И. Шафаревич о „Малом Народе”, а „Малый Народ” о „Большом”
Никогда, ни при каком воплощении «Малого Народа» такая полная убеждённость в своей способности и праве определять жизнь «Большого Народа» не останавливалась на чисто литературном уровне .
Так, Амальрик уже сравнивает теперешнюю эмиграцию с «эмиграцией надежды», предшествующей 1917 году. И конечно, можно не сомневаться, что в случае любого кризиса они будут опять здесь в роли идейных вождей, муками изгнания выстрадавших своё право на руководство.
Недаром так упорно поддерживается легенда, что все они были «высланы» или «выдворены» - хоть и долго обивали пороги ОВИРа, добиваясь своей визы.
Другое указание на наличие некоторого слоя, проникнутого элитарными, кружковыми чувствами, не стремящегося войти в контакт с основными социальными слоями населения, даже отталкивающегося от них, можно, мне кажется, извлечь из наблюдения над нашей общественной жизнью, из различных выступлений, заявлений и т. д.
Я имею в виду ту их удивительную черту, что уж очень часто они направлены на проблемы МЕНЬШИНСТВА. Так, вопрос о свободе выезда за границу, актуальный разве что для сотен тысяч человек, вызвал невероятный накал страстей.[1]
В национальной области судьба крымских татар вызывает куда больше внимания, чем судьба украинцев, а судьба украинцев - больше, чем русских.
Если сообщается о притеснениях верующих, то говорится гораздо больше о представителях сравнительно малочисленных религиозных течений (адвентистов, иеговистов, пятидесятников), чем православных или мусульман.
Если говорится о положении заключённых, то почти исключительно политзаключённых, хотя они составляют вряд ли больше 1% общего числа.
Можно подумать, что положение меньшинства реально тяжелее. Это совершенно неверно: проблемы большинства народа никак не менее острые, но, конечно, ими надо интересоваться; если их игнорировать, то их как бы и не будет.
И пожалуй, самый разительный пример - заявление, сделанное несколько лет назад иностранным корреспондентам, что детям интеллигенции препятствуют получать высшее образование (было передано по нескольким радиостанциям). В то время как для детей интеллигенции, особенно в крупных городах, возможность поступления в высшую школу, наоборот, больше, чем для остальных из‑за внушённой в семье установки, что высшее образование необходимо получить, из‑за большей культурности семьи, компенсирующей недостаточный уровень средней школы, из‑за возможности нанять репетиторов.
Каким позором было бы такое заявление в глазах интеллигенции прошлого века, считавшей себя в долгу перед народом! Теперь же задача - вырывать своим детям места за счёт народа .
Ещё один знак, указывающий в том же направлении, - это «культ эмиграции». То внимание, которое уделяется свободе эмиграции, объявление права на эмиграцию «первым среди равных» прав человека - невозможно объяснить просто тем, что протестующие хотят сами уехать, в некоторых случаях это не так. Тут эмиграция воспринимается как некий принцип, жизненная философия.
Прежде всего как демонстрация того, что «в этой стране порядочному человеку жить невозможно». Но и более того, как модель отношения к здешней жизни, брезгливости, изоляции и отрыва от нееё. (Ещё Достоевский по поводу Герцена заметил, что существуют люди так и родившиеся эмигрантами, способные прожить так всю жизнь, даже никогда и не выехав за границу.) Насколько эта тема деликатная и болезненная, показывают следующие два примера.
1. На одной пресс‑конференции была высказана мысль, что эмиграция всё же не подвиг, в уезжают люди, порвавшие духовные связи со своей родиной, которые поэтому уже вряд ли способны внести большой вклад в её культуру. Опровержения и протесты так и посыпались в западной и эмигрантской печати, по радио… Один живущий здесь писатель написал громадную статью в известную французскую газету «Монд», в которой, в частности, утверждал, что «отрыв от родины» - всегда подвиг и что «мы(?), оставшиеся, благословили уехавших».
