Пушкина и Лермонтова. Здесь же, на берегах Вислы, Немана и Вилии, меж ветвями деревьев - рассвет за окнами усадьбы, в зале танец, во дворе стоящие оседланными лошади, звук вдруг донёсшейся стрельбы. Ах, этот танец во время восстания! “Ещё одну мазурку, хотя утро светает! Позволите ли, панна Крыся? - молодой улан спрашивает. Но не долго спрашивает, просит, ведь мы на родной земле: в первой паре с нею устремляется, а сто пар за ними!”
А началось всё это ровно сто восемьдесят лет тому назад: вечером 29 ноября 1830 года на Королевский парк Лазенки в Варшаве сыпались снежинки. В залы Училища курсантов пехоты, где молодёжь знала, что что-то готовится, и напряжённо ждала, вбегает воспитатель подпоручик Пётр Высоцкий. Переводя дух, но не теряя склонности к высокопарной речи, он возглашает известную в польской истории фразу: “Да станет грудь ваша Фермопилами для врагов! Вперёд!”
А сто пятьдесят лет спустя, ровно тридцать лет назад, 29 ноября 1980 года, эти же слова и там же суждено было произнести мне. В Варшаве уже лежал снег, и было здорово холодно. Скауты кто в форменных зелёных конфедератках, кто в вязанных шапках, бежали, обмотанные шарфами, по диагональной аллее Королевского парка к Бельведерскому дворцу по следам тех молодых воителей, спешивших изничтожить наместника, великого князя Константина Павловича, спасенного, к счастью, камердинером в платяном шкафу.
Потом был спешный марш под барабанную дробь в четыре километра через центр Варшавы к городскому арсеналу: необходимо захватить оружие. В каждом месте, связанном с тем проходом, начавшим Ноябрьскую ночь и второе польское национально-освободительное восстание 1830-1831 годов, мы ставим огни - стеклянные лампады: в сумме сто пятьдесят в честь сто пятидесятой годовщины события. На мосту короля Собеского случилась первая в ту ночь перестрелка; у Пясечинского канала курсанты атаковали казармы русского уланского полка; на улице Краковское Предместье ухлопали двух польских генералов, отказавшихся присоединиться к восставшим; в ущельеобразном дворе улицы Козьей, доныне сохранившей старинный вид, звучал отчаянный и подействоваший призыв к жителям домов взяться за оружие. Ночь была богата приключениями.
Несмотря на мороз разгоряченные от беготни и восторга доходим к арсеналу, в котором ныне Варшавский археологический музей. На часах половина десятого. Время восстания в сто пятидесятую его годовщину передвинуто вспять примерно на четыре часа: скаутам-подросткам нужно в разумное время вернуться домой. Из вахтёрской музея выносим картонные упаковки со следующими ста пятьюдесятью лампадами. С присоединения варшавян к взятию арсенала началось охватившее бóльшую часть Польши и Литвы и продолжавшееся одиннадцать месяцев восстание. Пассажиры трамваев, идущих по улице Новотко, прилегают к замерзшим окнам, вид за которыми необычный: всё старинное здание арсенала окружено цепью розово-оранжевых живых огней. Среди мягкого снега и вечера выглядит это действительно потрясающе. У главного входа скауты - пехотные курсанты, которыми мне выпало командовать, поют первую, исконную “Варшавянку”, песню того восстания: “Наступил день крови и славы, да будет он днём воскрешения! ” Потом обязательно про последнюю мазурку, прерванную перестрелкой, и панну Крысю, танцевавшую с уланом, это одна из самых известных возникших тогда песен. Петь дальше повстанческие песни слишком холодно. Вставши в круг и взявшись за руки накрест, мы заканчиваем ритуальным скаутским завершением сбора, написанным на старинную шотландскую мелодию Auld Lang Syne: “…Не погаснет той дружбы жар, которая объединила нас, не позволим, чтобы её стёрло неизбежное время. За нами свет радостных переживаний и свет молодой мечты. У другого огня, в другую ночь - до встречи снова".
*
Танцевавшую с уланом барышню звали Кристина Яневич, в замужестве - Кристина Альбиновская, годы её жизни 1812-1892. Те события - это ещё и бабушкины рассказы о далёкой молодости и удивительной, волнующей эпохе. В 1892 году внуку, будущему капитану второго ранга Российского Императорского флота и участнику Моонзундского сражения (в октябре 1917 года) Сергею Георгиевичу Альбиновскому было двенадцать лет. А бабушке восемьдесят.
