Воспоминание о Лицее. Часть 6.
«Заячья правда» возникла из большого внутреннего притяжения, которое у меня случилось с историками.
Девочки - филологини, конечно, мне нравились, но нельзя сказать, чтобы так сильно, чтобы забывать о интеллектуальных радостях, кои от общения с классом историков меня посещали. Их классный руководитель Фагил Глимханович был не против моего перехода к ним, но меня удержали традиционные ценности - семья. Отец с матерью резюмировали: «Поступил на филологию, вот и учись на филологии» Так они избавили меня и от журналистики и от политики. А Фагил Глимханович, помню, говорил про меня: «Нормальный парень, только Бердяева начитался». А я тогда Бердяева и в глаза не видал.
Всё ж, определённый модный ажиотаж, овевавший в конце 80-х, начале 90-х изучение истории, не мог не притягивать. Однако, наша безумная газетёнка по всем правилам дикой журналистики вступила в яростную конфронтацию с респектабельным «…ИЗМ»ом, который издавало ядро класса историков. Примеры бескомпромиссности мы черпали в рассказе Марка Твена «Журналистика в Теннесси». В то же время сама эта шутейная филологически-историческая перепалка обозначала для нас контуры противопоставления двух гуманитарных школ - филологической и исторической. Ибо нас начали лепить по-разному уже тогда.
Мы, филологи, в нашем оперировании с литературными текстами исходили из поисков собственной точки зрения, пусть даже это и было во многом «изобретение велосипеда», т.к. критики и литературоведы основательно потрудились до нас и вместо нас. Но удержание нашей некой невинности мышления, твёрдой установки, что я могу сам судить нечто без отсылок к чему-то - вот на что было нацелено тогдашнее наше учебное времяпровождение. Выражалось это в так называемых «творческих заданиях», которые более пристали бы студентам режиссёрского факультета, а не книгочеям. Например, нам нужно было сообща подготовить театральное представление или литературный вечер по мотивам Булгакова. Обычно девочки создавали общую идею и осуществляли постановку. Придумывали всяческие кринолины, что нам, слушателям «Гражданской обороны» и «Алисы» было несколько не в тему. Однако ж, были и интересные пересечения. На каком-то мозговом штурме по поводу Тургенева Яна М. вспомнила, что есть песня «Тургеневские женщины», которую любил слушать её отец, будучи во хмелю. Так мы узнали, что Василий Шумов и его «Центр» коснулся и этой темы, и с радостью поставили её на каком-то очередном творческом задании, ибо «Тургеневских женщин у костра в тундре» мы предчувствовали, как Блок свою Незнакомку.
Итак, наивные девяностые годы через нас читали литературу, в том числе и запрещённую совком, и верили, что можно думать своей головой. Циала Георгиевна вольно или невольно заставляла искать себя в текстах, а не тексты в себе. Т.е. была ситуация - Я и Достоевский, Я и Блок, а авторитетные интерпретаторы типа Бахтина или Лотмана ждали нас в Университете. Однако, туда мы пришли уже заражённые лицейской вольницей и авторитеты не могли быть единственными помощниками, т.к. мы уже научились отвечать за базар. Это снижало наши шансы к социализации, ибо мы не хотели подстраиваться под правила общей игры, но разрабатывали свои. В моём случае это выразилось в желании написать серию трудов под названием «За что я ненавижу русскую литературу». Но я не написал, потому что порыв был самоисключающий, да и просто было лень. Как можно литературными средствами уничтожать литературу? И я начал душить её своим молчанием, что привело меня к музыке.
Calibri;mso-fareast-theme-font:minor-latin;mso-hansi-theme-font:minor-latin;
mso-bidi-font-family:"Times New Roman";mso-bidi-theme-font:minor-bidi;
mso-ansi-language:RU;mso-fareast-language:EN-US;mso-bidi-language:AR-SA">Фагил Глимханович задал мне и ещё кому-то из нашего литературного класса подготовить доклады на тему «Кто убил Кеннеди?» Кто-то должен был изложить официальную точку зрения, т.е про убийцу-одиночку Освальда, а я излагал точку зрения конспирологическую - о заговоре спецслужб. Мы готовились на разном материале, прониклись убеждённостью авторов (мы были молоды!), но столкнувшись с ситуацией, когда всё это нужно произносить вслух , почувствовали себя лгунами, ибо наши творческие задания приучили нас продуцировать собственные смыслы, а не транслировать чужие. Стало понятно, что интерпретировать реальные события приходится с оглядкой на реальные силы, тогда как события художественные можно крутить по собственному хотению, как угодно. Потому мне доказывать публично не свою точку зрения было уже неинтересно.