2. Выходящий в Париже на русском языке журнал «Континент» в своём первом номере, где предлагается программа журнала и прокламируется его намерение говорить от имени «Континента Восточной Европы», публикует статью одного из его организаторов и влиятельного члена редколлегии А. Синявского[2] (под псевдонимом Абрам Терц). «Сейчас на повестке дня третья эмиграция», - пишет автор. Понимает он её широко. «Но все бегут и бегут» - не только люди, например, она совпадает с тем, что «уходят и уходят из России рукописи». А кончается статья картиной:
«Когда мы уезжали, а мы делали это под сурдинку, вместе с евреями, я видел, как на дощатом полу грузовика подпрыгивают книги по направлению к таможне. Книги прыгали в связке, как лягушки, и мелькали названия: „Поэты Возрождения“, „Салтыков‑Щедрин“. К тому времени я от себя уже всё отряс. Но они прыгали и прыгали (…). Книги тоже уезжали…
***
И ту же психологию «Малого Народа» мы всё время можем наблюдать в нашей жизни. Популярные певцы, знаменитые рассказчики - из магнитофонов, телевизоров, с подмостков эстрады - вдалбливают в головы образ русского - алкоголика, подонка, «скота с человеческим лицом».
В модном театре с репутацией либеральности идёт пьеса из русского прошлого. Понимающая публика тонко переглядывается: «как смело, как остро подмечено, как намекает на современность, действительно - в этой стране всегда так было и быть иначе не может». В кино мы видим фильмы, в которых наше прошлое представляется то беспросветным мраком и ужасом, то балаганом и опереткой. Да и на каждом шагу можно натолкнуться на эту идеологию. Например, в таком стишке, в четырёх строках излагающем целую концепцию революции:
Как жаль, что марксово наследство Попало в русскую купель, Где цель оправдывает средства, А средства обо…ли цель.
Или в забавном анекдоте о том, как два червя - новорождённый и его мама - вылезли из навозной кучи на белый свет. Новорождённому так понравилась трава, солнце, что он говорит: «Мама, зачем же мы копошимся в навозе? Поползём туда!» - «Тсс, отвечает мама, - ведь это наша Родина!» Сами такие анекдоты не родятся, кто‑то и зачем‑то их придумывает!
Изложенные выше аргументы приводят к выводу: литературное течение, рассматривающееся в этой работе, является проявлением идеологии «Малого Народа», отражением его войны с «Большим Народом».
Такая точка зрения объясняет все те черты этой литературы, которые мы отмечали на протяжении нашей работы: антипатию к России («Большому Народу»), Русской истории; раздражение, которое вызывает любая попытка взглянуть на жизнь с русской национальной точки зрения; настойчивое требование идейно порвать с нашим прошлым и конструировать будущее, не обращаясь к своему историческому опыту. Здесь оказывается особенно уместным образ Кошена: лилипуты ползут на связанного Гулливера, осыпают его отравленными стрелами…
Этот вывод порождает, однако, сразу же другой вопрос: из кого состоит этот «Малый Народ», в каких слоях нашего общества он обитает? В настоящем параграфе мы проделаем только подготовительную работу, рассмотрев термины, которыми пользуются сами идеологи «Малого Народа», когда они говорят о социальных слоях, с которыми себя отождествляют. Таких терминов, хоть сколько‑нибудь конкретных, употребляется два: «интеллигенция» и «диссидентское движение».
Безусловно, авторы рассматривавшихся нами работ являются людьми «пишущими» и поэтому относятся к интеллигенции в любом понимании этого слова. Точно так же те, к кому они обращаются, - это читатели самиздата или люди, способные доставать выходящие на Западе русские журналы, и, вероятно, также принадлежат к интеллигенции.
Поэтому правдоподобно, что наш «Малый Народ» составляет какую‑то часть интеллигенции. Однако отождествлять его со всем сословием «образованных людей», например «лиц с высшим образованием», - нет никакого основания. Жизненные взгляды миллионов учителей, врачей, инженеров, агрономов и т. д. совершенно иные.