А тогда - когда-то - ей было восемнадцать и через месяц исполнялось девятнадцать, и был июнь, ночью прошла сильная гроза, и утром в стоге сена недалеко от родного имения она находит спящего улана, оказавшегося офицером, который, разбуженный её прикосновением, смотрит на неё совершенно безумными глазами. А потом по мокрой траве и в поднимающейся от неё лёгкой утренней дымке они идут шагом: Кристина в шали, за нею незнакомый молчаливый улан в кивере и следом его жеребец. В окрестности течёт средним течением Неман.
А годом ранее, летом 1830-го, в усадьбе под Варшавой был день рождения у ослепительной и блестящей панны Даниелы, куда поручик улан Александр Альбиновский отнюдь не рвался, но уговорами улыбчивых и очаровательных панны Даниелы и её подруги его, не слишком общительного литвина, всё-таки призвали, и было сверкание глаз и головокружение, и парк с виновницей торжества наедине, и поздний экипаж вдвоём с нею же, и прощание с поцелуем, и ощущение неожиданной и феерической волшебной сказки. А потом был ноябрь и Ноябрьская ночь в Варшаве со стрельбой, и выступление на войну, и напутственное письмо от неё, свято хранимое в личных походных бумагах, и ожидание победы и счастья. А в июне 1831-го его полк стоял под Гродно, реорганизуясь и пополняясь, и Александр, уже в звании ротмистра, узнав о предстоящем, скачет в ночь, очертя полным безумием голову, чтобы успеть - успеть к её венчанию в костёле, успеть выстрелить в счастливого жениха, барона с немецкой фамилией, и сразу же после в себя. Но под сниспосланной и дикой, подстать настроению, грозой ночью полная беспутица, и ноги приводят к стогу сена, к забытью под шум бушующей стихии. А потом в пробуждении и прорезавшемся свете появляется девичье удивлённое лицо, произносящее: “Сударь, кто вы?.. Вам плохо?.. Пойдёмте, вы обогреетесь у нас, просохните”. Дальше всё немного, как в гипнозе.
А у её отца, пана Яневича, пожилого литвина в стиле стариков из “Пана Тадеуша”, именины, и вечером бал. И, видимо, по уланскому ротмистру Александру Альбиновскому видно, что его надо выводить из некоего безумия. И вечером необычный ротмистр начинает слегка улыбаться, и он танцует с литвинкой Кристиной. “…Позволит ли панна Крыся? - молодой улан спрашивает. Но не долго спрашивает, просит, ведь это на польской земле: в первой паре с нею устремляется, а сто пар за ними.
Он ей нежно шепчет в ушко, шпорами звенит; в панне бьётся сердечко, и личико горит. Тише, сердечко, не гори, личико, ведь улан непостоянен: в полумиле начинается сражение, слышны первые выстрелы”. От реальной панны Крыси реальный улан спешно отбывает прямо в бой: подоспевший его эскадрон без труда разгоняет пехотную часть, а несколько раненых потяжелее как с польской, так и с русской стороны оставлены в имении отцу и дочери Яневичам на излечение, до обретения возможности двигаться самостоятельно. Забинтованные и уложенные под заботливым оком панны Кристины они не испытывают ни к кому особой вражды. С русской стороны старшего по званию зовут прапорщик Мазапет-Бродович.
Другие имена довелось уточнять-выискивать уже мне, старому кресовянину с тех же старолитовских земель. Так, командира эскадрона русских драгун - высокого, бесстрастного и чуть насмешливого штаб-ротмистра - звали Пётр Васильевич Оленин, он со своими кавалеристами оказывается в имении Яневичей, перепугав всех, парою недель позже. Из седла отдав честь хозяевам, он велит накормить драгун и лошадей, и на том русские всадники стройно уезжают обратно по аллее, провожаемые взглядом Кристины, забрав подлеченных русских раненых; польские к тому времени выздоровели и сами ушли. А ещё четыре месяца спустя, после падения восстания, бравый и интеллигентный Пётр Васильевич, вне всякой связи с Кристиной знакомый с Александром Альбиновским ещё по довоенной Варшаве, помогает ему, арестованному, бежать, за что - дело, увы, раскрывается - уходит из жизни, проволакиваемый сквозь строй под ударами тысяч шпицрутенов.
