Я люблю делиться тем, что люблю
В декабре Елена Макарова проводила в Москве семинар, и мне повезло быть на его первом дне. Это был день силы. Помню, что я вышла на улицу настолько переполненная счастьем, что оно мне в сапог подтекало, через дырочку в носке. Выхожу -- а мир вокруг совершенно новый, снегом покрытый. Я записала на диктофон беседу перед началом семинара и ответы на вопросы, и мы напечатали этот текст в апрельском номере "Искусства". Читайте и радуйтесь!
Елена Макарова
Я люблю делиться тем, что люблю
Елена Макарова. Доброе утро! Я очень-очень-очень рада вас всех видеть. Многих знаю в лицо. Но есть совсем новые люди, с которыми я вчера встретилась в музее, а есть люди, которых я никогда не видела.
Говорят, что круг наш мал, что людей, которые хотят помогать другим и жить не только внутри себя, мало, что мы чуть ли не секта, которая занимается всякими глупостями. Нас даже в Москве в одну школу не пустили проводить семинар, сказали, что мы сектанты. Но наше сектантство имеет глубокие корни. И, собственно говоря, об этом сегодня я и хотела вам немножко рассказать.
Сейчас все, что кому-то помогает, называется терапией. Это как-то немного странно, но бог с ним. Человек, который обладает какими-то ресурсами, - хорошим голосом, чувством цвета, любовью к конному спорту, чем угодно, - вдруг начинает понимать, что эти его особые качества имеют какую-то социальную значимость. В самых тяжелых условиях, даже когда люди неизлечимо больны, пока они живут - это время жизни, не время смерти.
Будучи десятилетней девочкой, я надолго попала в больницу им. Шумской и была там в гипсе, в корсете. Рядом с нами было целое отделение маленьких больных детей, которых просто бросили. Ими никто не занимался. Там лежали в кроватках дети, у которых не было никакого развития. Пятилетние дети как годовалые. Я не понимала, что это такое.
Им можно было показать палец и сказать: «Эй, привет! Чего вы тут?» Для них и это было огромным счастьем. И я, с одной стороны, показывала им всякие спектакли на пальцах, что-то лепила, а с другой стороны, рассказывала о том, что происходит на улице. Потому что они на улице никогда не были. Можете себе представить? Дети, которые никогда не были на улице! Я рассказывала им, что сейчас идет снег, поехала машина, везут бидоны с молоком. Машина звенит, потому что звенят бидоны.
И таким образом в детстве у меня уже была своя школа лепки, и практика устного сказителя. Эта грустная история - когда ребенок должен был четыре года быть в больнице в корсете - для кого-то могла остаться травмой на всю жизнь, для меня была замечательной. Она давала мне полную волю быть на своем месте.
На этом месте я, собственно, сегодня и нахожусь. Оно абсолютно такое же. Оно не изменилось. Я люблю рассказывать, люблю заниматься искусством, люблю вас, люблю все, что происходит. И это вне зависимости от того, какие трудности в реальной жизни у меня сегодня. Это глобально. Может быть, с этим рождаются.
У меня было много размышлений на эту тему. Как вы, наверное, знаете, я занималась историей концлагеря Терезин, где люди, обреченные на гибель, могли заниматься творчеством, чтобы жить в другой, во второй реальности. Там же, где они видели очереди, трупы и смерть, они могли видеть цветы, небо и облака, и они могли творить.
Встает вопрос: что такое свобода? Она воспитуема? Можем ли мы кого-то научить быть свободными? Или свобода - это то, с чем мы рождаемся? У меня нет ответа. Но я и в больнице чувствовала себя свободной. Этим чувством я пытаюсь делиться, где бы ни была: с вами сейчас здесь, в книгах, на занятиях. Если его можно передать как эманацию, я готова этим заниматься. Но я не знаю, можно ли на самом деле воспитанием добиться, чтобы человек вырос свободным. Если кто-то из вас знает и расскажет мне, я с удовольствием послушаю. Это что-то такое, что тебя ведет. Ты открыт. Что бы ни случилось, ты это принимаешь. Случиться может и очень плохое, но ты открыт: ты как будто веришь, что все находит решение, что все имеет какой-то смысл.
Это серьезный взгляд на жизнь, без чувства юмора. А можно смотреть и иначе. Вот вам еще решения.