Но, к сожалению, мы унаследовали ещё от XIX века дурную привычку рассматривать интеллигенцию только как единое целое. Примером такого глобального суждения была концепция «интеллигенции, противопоставившей себя народу».
Если эта суждение принимать точно, то от интеллигенции надо бы отчислить славянофилов, Достоевского, Соловьёва, Мусоргского (да и почти всю русскую музыку), Менделеева (который из‑за своих националистических, консервативных убеждений даже не был избран академиком). А ведь они для кого‑то писали, имели своих читателей и слушателей - не окажется ли, что большинство интеллигенции к ней не принадлежит? В русской публицистике к интеллигенции часто применяли термин «орден» (П. Анненский, Ф. Степун, Н. Зернова). Например, Анненский писал:
«Интеллигенция представляет собой как бы воюющий орден, который не имеет никакого письменного устава, но знает всех своих членов, рассеянных по нашей земле, и который по какому‑то соглашению всегда стоял поперёк всего течения современной жизни».
Очень странно было бы применять этот образ к земским врачам, учителям гимназии или инженерам. Не естественно ли предположить, что авторы имели в виду некоторый очень специфический круг внутри образованной части общества, весьма напоминающий «Малый Народ»? Интересно посмотреть, как этот вопрос трактуется в известном сборнике «Вехи», имеющем подзаголовком «Сборник статей о русской интеллигенции».
П. Струве оговаривается, что он имеет в виду не всю интеллигенцию, но определённую её часть, которой свойственно «безрелигиозное отщепенство от государства» - черта, очень подходящая к характеристике «Малого Народа».
Бердяев в начале статьи упоминает, что он имеет в виду «кружковую интеллигенцию» и даже предполагает для неё новый термин: «интеллигентщина». Он говорит: «странная группа людей, чуждая органическим слоям русского общества».
Характеристика Гершензона: „сонмище больных, изолированных в своей стране“.
Франк называет интеллигента „воинствующим монахом нигилистической религии безбожья“, интеллигенция - „кучка чуждых миру и презирающих мир монахов“.
Сборник «Вехи» вызвал бурную реакцию либеральной части интеллигенции. Как ответ появился сборник «Интеллигенция в России», в котором участвовали видные представители этого направления: Ковалевский, Милюков, Туган‑Барановский и др. Как же толкуют термин «интеллигенция» они?
Милюков считает «интеллигенцию» ядром «образованного класса», «ей принадлежит инициатива и творчество». Характеризуя её, он пишет:«Русская интеллигенция почти с самого своего возникновения была антиправительственна», у неё «сложился свой патриотизм государства в государстве, особого лагеря, окружённого врагами». Он отмечает «эмигрантское настроение» интеллигенции. Овсянико‑Куликовский пишет об интеллигенте‑разночинце: «Он относится с величайшим отвращением к историческим формам русской жизни, среди которой он чувствует себя решительным отщепенцем».
Казалось бы, эти черты выделяют какой‑то очень узкий, специфический слой или течение. Но иногда авторы совершенно определённо относят их ко всему «образованному обществу». Вопрос «кто же это - интеллигенция?» как‑то обходится, на него нет определённей точки зрения.
Видно, что авторы сборников имели перед собой очень трудный для определения социальный Феномен. Они смутно чувствовали его уникальность, но даже не поставили задачи о его более точной характеристике.
Дальше исчезло и это чувство: укоренилось аморфное, нерасчлененное понятие «интеллигенции», очень искажённо отражающее сложную жизненную ситуацию. Этот штамп, к сожалению, сохранился, дожил до наших дней и мешает правильно оценить нашу действительность.
В частности, надо признать, что термин «интеллигенция» даёт совершенно неверную интерпретацию интересующему нас «Малому Народу». Но следует помнить, что термин этот тем не менее в литературе самого «Малого Народа» широко используется, и, встречаясь в анализируемой литературе с термином «интеллигенции», мы можем понимать его как «Малый Народ».
