Поиски смысла в жизни и творчестве Ильенкова
Продолжая изучать жизнь и творчество Эвальда Васильевича. Если честно довольно страшно браться за его научные труды, поскольку ожидаю увидеть там сложные философские категории и понятие, которые потребуют, глубокой переработки всей философии. Но времени на весь этот невообразимый объем нет. А ведь, чтобы понять что имел ввиду Ильенков, в той или иной части своих произведений можно, только имея в сознании тот контекст, в котором идут его рассуждения.
Поэтому, пытаюсь нащупать тот конец, с которого возможно начать разматывать этот невообразимо сложный клубок. Нащупывать начал с биографии. И уже писал о его любви к творчеству Вагнера, и о самом Вагнере, и о поэме Гибель богов. Писал также о его переживаниях во время участия в сражениях Великой Отечественной Войны. И в момент когда ону участвовал во взятии Дрездена и Берлина. И о том переживании трагичности происходящего, и о любви, которая для Ильенкова и диалектична и сочетает в себе и трагедию, и великое счастье, и отсылает его к трудам и философии Гегеля.
Это же кстати подмечает и В.В. Кожинов в книге "Драма советской философии Э.В. Ильенков":
Сказать об этом важно потому, что явленное в письмах с фронта «сплетение» - Война, Любовь, германская Философия (письмо от 7 января 1944-го: «Видишь, я невольно стал говорить то, что давно - давно сказали и Гегель, и Маркс») и германская же Музыка, - по сути дела странно и уж во всяком случае отмечено нелегким противоречием.
Ведь юный (еще школьник) Ильенков узнал вагнеровскую музыку потому, что она после пресловутого «пакта» 1939 года зазвучала в Большом театре, - в честь неожиданного «друга» СССР… Но Эвальд, оказывается, вовсе не расстался с этой музыкой и тогда, когда «друг» предстал как смертельный враг… Сейчас, из дали времени, можно и не поразиться фразами из письма 1945 года. Но попытаемся перенестись душой туда, где идет жесточайший смертный бой, а между тем русский (а не германский!) офицер предлагает возлюбленной слиться в своем ожидании не с легендарной Ярославной или с созданной толстовским гением Наташей Ростовой, а с вагнеровской Изольдой!
При этом ни о каком примирении с врагом, разумеется, не было и речи. Заслуживший высокие воинские награды артиллерист Ильенков не без известного даже упоения сообщал в отправленном незадолго до цитированного письма: «…мы вскочили между зубов проклятого зверя прямо в пасть и начали выбивать ему зубы изнутри, сея панику и ужас на дорогах. Много кюветов и обочин усеяно сейчас тысячами военных и гражданских фрицев».
И тем не менее, примерив сначала к своим переживаниям известные в то время всем и каждому любовные стихи Симонова (их знал и я, тогда всего - навсего ученик пятого - шестого классов), Эвальд с еще большим, пожалуй, воодушевлением обращается к германскому символу Любви… Здесь есть о чем всерьез задуматься стремящимся понять русскую мысль, русскую ментальность в целом…
Кожинов считает что Ильенков как личность далеко выходит за пределы чисто гносеологии, когда утверждает о том, что смерть необходимо познавать через исскуство. Или когда рассказывает как Эвальд Васильевич был поражен посетив в конце 60-х годов западную выставку живописи, увидев в нем конец человечества, те тенденции, которые мы сегодня с вами наблюдаем уже в полную силу. Хотя нет, видимо все еще только впереди, и даже это еще ягодки.
Интересно также, что в этой же книге С.Е. Кургинян говорит о том, что в работе "Космология духа", Э. Ильенкова, он увидел представления Ильенкова, о человечестве, как о "возжигателе новой вселенной", и о том, что в этом своем представлении Ильенков пересекается с мыслями А. Багданова.
Поэтому, возможно, дальнейшее исследование предельных оснований деятельности и жизни Эвальда Васильевича, стоит искать именно в "Космологии духа":
Я хотел бы в двух словах остановиться на космогонии Эвальда Ильенкова. Никто об этом не говорит. Но в одной из его работ стоял вопрос о «втором зажигании Вселенной». Это было связано с его любовью к Вагнеру. Здесь ильенковские искания пересекаются с работами Богданова. И если бы я вел пунктирную линию между Ильенковым и предшествующими ему коммунистическими разработками, то при всей их разнице я с точки зрения сущности мысли поставил бы знак эквивалента не между Лифшицем и Ильенковым (хотя Лифшиц написал прекрасное предисловие к трудам Ильенкова, и они были в чем - то близки), а именно между очень далекими Богдановым и Ильенковым.
Да, Богданов и Ильенков, мне кажется, при всем огромном различии и взаимном отрицании, «пересекаются» в ряде смысловых точек.
Поразительным для меня здесь оказался факт наличия у Ильенкова такой мысли. Поскольку в моих размышлениях о смысле человеческого существования откуда-то уже были мысли подобные этом у возжиганию новой вселенной. Логика была такова, что если вселенная расширяется и рано или поздно должна умереть, а человек не может смириться с ее смертью, то возможно что он станет создателем сверхновой, а возможно уже был ее создателем, когда-то в прошлом. Ведь совершенно не ясно откуда взялась та сверхновая звезда, взрывом которой началось бытие того мира, в котором мы сегодня живем, и которое имеет свой неумолимый, и пожалуй не справедливый, конец.
Интересен тот факт, что Эвальд Васильевич был одним из двух, судя по словам Кожинова и Лифшица, советских философов, которые переосмыслили Маркса в первоисточнике. Ильенков пошел по пути предложенном В.И. Лениным, который утверждал, что нельзя понять до конца Маркса не поняв философии Гегеля. Очевидно по причине, того, что Маркс был учеником Гегеля, и будучи таковым, стал критиковать его уже выйдя на уровень хорошего понимания философии.
Кроме, того загадочна сама смерть Ильенкова. В своем, посмертном, письме, один из его любимых слепоглухонемых учеников, А. Суворов, пишет об обстоятельствах его гибели. Дело в том, что Э.В. покончил с собой. Но покончил не просто так. Он настойчиво пытался это сделать. Первые попытки оказались неудачными, нож оказался тупым, и Ильенков пошел на кухню за другим. И все равно сделал то что считал должным. Именно должным. В своем последнем письме Александру Суворову, восстановленному для Александра, по памяти одним его знакомым, он писал, о том, что должен уйти из жизни.
Я должен уйти: все, что мог, я уже сделал на земле.
«Прощай!» Мне не в чем себя упрекнуть, я шел долго и трудно, а теперь пришла пора уйти.
Мы должны расстаться, мой родной, это необходимо.
Я больше не могу оставаться, для меня не осталось места, у тебя же впереди долгий и очень тяжкий путь исканий.
Я не смог найти пути, ты должен продолжить поиск.
Видимо логика такова: Для него не осталось места, потому что он не смог найти пути(куда?), он долго и трудно шел(возможно устал, от травли). Но, не могу понять почему должен, перед кем был этот долг. Трудность пути очевидно была связана с травлей его научным сообществом ортодоксальных марксистов-ленинцев и возможно тем что происходило с научной молодежью в философии, которая все в большей степени склонялась к мистицизму например Бердяева.