До тех печальных исходов место вышедшей замуж Даниелы занимает у Александра в сумке с письмами и во всём другом - слава Тебе, Господи - панна Кристина. Счастливое развитие событий случается, к счастью, не только в литературе. Александр отыскивает Кристину, хотя имение Яневичей к концу восстания разрушено артиллерийским огнём и умирает её отец. Венчает их, будущих бабушку с дедушкой русского морского офицера, от которого вся эта история известна, сухой и седой ксёндз Юлиан в деревенской часовне и усылает затем обвенчанных в пустующее лесничество, подальше от жандармов и сторонних глаз. По осенней просеке сквозь лесную тишину едут в одном седле двое. Потом кавалерийский ротмистр вдохновенно колет во дворе дрова. Потом четыре руки разжигают в доме огонь. За окном выпадает иней. Горит свеча в подсвечнике; может быть, лучина. На деревянной стене комнаты висит необычный для нас, в 2010 году, по оформлению и шрифту календарь с большим витиеватым числом MDCCCXXXI: 1831 год. В мире снова ноябрь.
“Наша русская кровь на морозе горит”, - эти слова замечательнейшего русского поэта Ивана Саввича Никитина я впервые слышал в раннем детстве от прабабушки. Моя Россия - прежде всего зимняя. Мороз трещит и колется, на улице снежок, а в поле за околицей простор широк. За речку, за рощу веди, веди сама - ах, белая дорожка, русская зима. Моя же Польша - прежде всего ноябрь: от Дзядов до годовщины восстания 29 ноября. Смотрит девушка, смотрит с крыльца на индевеющие поля. “Матушка, рыцари едут от леса; ой ты, доля моя, доля”. - “Доченька, не смотри. Белыми ручками очи закрой свои, иначе сердце твоё от печали вырвется на войну вслед за ними”.
А зима с 1831-го на 1832-й год на границе с Пруссией была слякотной, дорога разъезженная вдрызг. Кристину с Александром, покидающих под чужой фамилией Польшу, на российской стороне границы опознаёт прапорщик Мазапет-Бродович. В июне 1831-го в небольшом сражении у имения Яневичей уже раненый прапорщик стреляет с земли в приближающихся к нему спешенных польских улан, раня одного, и те готовы его зарубить, но спасает окрик ротмистра Александра Альбиновского. Потом за ранеными ухаживает Кристина. И тут перед незадачливым прапорщиком со старинной малороссийской двойной фамилией оба они появляются снова, теперь в виде нелегальных беглецов. К реальным Альбиновским судьба оказывается милостивее, чем к героям той же эпохи Альбине и Юзефу Мигурским, описанным графом Львом Николаевичем Толстым в исключительном по силе и обаянию рассказе “За что?”. Здесь, гаркающе налаяв на двух солдат, Никодим Григорьевич Мазапет-Бродович отворачивается от оцепеневших Кристины и Александра, бросая только их кучеру раздражённое: “Пошёл!!..” А когда повозка трогается к прусской стороне границы, то оборачивается и долго смотрит ей вслед, и быстро крестится. Кристина же с Александром вливаются в огромный поток, названный в польской историографии Великой эмиграцией, возникшей после восстания 1830-1831 годов, к которой принадлежали и Адам Мицкевич, и Фридерик Шопен, и Иоахим Лелевель, и многие, многие другие. В неё же вольются и первое увлечение Александра со своим мужем: Даниела урожденная Корчинская, в супружестве баронесса Лейпшен, и её муж, человек в своё время небезызвестный барон Вальдемар Якуб Лейпшен.
В повозке, покидающей польско-литовские неспокойные земли эпохи пика европейского романтизма и направляющейся в неизвестность эмиграции, Кристина сжимает в ладони миниатюру образа Матери Божией Остробрамской, Александр наклоняется к ней, берёт за руку и задаёт вопрос:
- Позволит ли панна Крыся, молодой улан спрашивает. Но недолго спрашивает, просит, ведь это на польской земле…
Земля, правда, за чехлом тарантаса уже не польская. Зато, что неудивительно, происходит долгий поцелуй.
Эта сцена - уже по моей догадке; думаю, она вполне вероятна.
Всё это надо, наконец, сесть и порядком, подробно, с толком и расстановкой записать, потому что спустя сто восемьдесят лет, кроме меня, старого кресовянина, никто о той паре, вполне обычной, уже не помнит, не знает, не видит их образов. А они стоят того. Не менее интересна судьба и их детей, в том числе сына Ежи, по-русски Георгия, и дочери Эмилии, и возвращения в Литву - в Россию при императоре Александре Втором, когда после указа 1857 года возврашались и оставшиеся в живых декабристы. А уж тем более замечательна жизнь внука - капитана второго ранга Сергея Георгиевича Альбиновского, офицера русского флота. Время нужно для того, чтобы всё описать, время. Да найдётся оно. На то и понадеемся.