Шрагин и Янов (и, кажется, только они) пользуются иногда термином «диссиденты» для обозначения того течения, с которым они себя отождествляют. Термин этот ещё менее определённый, чем «интеллигенция». И пущен‑то он в обиход иностранными корреспондентами, в нашей жизни очень мало разбирающимися. Но при любом его понимании как раз ни Янова, ни Шрагина диссидентами не назовёшь: пока они жили здесь, они были типичными «работниками идеологического сектора». Также не являются диссидентами четыре анонимных (и до сих пор не проявившихся) автора в № 97 «Вестника РСХД» и тем более Р. Пайпс.
Другие термины, которые применяет, например, Померанц: «элита», «избранный народ», ещё более расплывчаты. Так что, как мне представляется, та терминология, которой пользуются сами идеологи «Малого Народа», не даёт возможности этот «народ» сколько‑нибудь точно локализовать. Мы должны искать какие‑то другие пути для решения этой задачи. [*]
6. Национальный аспект
Направление, в котором надо это решение искать, может указать одна очень ярко заметная особенность разбираемой литературы её насыщенность национальными и прежде всего противорусскими эмоциями. Авторы, по‑видимому выступая как объективные исследователи, ищущие истину мыслители - историки, философы или социологи, часто не выдерживают своей линии и срываются в чисто эмоциональные выпады не только против русской истории, но и против русских вообще.
Быть может, читатель уже отметил эту особенность приведённых выше цитат («вселенская русская спесь», «отсутствие чувства собственного достоинства у русских», «холуйская смесь злобы и зависти», «архитипическая российская психологическая предрасположенность к единогласному послушанию», «российская душа упивалась жестокостью власти»). Вот ещё несколько образцов, которые можно было бы объединить заголовком ОНИ О НАС:
«Россией привнесено в мир больше Зла, чем какой‑либо другой страной» (N.N.).
«Вековой смрад запустения на месте святом, рядившийся в мессианское „избранничество“, многовековая гордыня „русской идеи“ (он же).
«Народ» оказался мнимой величиной, пригодной сегодня лишь для мифотворчества» («Горский»).
«Собственная национальная культура совершенно чужда русскому народу» (он же).
«…Византийские и татарские недоделки (о русских допетровских времён)» (Померанц).
«[На Руси] христианские глубины практически всегда переплетаются с безднами нравственной мерзости» (он же).
«Страна, которая в течение веков пучится и расползается, как кислое тесто, и не видит перед собой других задач» (Амальрик).
«Страна без веры, без традиций, без культуры» (он же).
«А что самим русским в этой тюрьме сквернее всех, так это логично и справедливо» (Шрагин).
«[В дореволюционной России] „трудящиеся массы“ пропитаны приобретательским духом худшего буржуазного пошиба в сочетании с нравственным цинизмом и политической реакционностью» (Пайпс).
«…Исполнение мечты о „порядке“ и „Хозяине“, которая уже сейчас волнует народное сознание» (Янов).
«…Традиционная преданность народа „Хозяину“ (Янов).
«[Перемешивание населения в СССР хорошо тем, что] „у русофилов выбивают почву из‑под ног“. Предлагается отказаться от слов „Россия“, „русский народ“, заменив их „советский народ, советские люди“ и т. д.» (Белоцерковский).[3]
Вообще, в литературе этого направления изо всех народов, претензии предъявляются только русскому. Например, «национализм» без всяких оговорок подразумевается только русский (см. хотя бы сборник цитат «Спектр неонационализма» в «Демократических альтернативах»). И при этом Плющ ещё заявляет: «Ненормальным мне кажется подсчитывать, кто на сколько процентов сделал пакостей русским за тысячу лет», - это в сборнике «Демократические альтернативы», где подобные «подсчёты» и упрёки адресованы только русским»!
Чтобы не создавалось впечатления, будто здесь какую‑то особую роль играет слово , приведём два примера, где те же чувства передаются средствами живописи .
1. На обложке журнала «Третья волна» (1979, № 6), издаваемого А. Глезером, напечатана репродукция картины художника Влад. Овчинникова: избушка и мужичок изображены на фоне кладбища, покрытого крестами. Картина называется: СОБАЧЬЕ КЛАДБИЩЕ.