Отношение к жизни номер два. Едем мы с сыном Федей в метро. Он летел из Кореи в Израиль через Москву, мы встретились в метро, и я рассказываю ему жуткую историю, случившуюся с моим отцом, из-за чего я оказалась в Москве. Все это в толпе, в вагонной давке. Федя слушает внимательно. А потом берет свою клоунскую шапку, надевает на меня и говорит: «Мама, а если так?» - Помогло на всю жизнь. Когда вам тяжело, примерьте на себя клоунский колпак. Попробуйте.
Замечательный девяностотрехлетний художник Бедя Майер живет в доме престарелых. «Бедя, что у тебя за жизнь! Чего ты не пережил! Какие красивые картины писал! И чего добился?», - говорю ему. А он на это: «Ничего не просил, ничего не получил». И дальше - самое главное: «Я не принимаю эту жизнь всерьез». Вот такое отношение - не принимать эту жизнь всерьез. Просто думай, что кто-то про тебя кино снимает. А ты как дурак ходишь со всеми своими сложностями и не знаешь, что делать и что будет дальше.
Я хочу немного рассказать, как я стала заниматься историей Фридл. В 87-м году мой муж привез из-за границы каталог «Рисунки детей концлагеря Терезин». Под каждым рисунком подписана дата, когда ребенок родился и когда погиб. Все на одной странице. Какая-то взаимоисключающая информация, сшибка. Я глубоко пережила встречу с этими страницами. И сказала мужу, что с этого момента наша жизнь переменится, она не будет прежней, не знаю даже, где мы окажемся. И действительно, через пару лет я стала куратором терезинской выставки в Яд Вашем, мы покинули Москву и стали жить в Иерусалиме.
В том маленьком каталоге еще было сказано, что была такая учительница, которая в лагере спасала детей уроками рисования. В статье было много пафоса, много слов типа «духовное сопротивление» - слов, от которых нас уже тошнит. Я стала узнавать, кто была эта учительница, выяснилось, что звали ее Фридл Дикер-Брандейс, и училась она в Баухаузе.
Можете себе представить, что в 89-м году в стране, где мы сейчас находимся, в городе, где мы сейчас сидим, в центре города, рядом с чудесными музеями, никто не знал, что такое Баухауз. Клянусь. Через сотрудников журнала «Декоративное искусство» я нашла Дмитрия Аронова, единственного знающего человека. Именно он спустя 10 лет издал по-русски книгу Иттена «Искусство формы» - вводный курс в Баухауз.
Мы сидели с Ароновым в редакции журнала и как два заговорщика рассказывали друг другу все, что знаем про Баухауз. Аронов был удивлен моей осведомленностью, а я была удивлена тем, что за Фридл и детскими рисунками стоит огромный неизученный, совершенно непонятный мир. У меня сохранились машинописные страницы, распечатки текстов про Баухауз, которые я записывала за Ароновым. Храню как ценность.
Сейчас все знают про Баухауз. Все знают, что это была школа в Германии, которая образовалась после Первой мировой войны и хотела изменить мир - построить новый мир, комфортабельный. Стулья, которые можно вставлять один в другой - это оттуда, кровать, которая убирается в стенку, - это оттуда, многие типы небоскребов - это оттуда, и газовые камеры - это оттуда. Всякий стиль может работать про- и контра-. Если архитектор умеет строить удобно и если у него нет никакой идеологической или нравственной установки, он может одинаково хорошо спроектировать уборную, газовую камеру и дворец.
Что я еще хотела сказать такого общепоучительного. Мы находимся в каком-то невероятном потоке информации. Нам очень трудно сконцентрироваться на чем-то. А занятия искусством дают такую возможность. Они активизируют деятельное внимание, включают «рукотворные» процессы. Мы стали людьми зрелищ, и наши дети, сидящие за компьютером или в айфонах, оторваны от реальности. Эти уже физические изменения происходят из-за того, что мы живем в другом измерении, в конфликте между реальным и виртуальным. Нельзя удержать стремительное развитие цивилизации, направить его в то русло, которое нам нравится. Но я все же призываю вас к творчеству не виртуальному. Оно приносит удовольствие, дисциплинирует мышление, и, главное, собирает нас в целое, вдыхает жизнь.
А теперь задавайте вопросы.
- Скажите, пожалуйста, арт-терапия с детьми отличается от работы со взрослыми?
