ВАЛЕНТИН И АЛЕВТИНА
Алена Солнцева
Михаил Балунин. Деревня зимой
В деревне очень быстро становится ясно самое главное - одному жить плохо. Жить нужно парами, мужчина и женщина - хорошая пара, взаимодополняющая.
Раньше, в старые времена, в деревнях жили тесно и многолюдно: в избе же, как правило, одно помещение, зимой все в нем и сидят, кто на печи, кто на лавках, на двор выбегают ненадолго, а дел-то на улице и нет почти - только за водой, да баня, да дрова, белье полоскать и вешать, сено привезти, а так - сиди долгими темными вечерами в тесноте и обиде. Людей много: детей разновеликих, стариков, котов с кошками, а то еще, рассказывали, и корову в избу заводили - ведь если очень холодно, куда ее, брюхатую?
Сейчас в деревне комнат больше, а людей меньше. И телевизор есть почти у всех. И даже водопровод иногда случается. А все равно одному жить в деревенском доме трудно. Потому что надо все время что-то делать - дрова принести, печь затопить, дорожки расчистить, еду сготовить, мусор вынести, и все это обязательно, даже если слабость или там болезнь, никуда не денешься, надо. А за едой обычно нужно идти далеко. Конечно, картошка, лук и морковь, как правило, есть в погребе. Есть и заквашенная капуста с огурцами, да солеными грибами... Молоко теперь мало у кого свое - коров держать трудно, коз, в общем, тоже нелегко, кормить их всю зиму - какое здоровье надо иметь. Старые люди коров не держат. Мясо, яйца - тоже покупные.
В общем, на селе одному прожить тяжело, хотя живут. Старухи в основном - потому что мужики очень быстро умирают, и гораздо чаще молодыми, вот на местном кладбище сразу по датам видно, как и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят мужики мрут, кто от известной русской болезни, кто и насильственно, но, в общем, по причине той же болезни. Старух, когда обветшают, забирают родственники, если есть, везут в райцентр, там жить проще. А для тех, кто без родни, - больница. То есть не больница, а интернат для престарелых и инвалидов. Это если уже и двигаться тяжело или болезнь свалит, потому что в таких домах житье не сладкое, железные койки в ряд, но топить - топят и еду какую-то дают. Судно сунут. И технички полы моют, хотя, конечно, больше грязными тряпками туды-сюды возят. И все равно туда попасть не просто, очереди. Поэтому пока силы есть, живут старухи поодиночке в своих домах, и таких полным-полно.
Хорошо, когда в избе хозяин с хозяйкой. Она готовит, варит, стирает, печь топит, убирает комнаты. Он дрова возит, колет, снег сгребет, а если что сломается - то починит.
Знаю я одну деревню, зимой в ней только одна пара местных жителей и осталась. Летом еще домах в пяти живут, но осенью дачники уезжают до весны, только иногда охотники на недельку завалятся. И мимо никто не ездит, дорога как раз тут кончается, в сильные снегопады ее подолгу не чистят, и тогда проехать совсем нельзя, да и не надо... Потому что в той деревне ничего нет, ни магазина, ни почты, ни клуба, ни сельсовета. Есть только обелиск с жестяной звездой - памятник павшим на войне. Там в столбик написано сорок фамилий. То есть сорок мужиков из этой деревни ушли на фронт и не вернулись. Рассказывают, что когда отсюда на фронт забирали, то требовали от каждого с собой по две пары лаптей - для себя и для того парня, потому что уж очень хорошие, прочные лапти здесь плели. Но точно не знаю, про какую войну так вспоминают, не про германскую ли? Хотя утверждают, что про эту, последнюю, с немцами. Я думаю: если бы их не убили на войне, было бы сейчас здесь больше жителей или нет? Младшему из тех, убитых, было восемнадцать, а старшему - сорок два, в основном же мужики лет двадцати, тридцати, так что родиться от них могло бы еще много детей.
Чайку попьют с вафлями, да и спать.
В общем, зимуют теперь двое. Валентин Назарович Семенов, 1931 года рождения, и жена его Алевтина. Дед Валентин на фронт не успел, ему в сорок пятом четырнадцать лет исполнилось. А бабка его на два года старше. Прожили всю жизнь в этой деревне, работали в колхозе, никуда не выезжали. Собака у них, и все, нет больше никого. Было два сына, но оба уехали, а потом умерли, внуков то ли нет, то ли есть кто-то, но далеко-далеко, а по соседству, в другой деревне - две пожилые племянницы, вот и вся родня. Дед ходит в магазин, это километров пять, и только пешком, от лыж, от велосипеда отказался, кости болят. В машину тоже не сядет - мне, говорит, потом так разгибаться больно, я уж лучше на своих, ноги пока держат. А хозяйка моя, говорит, уж и не встает в эту зиму, все болеет. Я его спрашиваю, чем болеет-то, давление, что ли, высокое? Да не знаю, отвечает, какое такое давление, с чем его едят. Он вообще не очень разговорчивый. Моя приятельница его однажды спросила: «А звать-то вас как?» «А зачем меня звать?» - быстро и тревожно отреагировал он.