2. В роскошно изданном каталоге выставки под названием «Современная русская живопись» репродуцирована картина Александра Злотника «Тяжёлое небо». На картине какое‑то существо без головы, стоя, раздвинув ноги, рожает чудище с тремя собачьими головами, Из первого существа течёт моча, целое озеро мочи, рождающее реку, которая втекает в качестве ночного горшка - в храм Василия Блаженного.
Особую брезгливость вызывают у этих авторов крестьяне, Мы уже упоминали мнение Р. Пайпса о пословицах русских крестьян, смысл которых, по его мнению, «примитивно прост: заботится только о себе и не думать о других». Об их религии Меерсон‑Аксёнов[4] говорит:
«…Магизм и суеверие крестьянского православия»
(и это пишет человек рукоположённый в сан православного священника!).
Суждения Померанца таковы:
«Мужик не может возродится иначе как оперный. Крестьянские нации суть голодные нации, а нации, в которых крестьянство исчезло (так!) - это нации, в которых исчез голод.
Крестьяне несовершенны в религии, как в агрономии».
А. Амальрик пишет:
«И если язык наиболее полное выражение народного духа, то кто же более русский - „арапчонок“ Пушкин и „жидёнок“ Мандельштам или мужик, который у пивной размазывая сопли по небритым щекам, мычит: „Я… русский!“». [5]
Этот список можно было бы продолжать и продолжать…[6] Чувства, которые движут авторами, трудно иначе характеризовать как РУСОФОБИЮ (причём вполне подходят оба смысла, вкладываемые в термин «фобия» - страх и ненависть). А ненависть к одной нации скорее всего связана с обострённым переживанием своей принадлежности к другой. Не делает ли это правдоподобным, что авторы находятся под действием какой‑то мощной силы, коренящейся в их национальных чувствах? Я предлагаю принять этот тезис как рабочую гипотезу и посмотреть, не поможет ли она понять всё явление.
Если, приняв эту «рабочую гипотезу», спросить, ЧЬИ ЖЕ национальные чувства здесь проявляются? - то для человека, знающего жизнь нашей страны, ответ, думаю, не вызовет сомнений. Есть только одна нация, о заботах которой мы слышим чуть ли не ежедневно.
Еврейские национальные эмоции лихорадят и нашу страну, и весь мир: влияют на переговоры о разоружении, торговые договоры и международные связи учёных, вызывают демонстрации и сидячие забастовки и всплывают чуть ли не в каждом разговоре. «Еврейский вопрос» приобрёл непонятную власть над умами, заслонил проблемы украинцев, эстонцев, армян или крымских татар. А уж существование «русского вопроса», по‑видимому, вообще не признаётся.
То, что рассматриваемые нами авторы часто находятся под влиянием сильных еврейских национальных чувств, подтверждается многими чертами этой литературы. Например, тем, какое место занимают в ней вопросы, волнующие сейчас еврейское националистическое движение: проблема отъезда и страх антисемитизма - они всплывают почти в каждой работе.
Ещё более универсальным и характерным является другой признак. Рассматриваемые работы могли бы создать впечатление, что их авторам чужд и даже антипатичен национальный аспект жизни вообще. Но вот что поражает: хотя авторы в большинстве являются евреями, они НИКОГДА не пытаются примерить и своему народу и ЕГО государству те упрёки, которые они адресуют русским в России. Например, почти все авторы обвиняют русских в «мессианстве», в гордыне «избранничества».
Есть ли у русских такие черты и насколько сильно они проявились вопрос спорный. Но ведь «Мессия» - не русское слово! Бердяев говорил, что любой мессианизм есть лишь подражание еврейскому. Именно у евреев представление о себе как «Избранном Народе» и ожидание Мессии составляет несомненную основу их религии, а религия - основу государства Израиль - и ни один из авторов в ЭТОМ не видит ничего болезненного или неестественного.