Девочки - филологини, конечно, мне нравились, но нельзя сказать, чтобы так сильно, чтобы забывать о интеллектуальных радостях, кои от общения с классом историков меня посещали. Их классный руководитель Фагил Глимханович был не против моего перехода к ним, но меня удержали традиционные ценности - семья. Отец с матерью резюмировали: «Поступил на филологию, вот и учись на филологии» Так они избавили меня и от журналистики и от политики. А Фагил Глимханович, помню, говорил про меня: «Нормальный парень, только Бердяева начитался». А я тогда Бердяева и в глаза не видал.
Всё ж, определённый модный ажиотаж, овевавший в конце 80-х, начале 90-х изучение истории, не мог не притягивать. Однако, наша безумная газетёнка по всем правилам дикой журналистики вступила в яростную конфронтацию с респектабельным «…ИЗМ»ом, который издавало ядро класса историков. Примеры бескомпромиссности мы черпали в рассказе Марка Твена «Журналистика в Теннесси». В то же время сама эта шутейная филологически-историческая перепалка обозначала для нас контуры противопоставления двух гуманитарных школ - филологической и исторической. Ибо нас начали лепить по-разному уже тогда.
Мы, филологи, в нашем оперировании с литературными текстами исходили из поисков собственной точки зрения, пусть даже это и было во многом «изобретение велосипеда», т.к. критики и литературоведы основательно потрудились до нас и вместо нас. Но удержание нашей некой невинности мышления, твёрдой установки, что я могу сам судить нечто без отсылок к чему-то - вот на что было нацелено тогдашнее наше учебное времяпровождение. Выражалось это в так называемых «творческих заданиях», которые более пристали бы студентам режиссёрского факультета, а не книгочеям. Например, нам нужно было сообща подготовить театральное представление или литературный вечер по мотивам Булгакова. Обычно девочки создавали общую идею и осуществляли постановку. Придумывали всяческие кринолины, что нам, слушателям «Гражданской обороны» и «Алисы» было несколько не в тему. Однако ж, были и интересные пересечения. На каком-то мозговом штурме по поводу Тургенева Яна М. вспомнила, что есть песня «Тургеневские женщины», которую любил слушать её отец, будучи во хмелю. Так мы узнали, что Василий Шумов и его «Центр» коснулся и этой темы, и с радостью поставили её на каком-то очередном творческом задании, ибо «Тургеневских женщин у костра в тундре» мы предчувствовали, как Блок свою Незнакомку.
Итак, наивные девяностые годы через нас читали литературу, в том числе и запрещённую совком, и верили, что можно думать своей головой. Циала Георгиевна вольно или невольно заставляла искать себя в текстах, а не тексты в себе. Т.е. была ситуация - Я и Достоевский, Я и Блок, а авторитетные интерпретаторы типа Бахтина или Лотмана ждали нас в Университете. Однако, туда мы пришли уже заражённые лицейской вольницей и авторитеты не могли быть единственными помощниками, т.к. мы уже научились отвечать за базар. Это снижало наши шансы к социализации, ибо мы не хотели подстраиваться под правила общей игры, но разрабатывали свои. В моём случае это выразилось в желании написать серию трудов под названием «За что я ненавижу русскую литературу». Но я не написал, потому что порыв был самоисключающий, да и просто было лень. Как можно литературными средствами уничтожать литературу? И я начал душить её своим молчанием, что привело меня к музыке.
Calibri;mso-fareast-theme-font:minor-latin;mso-hansi-theme-font:minor-latin;
mso-bidi-font-family:"Times New Roman";mso-bidi-theme-font:minor-bidi;
mso-ansi-language:RU;mso-fareast-language:EN-US;mso-bidi-language:AR-SA">Фагил Глимханович задал мне и ещё кому-то из нашего литературного класса подготовить доклады на тему «Кто убил Кеннеди?» Кто-то должен был изложить официальную точку зрения, т.е про убийцу-одиночку Освальда, а я излагал точку зрения конспирологическую - о заговоре спецслужб. Мы готовились на разном материале, прониклись убеждённостью авторов (мы были молоды!), но столкнувшись с ситуацией, когда всё это нужно произносить вслух , почувствовали себя лгунами, ибо наши творческие задания приучили нас продуцировать собственные смыслы, а не транслировать чужие. Стало понятно, что интерпретировать реальные события приходится с оглядкой на реальные силы, тогда как события художественные можно крутить по собственному хотению, как угодно. Потому мне доказывать публично не свою точку зрения было уже неинтересно.