В прошлом году, я помню, бабка Алевтина еще на лыжах ходила, в хорошую погоду. В ватнике, юбке и шароварах, на ногах валенки. Лыжи - широкие такие, охотничьи, прямо на валенки надевают, по рыхлому снегу ходить, сделал сам хозяин, для себя. Он же смастерил и широкие полозья для санок, чтобы дров из лесу привозить, не покупать же дрова, когда можно самому нарубить березок не очень толстых, топориком, а потом, дома, их и попилить, поколоть.
Я не представляю, как они там, в темноте и тишине год за годом живут. Проедешь иногда мимо на лыжах - дымок над крышей, собака лает - чем они ее кормят-то? Супом? Картошкой? Что сами едят? В доме - старенький телевизор с двумя тускло мерцающими программами, печка, да две кровати, да тряпья полно по углам. Тут же за перегородкой кухня, там старая плитка электрическая, умывальник с пипкой над тазом, стол, едят из мисок эмалированных, чтобы мыть меньше, в миске сразу и разогреть можно. Поедят супу, чайку попьют с вафлями, да и спать. За окном то вьюга, то луна вдруг блеснет, то дождь льет, осенью и зимой с пяти часов вечера и до десяти утра всегда темно - ни фонарей, ни прохожих, никого. Утром опять - печь затопить, воды принести, помои вылить, чай заварить и хлеб в него макать, потому что подсох, а за новым идти нет надобности пока. Пенсия у них мизерная, на чай-сахар, крупу, на вафельки, за электричество заплатить, а то племянницы принесут лекарства какие-нибудь: ну старуха и капает на сахар резко пахнущие капельки - «для сна».
Если не станет одного из них - что будет другой-то делать? Им уже за восемьдесят, и одному оставаться нельзя, даже и с неоплаченным, но до сих пор не отключенным телефоном, по которому можно позвонить, если вдруг пожар: пожарные-то приедут. Только лет пять назад рядом как раз три дома выгорели дотла, пока пожарные приехали, и то - летом, когда дачники вокруг. Зимой, случись что, кто поможет? Но вот об этом лучше не думать. Скорую туда не вызывают - уж ежели приспичит, можно съездить к врачу в райцентр, только надо про машину с кем-то договариваться или идти пешком на автобус, но до него километров семь, это же только для молодых, здоровых.
Тихо и морозно зимой вокруг. Слышно, как мышь на чердаке шуршит. Как скребется снег, сползая по крыше вниз, подтаивая от печного тепла. Никого и ничего, только другой человек сопит в другом углу.
Храпи, родной, - если храпишь, стонешь да ворочаешься, значит, живой.
Михаил Балунин. Деревня зимой
В деревне очень быстро становится ясно самое главное - одному жить плохо. Жить нужно парами, мужчина и женщина - хорошая пара, взаимодополняющая.
Раньше, в старые времена, в деревнях жили тесно и многолюдно: в избе же, как правило, одно помещение, зимой все в нем и сидят, кто на печи, кто на лавках, на двор выбегают ненадолго, а дел-то на улице и нет почти - только за водой, да баня, да дрова, белье полоскать и вешать, сено привезти, а так - сиди долгими темными вечерами в тесноте и обиде. Людей много: детей разновеликих, стариков, котов с кошками, а то еще, рассказывали, и корову в избу заводили - ведь если очень холодно, куда ее, брюхатую?
Сейчас в деревне комнат больше, а людей меньше. И телевизор есть почти у всех. И даже водопровод иногда случается. А все равно одному жить в деревенском доме трудно. Потому что надо все время что-то делать - дрова принести, печь затопить, дорожки расчистить, еду сготовить, мусор вынести, и все это обязательно, даже если слабость или там болезнь, никуда не денешься, надо. А за едой обычно нужно идти далеко. Конечно, картошка, лук и морковь, как правило, есть в погребе. Есть и заквашенная капуста с огурцами, да солеными грибами... Молоко теперь мало у кого свое - коров держать трудно, коз, в общем, тоже нелегко, кормить их всю зиму - какое здоровье надо иметь. Старые люди коров не держат. Мясо, яйца - тоже покупные.
В общем, на селе одному прожить тяжело, хотя живут. Старухи в основном - потому что мужики очень быстро умирают, и гораздо чаще молодыми, вот на местном кладбище сразу по датам видно, как и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят мужики мрут, кто от известной русской болезни, кто и насильственно, но, в общем, по причине той же болезни. Старух, когда обветшают, забирают родственники, если есть, везут в райцентр, там жить проще. А для тех, кто без родни, - больница. То есть не больница, а интернат для престарелых и инвалидов. Это если уже и двигаться тяжело или болезнь свалит, потому что в таких домах житье не сладкое, железные койки в ряд, но топить - топят и еду какую-то дают. Судно сунут. И технички полы моют, хотя, конечно, больше грязными тряпками туды-сюды возят. И все равно туда попасть не просто, очереди. Поэтому пока силы есть, живут старухи поодиночке в своих домах, и таких полным-полно.
Хорошо, когда в избе хозяин с хозяйкой. Она готовит, варит, стирает, печь топит, убирает комнаты. Он дрова возит, колет, снег сгребет, а если что сломается - то починит.