Ярче всего эти стороны выступают в работах Янова (что Янов еврей, подчёркивает Бреслауер в предисловии к одной из его книг, считая это очень важной чертой для характеристики Янова). Он очень искренне описывает свою растерянность и недоумение, когда в 60‑е годы в СССР «наступили новые и странные времена»: вместо того чтобы отдыхать в санаториях Крыма и Кавказа, интеллигенты начали бродить по деревням, собирая иконы и даже выражая беспокойство по поводу того, что крестьянское население исчезает!
Как он стремился убедить всех «честных и мыслящих людей», что, склоняясь к русскому национализму, они вступают на опасный и тёмный путь. Но, по‑видимому, ему не казалось странным, что его соплеменники в то же самое время отправлялись не в близкую деревню, а в далёкую тропическую страну - не в отпуск, а навсегда, - и притягивали их не иконы, которым молились ещё их отцы и деды, а храм, разрушенный почти 2000 лет назад!
Или вот, Янов описывает русскую националистическую группу, провозгласившую в своей программе неприкосновенность свободы личности, свободу всех методов распространения истины, демонстраций и собраний и т. д. Тем не менее Янов считает, что это - начало пути, который неизбежно приведёт к деспотизму - только потому, что они говорили о духовном возрождении и русском пути, употребляя выражение «Великая Россия», и предлагали обеспечить особую роль Православия в будущей России. Но ведь все эти черты и не в виде мечтаний 30 молодых людей, а в реальности - можно наблюдать в государстве Израиль!
Считает ли Янов, что оно неизбежно пойдёт по пути деспотизма? Однако Израиль упоминается в его книгах лишь однажды - и как пример демократического государства. Янов полагает, что традиционный образ мышления русских заключается в том, чтобы по любому поводу спрашивать: «кто в этом виноват?», попытаться свалить вину на других, в «презумпции национальной невиновности». (Заключение не безусловно убедительное - часто ведь отмечается и склонность к покаянию , типичная для русских, сказавшаяся в типах «кающегося дворянина» и «кающегося интеллигента», в помощи русских польскому восстанию 1863 года и т. д.).
С другой стороны, в его книгах и статьях исключительно большую роль играет концепция «антисемитизма». Но ведь содержание этой концепции и выражается лучше всего его термином: «презумпции национальной невиновности», вопросом «кто виноват?» в злоключениях евреев, и ответом - все остальные, от жителей древней Элефантины или античной Александрии до современных русских. И Янов не видит здесь никаких параллелей!
Некоторые аргументы таковы, что они вообще имеют смысл, только если обращены к людям тех же взглядов, смотрящих на все вопросы с точки зрения еврейского национализма. Так, Янов приводит в качестве документа, который должен показать отрицательные черты русского национализма, письмо, распространявшееся среди аппарата одной западной радиостанции.
Автор письма утверждает, что большинство аппарата русской редакции - евреи, проводящие русофобскую политику. (Янов заимствует эти данные из статьи Белоцерковского - того самого, который хотел «выбить почву из‑под ног русофилов». О содержании этой статьи он ничего не сообщает.)
Но что предосудительного может в этом увидеть беспристрастный читатель? Сам Янов считает главным злом - внесение в политику моральных оценок, демократами он признаёт только тех, кто борется за свои права «в экономической и политической сферах». Вот русские и борются за свои права в русской же редакции! Ведь недавний упрёк еврейской «Лиги борьбы с диффамацией», что процент евреев, занятых в американском банковском бизнесе, недостаточно высок, не вызвал возмущения!
С негодованием Янов отмечает, что автор не останавливается перед тем, чтобы «исследовать кровь (то есть расовое происхождение)», по‑видимому, считая, что говорить об этом недопустимо. (Хотя почему бы? В «открытом обществе», сила которого, как нас уверяют, в том, что всё обсуждается, ничто не замалчивается?). Но тут же Янов доказывает, что и он может делать то же самое, только лучше, поправляя автора: двое из указанных им как евреи таковыми не являются.