Е.М. Вопрос интересный. Тут нужно вернуться к тому, что такое арт-терапия. Я много работала с Эдит Крамер. Она никогда ни во что не вмешивалась. Она давала задания, и все просто происходило. Идея Эдит такова, что все происходит само. Когда у человека есть задание и материалы для самовыражения, она может идти пить чай. Она - третий глаз и третья рука, она готова прийти на помощь в любую секунду, но в «личностные» процессы она не вмешивается.
Сейчас есть такая идея, что арт-терапевт все тебе расскажет, и на кофейной гуще погадает, и расскажет тебе, что ты боишься черного волка в четверг в пять часов вечера. На самом деле это вообще не работа арт-терапевта. Даже в концлагере, где была Фридл, она была человеком, который занимался с детьми искусством. Искусством прежде всего.
Если она видела ребенка, к которому не могла найти подход, она обращалась за помощью к Гертруде Баумел, потрясающему детскому психологу и психоаналитику. Она приходила к ней с рисунками этого ребенка. «Вот смотри, у девочки все время закрыт дом. Я хочу, чтобы мы вошли с ней в комнату, а она боится и вешает замки. Что ты думаешь, как быть с ней?» И Гертруда подсказывала, предлагала варианты. Потому что не всегда интуиция человека, который открыт и хочет помочь, может найти решение. Бывает да, бывает нет. Бывают люди крайне сложные для понимания. И ты можешь нанести вред несвоевременным вмешательством. Поэтому я руководствуюсь правилом: если не знаешь, как помочь, не мешай, просто будь рядом.
С этой точки зрения работа с детьми и взрослыми ничем не отличается. Отличаются диагнозы детей и взрослых. Например, если ты работаешь с аутистами, - одна история. Если ты работаешь с гиперактивными детьми -другая история. То есть если говорить о терапии, диагноз и то, с чем человек приходит, - это параметр более существенный, нежели возраст.
В израильском музее у меня была группа сумасшедших разного возраста. Их возили ко мне на занятия из разных мест. У нас в Израиле тихие сумасшедшие обычно не живут в большом сумасшедшем доме, они расквартированы по 4-5 человек, к ним приставлены воспитатели и медперсонал. У Израильского музея была программа работы с контингентом такого рода. Они были все замечательные и все разные, с разными диагнозами. Но мне диагнозов никто не говорил. И было довольно сложно догадаться, что с кем происходит. Например, одна тетенька все время рисовала автобус 480. На этом автобусе 480 мы с ней и путешествовали в рисунках. Она явно не была аутисткой, потому что не боялась рисовать в центре листа - аутисты в основном рисуют по краям. Они в центр не войдут. Скажем, если дашь бумагу в крупную клетку, аутист внутри нее рисовать не станет. Так по работам я начинала разбираться, как с кем заниматься, как их сортировать.
Эдит говорит, что арт-терапия - это использование художественных материалов в работе с людьми, у которых есть проблемы. Но у кого из нас нет проблем? У всех и у каждого свои проблемы. Свои тараканы в голове. Поэтому в широком смысле искусство терапевтично для всех. Не только для людей с отклонениями, отмеченными в клиническом анамнезе.
- Скажите, пожалуйста, со всеми ли проявлениями невроза работает арт-терапия? Очень много есть разных вариантов у детей: навязчивые движения, обкусывание ногтей, покашливание, тики…
Е.М. Я не могу сказать с уверенностью, что арт-терапия снимает все эти вещи. Я думаю, бывает по-разному, случаются всякие чудеса. Вот, например, дети-заики. Начиная свою карьеру простым учителем лепки для малышей, я не знала, что плавные движения способствуют выправлению речи, но заметила в процессе работы, что заикание и движение прямо связаны. И если ты хочешь вылечить заикание через движение, твоя задача - придумывать такие игры, в которых не допускаются рваные движения. Тогда дыхание выравнивается и заикание пропадает.
Еще в этом случае прекрасно работает голос. Давным-давно в Сахаровском центре мы совершенно случайно вылечили от заикания девочку Верочку, дочку одной из семинаристок. Ныне знаменитая в Израиле певица Виктория Хана, заика, кстати, приехала со мной в Москву заниматься, заметила эту девочку и стала с ней петь. Она взяла ее за руку, ходила с ней по залу, и они вместе пели. Заикание у Верочки пропало. Может, с другим ребенком этого бы не получилось, но совершенно очевидно, что с заиканием при помощи искусства и музыки работать можно. С тревожностью тоже, конечно.