Знаю я одну деревню, зимой в ней только одна пара местных жителей и осталась. Летом еще домах в пяти живут, но осенью дачники уезжают до весны, только иногда охотники на недельку завалятся. И мимо никто не ездит, дорога как раз тут кончается, в сильные снегопады ее подолгу не чистят, и тогда проехать совсем нельзя, да и не надо... Потому что в той деревне ничего нет, ни магазина, ни почты, ни клуба, ни сельсовета. Есть только обелиск с жестяной звездой - памятник павшим на войне. Там в столбик написано сорок фамилий. То есть сорок мужиков из этой деревни ушли на фронт и не вернулись. Рассказывают, что когда отсюда на фронт забирали, то требовали от каждого с собой по две пары лаптей - для себя и для того парня, потому что уж очень хорошие, прочные лапти здесь плели. Но точно не знаю, про какую войну так вспоминают, не про германскую ли? Хотя утверждают, что про эту, последнюю, с немцами. Я думаю: если бы их не убили на войне, было бы сейчас здесь больше жителей или нет? Младшему из тех, убитых, было восемнадцать, а старшему - сорок два, в основном же мужики лет двадцати, тридцати, так что родиться от них могло бы еще много детей.
Чайку попьют с вафлями, да и спать.
В общем, зимуют теперь двое. Валентин Назарович Семенов, 1931 года рождения, и жена его Алевтина. Дед Валентин на фронт не успел, ему в сорок пятом четырнадцать лет исполнилось. А бабка его на два года старше. Прожили всю жизнь в этой деревне, работали в колхозе, никуда не выезжали. Собака у них, и все, нет больше никого. Было два сына, но оба уехали, а потом умерли, внуков то ли нет, то ли есть кто-то, но далеко-далеко, а по соседству, в другой деревне - две пожилые племянницы, вот и вся родня. Дед ходит в магазин, это километров пять, и только пешком, от лыж, от велосипеда отказался, кости болят. В машину тоже не сядет - мне, говорит, потом так разгибаться больно, я уж лучше на своих, ноги пока держат. А хозяйка моя, говорит, уж и не встает в эту зиму, все болеет. Я его спрашиваю, чем болеет-то, давление, что ли, высокое? Да не знаю, отвечает, какое такое давление, с чем его едят. Он вообще не очень разговорчивый. Моя приятельница его однажды спросила: «А звать-то вас как?» «А зачем меня звать?» - быстро и тревожно отреагировал он.
В прошлом году, я помню, бабка Алевтина еще на лыжах ходила, в хорошую погоду. В ватнике, юбке и шароварах, на ногах валенки. Лыжи - широкие такие, охотничьи, прямо на валенки надевают, по рыхлому снегу ходить, сделал сам хозяин, для себя. Он же смастерил и широкие полозья для санок, чтобы дров из лесу привозить, не покупать же дрова, когда можно самому нарубить березок не очень толстых, топориком, а потом, дома, их и попилить, поколоть.
Я не представляю, как они там, в темноте и тишине год за годом живут. Проедешь иногда мимо на лыжах - дымок над крышей, собака лает - чем они ее кормят-то? Супом? Картошкой? Что сами едят? В доме - старенький телевизор с двумя тускло мерцающими программами, печка, да две кровати, да тряпья полно по углам. Тут же за перегородкой кухня, там старая плитка электрическая, умывальник с пипкой над тазом, стол, едят из мисок эмалированных, чтобы мыть меньше, в миске сразу и разогреть можно. Поедят супу, чайку попьют с вафлями, да и спать. За окном то вьюга, то луна вдруг блеснет, то дождь льет, осенью и зимой с пяти часов вечера и до десяти утра всегда темно - ни фонарей, ни прохожих, никого. Утром опять - печь затопить, воды принести, помои вылить, чай заварить и хлеб в него макать, потому что подсох, а за новым идти нет надобности пока. Пенсия у них мизерная, на чай-сахар, крупу, на вафельки, за электричество заплатить, а то племянницы принесут лекарства какие-нибудь: ну старуха и капает на сахар резко пахнущие капельки - «для сна».
Если не станет одного из них - что будет другой-то делать? Им уже за восемьдесят, и одному оставаться нельзя, даже и с неоплаченным, но до сих пор не отключенным телефоном, по которому можно позвонить, если вдруг пожар: пожарные-то приедут. Только лет пять назад рядом как раз три дома выгорели дотла, пока пожарные приехали, и то - летом, когда дачники вокруг. Зимой, случись что, кто поможет? Но вот об этом лучше не думать. Скорую туда не вызывают - уж ежели приспичит, можно съездить к врачу в райцентр, только надо про машину с кем-то договариваться или идти пешком на автобус, но до него километров семь, это же только для молодых, здоровых.
Тихо и морозно зимой вокруг. Слышно, как мышь на чердаке шуршит. Как скребется снег, сползая по крыше вниз, подтаивая от печного тепла. Никого и ничего, только другой человек сопит в другом углу.
Храпи, родной, - если храпишь, стонешь да ворочаешься, значит, живой.