Лишь предположение о националистически‑еврейской подоплёке может объяснить загадку опубликования статьи Янова о славянофилах - в Тель‑Авиве! Увы, славянофилами и в Москве‑то мало кто интересуется, кому до них дело в Тель‑Авиве? Но с предлагаемой точки зрения ситуация становится понятной. Автор хочет сказать: «Не доверяйте свободолюбивому, духовному облику, который имеет русское национальное движение! В конце концов оно приведёт к вредным для нас результатам. Так было раньше, так будет всегда». И действительно, мотив «антисемитизма» возникает на последней странице статьи.
Наконец и у самих идеологов «Малого Народа» нередко заявления, которые, если воспользоваться известным нам переводом: «интеллигенция» - «Малый Народ», приобретают смысл прокламирования особой, центральной роли, которую играет в современном нам «Малом Народе» его еврейское ядро. Так Н. Я. Мандельштам (вдова поэта) пишет:
«Евреи и полукровки сегодняшнего дня - это вновь зародившаяся интеллигенция».
«Все судьбы в наш век многогранны, и мне приходит в голову, что всякий настоящий интеллигент всегда немного еврей…»
Мысль, по‑видимому, не случайная, так как мы встречаем её у других авторов. Например, Борис Хазанов (псевдоним, автор сообщает, что живёт здесь), говорит:
«Такова ситуация русского еврейства, какой она мне представляется. Я не вижу противоречия между моей „кровью“ и тем, что я говорю по‑русски; между тем, что я иудей, и тем, что я русский интеллигент. Напротив, я нахожу это сочетание естественным, Я убеждаюсь, что быть русским интеллигентом сейчас неизбежно значит быть евреем».
Автор не принимает эмиграции как выхода (по крайней мере для себя). Тем не менее он заявляет:
«…Я торжественно ставлю крест на теории ассимиляции, на философии ассимиляционизма (…). Я принимаю как нечто законное то, что я чужой здесь, и в этом состоит моё освобождение (…). Я не осознаю себя блудным сыном, которому пора вернуться под отчий кров, мой кров всегда со мной, где бы я ни скитался, мне нет надобности осознавать себя евреем, я и так еврей с головы до кончиков ногтей. Вы скажете: а почва? Как можно жить, имея под ногами бездну? Но удел русских евреев - ступать по воде».
Заявляя, что он не собирается уезжать, автор говорит:
«Патриотизм в русском понимании слова мне чужд. Та Россия, которую я люблю, есть платоновская идея, в природе её не существует. Россия, которую я вижу вокруг себя, мне отвратительна». [7]
Вместе с тем автор берётся указать некоторую миссию, особую роль русского еврейства (или по крайней мере какой‑то его части):
«Заменив вакуум, образовавшийся после исчезновения (!) русской интеллигенции, евреи сами стали этой интеллигенцией. При этом, однако, они остались евреями. Поэтому им дано переживать ситуацию изнутри и одновременно видеть её со стороны. Русские люди этого преимущества лишены - что они неоднократно доказывали».
Также и Шрагин подчёркивает национальную окраску своего понимания интеллигенции («Малого Народа»):
«Национальный склад русского интеллигента имеет мало общего с национальным складом крестьянина, рабочего или бюрократа». «Ещё Гершензон заметил, что русский интеллигент даже антропологически иной тип, чем человек из народа».
Да и Янов, излагая свой проект духовной оккупации и преобразования России «западным интеллектуальным сообществом», не забывает добавить, что для осуществления этого грандиозного плана понадобится «Новый Барух или Маршалл» (еврейская фамилия Маршалл происходит от слова «маршалик» - шут в гетто).
Особенно поучительной представляется мне мысль, высказанная Померанцем:
«Даже Израиль я хотел бы видеть не чисто еврейским государством, а убежищем для каждого „перемещённого лица“, для каждого человека, потерявшего родину, центром вселенской международной диаспоры (которая растёт и ширится). Если у еврейского народа, после трёх тысяч лет истории, есть некоторая роль, то скорее в этом, а не в том, чтобы просто выжить и быть как все».