- Можете ли вы сказать что-нибудь о будущем искусства?
Е.М. Вопрос на засыпку. Попробую.... Начну с того, что говорит об этом Эдит Крамер, а кончу тем, что думаю я.
Эдит говорит, что раньше изобразительное искусство имело свою нишу, определенную функцию. Скажем, оно предназначалось для церквей. Художник был прежде всего мастер. Он сначала долго учился у хороших художников. Из него мог и не вырасти талантливый художник, но как мастер он был частью великого художественного и духовного действа.
Потом, в период ренессанса, мастеру, кроме всего прочего, нашлось новое применение. Скажем, я люблю картину Рембрандта и хочу ее получить. Я иду и заказываю художнику копию. Ведь не было ни фотоаппаратов, ни принтеров - не было никакой другой возможности тиражировать картину, кроме как заказать художнику за большие деньги повторить эту вещь.
Теперь шедевры тиражируется в миллионах экземпляров. Приходишь, например, в Голландии в кафе и вытираешь руки салфеткой, на которой напечатана картина Брейгеля. И никакой это не кошмар, все в порядке.
Появился компьютер, и мы видим все абсолютно одинаково: картину, рисунок, фотографию - все это одинаково с визуальной точки зрения. Никакого ощущения фактуры. Мы просто сидим в компьютере, и на экране перед нами проносится Рембрандт, леди Гага, что угодно.
И, как говорила Эдит, если искусство не находит своего места как искусство, оно ищет себе другое поприще. Социальная функция искусства - возвышать и одухотворять, - находит новую, лечебную нишу. Так родилась арт-терапия. Собственно говоря, художник - это травма, а арт-терапия - это спасение от травмы. Сам по себе художник - травматическая личность, которая вовсе не ищет никакого излечения, комфорта и освобождения от своих страхов. Или ищет их совершенно по-другому. Он как бы стоит лицом к лицу к правде и ищет не излечения, а форму выражения. Он бьется головой о стену, и вообще он страдающее существо. Вспомните всех художников.
Люди, которые пользуются искусством для гармонизации личности, - это совсем другое. Такие люди могут быть мастерами, то есть владеть инструментальной стороной дела, им не обязательно быть великими художниками. К чему это я?
Эдит говорила про свои картины: «Я все это рисую, потому что этот мир скоро исчезнет. Леса вырубают, птиц уничтожают, все уничтожают. Этот мир исчезнет. И нужно запомнить как можно больше прекрасного». При жизни Эдит ее работы казались никому не интересными и старомодными. А теперь все скупили. Море, птички, лесочек, цветочек - все скупили. Просто нельзя найти ни одной вещи Эдит. Если бы она это слышала, она бы обалдела.
Пройдя через разные -измы-шмызмы, искусство ныне находится совсем в другой фазе. С одной стороны, оно хочет вернуться к реальности, поскольку эта реальность исчезает у нас из-под ног, с другой стороны, искусству сейчас нужны медиаформы. Для современного человека одна картинка - это ничто. Ему нужно так: мазок Ван Гога на всю стену, звучит музыка времен Ван Гога, и кто-то еще показывает Ван Гога, который рисует и отрезает себе ухо. Так создается образ. То есть мы адресуемся к перформансу, к mix culture. Нам мало одного изображения. Мы сидим в компьютере, перед нами и изображение, и текст, и еще музыка звучит. Такая ситуация не хороша и не плоха, и пока непонятно, куда она приведет. Период затяжных родов. Понятно, пока живет человек, живет искусство. Но определить, что искусство, а что не искусство, становится сложнее. А собственно - кому нужны эти определения?
- У меня дурацкий, может быть, но практичный вопрос. Что правильно делать с детскими рисунками? Ребенок каждый день изрисовывает гору листов…
Е.М. Вы знаете, у меня нет на это ответа. Я вам могу только сказать, что весь мой дом завален рисунками детей, начиная с 1977 года, с первых рисунков, которые рисовали дети в химкинской школе. Не выкинут ни один рисунок Мани и ни один рисунок Феди. Я ничего с собой поделать не могу. Потому что я не могу себе представить, что рисунок, который отсканирован и виден на экране, - настоящий. Не могу сказать, что у меня много места в квартире. Мы девять раз переезжали. У нас нет своей квартиры.