*
O S T A T N I M A Z U R
Jeszcze jeden mazur dzisiaj,
Choć poranek świta.
Czy pozwoli panna Krysia? -
Młody ułan pyta.
Lecz nie długo błaga, prosi,
Bo to w polskiej ziémi:
W pierwszą parę ją unosi,
A sto par za nimi!
On jej czule szepcze w uszko,
Ostrogami dzwoni,
W pannie tłucze się serduszko
I liczko się płonié.
Cyt, serduszko, nie płoń, liczko,
Bo ułan nie stały:
O pół mili wre potyczka,
Słychać pierwsze strzały.
Słychać strzały, głos pobudki:
Naprzód, wiara! Hurra!
Lube dziewczę, porzuć smutki,
Zatańczym mazura!
Jeszcze jeden krąg dokoła,
Jeden uścisk bratni...
Trąbka budzi, na koń woła -
Mazur to ostatni!
П О С Л Е Д Н Я Я М А З У Р К А
Ещё однa мазуркa сегодня,
Хоть утро светает.
Позволите ли, панна Крыся? -
Молодой улан спрашивает.
Но не долго спрашивает, просит,
Ведь это на польской земле:
В первой паре с нею устремляется,
А сто пар за ними!
Он ей нежно шепчет в ушко,
Шпорами звенит;
В панне бьётся сердечко,
И личико горит.
Тише, сердечко, не гори, личико,
Ведь улан непостоянен:
В полумиле начинается бой,
Слышны первые выстрелы.
Слышны выстрелы, сигнал тревоги:
Вперёд, молодцы, ура!!
Милая барышня, оставьте грусть -
Станцуем мазурку!
Ещё один круг по залу,
Ещё одно объятие нежное…
Звучит тревога, в седло зовёт -
Мазурка эта последняя!
Это одна из самых популярных песен восстания 1830-1831 годов, известного в Польше, как Ноябрьское восстание - по месяцу своего начала: Powstanie Listopadowe.
*
ГЕРБ ВОССТАНИЯ 1830-1831 ГОДОВ
Войчех Коссак ПЕРВЫЕ ВЫСТРЕЛЫ НОЯБРЬСКОЙ НОЧИ НА МОСТУ КОРОЛЯ СОБЕСКОГО
(группа курсантов и студентов столкнулась с прискакавшим на шум разъездом кирасир;
первый час начала восстания вечером 29 ноября 1830 года)
Марчин Залеский ВЗЯТИЕ ВАРШАВСКОГО АРСЕНАЛА НОЧЬЮ С 29 НА 30 НОЯБРЯ 1830 ГОДА
(здание арсенала слева, вокруг него в 150-ю годовщину начала восстания мы ставили 150 огней)
ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ СООБЩАЕТ ВОЕННЫМ В ПЕТЕРБУРГЕ О НАЧАЛЕ ВОССТАНИЯ В ПОЛЬШЕ
рисунок неизвестного художника того времени
ВАРШАВЯНЕ ВООРУЖАЮТСЯ
рисунок неизвестного художника того времени
Войчех Коссак СМОТР ПОЗИЦИЙ ЧЕТВЕРТОГО ПЕХОТНОГО ПОЛКА ПЕРЕД БИТВОЙ ПОД СТОЧЕКОМ
(Битва при Сточеке 14 февраля 1831 года была первой победой польской армии;
в ходе восстания Четвертый полк заслужил славу одного из самых доблестных )
Вочех Коссак УЛАНЫ АТАКУЮТ БАТАРЕЮ
(судя по форме, в действии Второй уланский полк, самый заслуженный среди польской кавалерии)
Марчин Залеский ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОЛЬСКИХ ВОЙСК В ВАРШАВУ ПОСЛЕ БИТВЫ ПРИ ВЕЖБНО
(интересен вид варшавской улицы Краковское Предместье того времени:
в центре дворец Потоцких, вдали дворец Сташица, справа башни костёла Святого Креста)
Войчех Коссак УЛАН И ДЕВУШКА
(он - рядовой Второго уланского полка)
Войчех Коссак СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ
(сцена защиты Варшавы на рубеже августа и сентября 1831 года)
*