Интересно было бы понять, что это за «перемещённые лица»? Вероятно, образ этот применяется не буквально, например, это не арабские беженцы из Палестины. Скорее, здесь подразумеваются лица, утратившие почву по аналогии с «потерявшими родину». Образ Израиля как столицы или Ватикана, объединяющего международную диаспору людей «без корней», утративших почву и родину, вполне соответствует концепции «Малого Народа», в нашу эпоху находящегося под доминирующим влиянием одного из течений еврейского национализма.
Очевидно, еврейские национальные чувства являются одной из основных сил, движущих сейчас «Малый Народ». Так, может быть, мы имеем дело с чисто национальным течением? Кажется, что это не так - дело обстоит сложнее. Психология «Малого Народа» когда кристально ясная концепция снимает с человека бремя выбора, личной ответственности перед «Большим Народом» и даёт сладкое чувство принадлежности к элите, такая психология не связана непосредственно ни с какой социальной или национальной группой.
Однако «Малый Народ» «воплощается»: использует определённую группу или слой, в данный момент имеющий тенденцию к духовной самоизоляции, противопоставлению себя «Большому Народу». Это может быть религиозная группа (в Англии - пуритане), социальная (во Франции - III сословие), национальная (определённое течение еврейского национализма - у нас).
Но как во Франции в революции играли видную роль и дворяне, так и у нас можно встретить русских или украинцев среди ведущих публицистов «Малого Народа». В подобной открытости и состоит сила этой психологии: иначе всё движение замыкалось бы в узком кругу и не могло бы оказать такого влияния на весь народ.
По‑видимому, в жизни «Малого Народа», обитающего сейчас в нашей стране, еврейское влияние играет исключительно большую роль: судя по тому, насколько вся литература «Малого Народа» пропитана точками зрения еврейского национализма, естественно думать, что именно из националистически настроенных евреев состоит то центральное ядро, вокруг которого кристаллизуется этот слой.
Их роль можно сравнить с ролью фермента, ускоряющего и направляющего процесс формирования «Малого Народа». Однако сама категория «Малого Народа» шире: он существовал бы и без этого влияния, хотя активность его и роль в жизни страны была бы, вероятно, гораздо меньше.
[1] А ведь широко дискутируются и более изысканные проблемы: право на свободный выбор месяца эмиграции (на три месяца раньше или позже), право на свободный выбор вызова (по американскому или израильскому вызову эмигрировать?).
[2] А. Д. Синявский в 60‑е годы опубликовал на Западе под псевдонимом Абрам Терц несколько рассказов и повестей. Был судим и осуждён на 5 лет. Отбыв 4 года, был амнистирован и эмигрировал. В Париже был одним на организаторов журнала «Континент». Опубликовал несколько книг, из которых «Прогулки с Пушкиным» имели успех скандала (типичная рецензия: «Прогулки хама с Пушкиным»). Сейчас издаёт в Париже журнал «Синтаксис».
[3] В. Белоцерковский - недавний эмигрант, участник сборника «Демократические альтернативы» и автор публицистических работ. Живёт в ФРГ, возбуждал против нескольких других публицистов процессы по обвинению в антисемитизме (в ФРГ есть соответствующий закон), но не выиграл их.
[4] М. Г. Меерсон‑Аксёнов - по образованию историк. Опубликовал в Самиздате и на Западе (частично под псевдонимами) несколько работ. Эмигрировал и окончил в США семинарию. Рукоположён в сан священника Американской Православной Церкви.
[5] Прошу извинения за пропуск в цитате, но как‑то не выписывается грязное ругательство, употреблённое автором.
[6] Именно этими эмоциями, а не элементарной неграмотностью следует, вероятно, объяснить те грубые логические и фактические ошибки, на которые мы обратили внимание в § 2. Неправдоподобно, например, чтобы Янов полагал, будто Белинский - «классик славянофильства». Скорее всего это проявление брезгливого отталкивания, когда и славянофилы и западники одинаково омерзительны.
[7] Это не пустые слова - его книга пропитана отвращением к России и русским, выплёскивающимся почти на каждой странице.
**
Из книги И. Шафаревича „Русофобия”.
***
НАВЕРХ.