- Лена, а ты потом возвращаешься к этим рисункам, просматриваешь?
Е.М. Да. Мало того, я сейчас решила сделать базу данных рисунков детей, с которыми я впервые стала заниматься в 77-м году. Рисунки подписаны, детям даны характеристики. Я думаю, это будет эпохальная история. Им всем уже за 40 лет.
- Любое ли занятие искусством с ребенком может быть арт-терапией? Когда мама с ребенком занимается искусством - это арт-терапия?
Е.М. Конечно, занятия искусством могут помогать ребенку. Но правильно ли это называть арт-терапией? Иттен не был арт-терапевтом, но многие из тех заданий, которые он давал в Баухаузе студентам, мы используем как арт-терапевтические. И Фридл использовала их в концлагере.
Если вы как мама можете привить своему ребенку любовь к искусству, то, я думаю, это можно назвать как угодно. Вот, скажем, я люблю ходить в музеи. Вчера мы ходили в музей. Кто со мной ходил, почувствовал, что никаких особенных заданий вроде не давали, но что-то произошло, какое-то новое соприкосновение с искусством. Я очень люблю делиться тем, что люблю. Так устроена моя работа, независимо от того, занимаемся ли мы этрусками или, скажем, Вавилоном: я очень люблю искусство и всячески пытаюсь его преподать. Вы можете назвать хождение с детьми в музей арт-терапией. А можете сказать, что вы водите своих детей в музей, и им это нравится. Дети счастливы, что увидели картину, например, Рубенса, и готовы с ней работать, и рисовать, и обсуждать ее.
Я бы использовала слово «арт-терапия» скорее как термин, обозначающий работу с больными. Когда перед тобой аутист, ты с ним будешь работать особенным образом. Быть мамой - не значит быть арт-терапевтом.
- Есть ли у вас последователи, ученики, которые преподают арт-терапию в Москве?
Е.М. Дело в том, что я себя не позиционирую как арт-терапевт. И никакой школы арт-терапевтический никогда не создавала. Поэтому я не знаю, как растить последователей. У меня нет ни методик, ни планов. Правда, некоторые люди говорят, что они у меня есть: что они читают мои книги и находят в них какие-то методики. Но я сама не знаю какие, пусть мне объяснят.
У нас есть целый форум онлайн, и он объединяет людей из разных стран, которые занимаются искусством. Но это не школа, и никаких дипломов мы не выдаем. Я просто делаю, что умею, и стараюсь делать хорошо. Меня очень часто спрашивают: есть ли у вас ученики, которые в Москве могли бы работать с детьми? И, по-моему, многие, кто со мной уже несколько лет занимаются, созрели для того, чтобы нести на себе это счастливое бремя. Мне бы очень этого хотелось.
- В работе психолога существует опасность заразиться теми проблемами, теми состояниями, с которыми приходят клиенты. С вашей точки зрения, арт-терапия более безопасна в этом смысле? Как можно защититься от эмоционального выгорания?
Е.М. Вы знаете, у меня есть только одна лакмусовая бумажка. Она безошибочная. Если чувствуешь усталость после занятий - значит, плохо работал. Значит, много на себя тянул. Значит, не давал людям жить своей жизнью, а все время сидел у них на голове, и устал.
Если вы чувствуете себя плохо после того, как вы с кем-то занимались, если вы душевно устали - значит, плохо работали. Больше ничем это измерить нельзя. И я думаю, так в любом деле.
Вы можете устать физически, это да. Я, например, бегаю шесть часов подряд во время занятий - у меня ноги устают иногда. Я все-таки уже тетенька в возрасте. Бывают такие моменты, что после занятий хочется выйти из себя и, в общем, больше туда не входить. Но покуда все-таки мы находимся в себе и в нашем теле, каким-то образом с этим тоже надо иметь дело.
Я помню, как я работала с ребенком-аутистом, который на мне только что звезды не выжигал. Полгода я к нему ездила. Я помню, иду я зимой по тропинке в Химках и думаю, кто это охает так: ох, ох, ох… А потом понимаю: это ж я охаю! Так вот, даже если вы после работы охаете, все равно помните, что нельзя принимать эту жизнь всерьез. Вот на этом я хочу закончить. (Аплодисменты)