художник книги
Оформила книгу поэта Михаила Кедреновского. Макет, обложка, рисунки.
Несмотря на то, что пять лет училась в Полиграфе на «художника книги», делать книги приходится, к сожалению, не часто. Это второй случай, когда я продумывала и оформляла книгу целиком, как единый организм, до этого - «Запретное искусство».
Выкладываю частично.
Работать над оформлением книги начала еще в 2012 году, в 2013 макет был подготовлен к печати для издательства Георгия Еремина «Умляут». Издательство неожиданно закрылось, и книга тогда не была напечатана. Долго искали другой вариант ее издать. И вот, через 2 года держу авторский экземпляр)
Послесловие искусствоведа Нади Плунгян
Всякий библиофил и человек, вообще интересующийся современным книгоизданием и иллюстрацией в частности, может заметить, что в нашей стране почти исчез жанр, который можно обозначить понятием «камерная поэтическая книга».
Конечно, на рынке в большом количестве водятся крупные издания - подарочные, коммерческие, избыточно декоративные тома на тяжёлой глянцевой бумаге.
Но книги новой поэзии, иллюстрированные и свёрстанные малоизвестными или начинающими художниками (или вполне известными, но в небольшом тираже) сейчас, к сожалению, большая редкость.
Создается ощущение, что поэтическая книга в российских контекстах почти перестала быть «вещью», утратила свою цельность как единый объект. По большей части она превратилась в набор однообразно скомпонованных текстов, оживлённых разве что фото-обложкой. Может быть, причина таких изменений - в возрастающей роли сетевых публикаций и электронной книги, которая заменила печатную; может быть, в снижении интереса издательств к книжной графике. Но скорее всего, в том, что графика, как и живопись, с начала 90-х начала стремительно сходить со сцены, проигрывая «радикальному акционизму». Графика превратилась в камерное, частное искусство, была объявлена неактуальной и политически неинтересной.
Надо сказать, что именно современное противопоставление графики - перформансу, а созерцания - «действию» сразу приходит в голову, когда в первый раз открываешь эту книгу.
Есть ли более несходные авторы, чем Михаил Кедреновский и Виктория Ломаско? Стихи Кедреновского помещают читателя в давно привычное российское измерение: будни праздного молодого человека, полу-философа, полу-студента, но главное - поэта: богемного, разочарованного, злого. Перед нами сквозь алкогольный и наркотический туман проползает вся его жизнь, проигрывается элементарная гамма его переживаний. Вот он оскорблен отсутствием доступных женщин. Вот он еле дышит на мучительных отходняках. Вот романтизирует насилие и проституцию, приукрашенно воспевая обдолбанную девочку-подростка. Вот устраивает дебош в очередных гостях, сообщая, что его не волнует мир во всем мире и прочая мелкотня. И вот, наконец, негодует на читателей: для чего вы пишете в своих блогах, снимаете дешевыми (или дорогими) зеркалками? Опомнитесь! Попробуйте хоть раз… выпить!
Герой рад бы стать Есениным, Маяковским, Блоком и сразу двумя писателями по фамилии Ерофеев. Он сыпет цитатами, упорно уверяет нас в своем презрении к обывателю, к оппозиции, к окружающему миру и даже предлагает утопить вместе котят в раковине. Увы, итог неутешителен. Гордый профиль поэта высвечен дребезжащими софитами, но вокруг него толчётся мутная, тёмная каша. Герой Кедреновского мечется в стробоскопах среди теней, стереотипных образов, обезличенных портретов. Окружающие его «лесбиянки», «сумасшедшие калеки», «нацисты и наркоманы» - комедийные маски, обманывающие глаз. Не в силах запомнить ни одно из лиц, поэт упражняется в изобретении эпитетов для женщин, которых использует: «виртуальная дура», «очередная машка» - и тут же с апломбом хвалит Клару Цеткин и клянётся в анархизме.
Сгибаясь под бременем белого человека, герой то и дело сорит известными именами. Что, как не образование, ставит его на ступень выше, чем «быдло»? За Галилеем, Тарантино и Хичкоком на всякий случай упоминается Лем и неопределённые «древние греки», которые «уже всё сказали», а значит, нет нужды в собственных размышлениях.
В центре сборника - яркая сцена, описанная, как приключение: пьяный поэт по-хозяйски оскорбляет водителя трамвая.
«Рассерженный горожанин», персонаж Кедреновского то и дело приходит в бешенство, но причина этому - совсем не бунт против власти и не защита слабых. Для него нет разницы между милицией, рабочими, женщинами в кафе, богатыми и бедными, протестующей толпой и фсбшниками. Всё это - мутная, колышущаяся масса, наседающая на отчаянную фигуру героя-поэта. Смысл разбивается о физиологию, алкогольная драма воспроизводит сама себя. Бичевание нравов упирается в тупик у знака равенства, который герой в конце концов ставит между фашизмом и гражданским протестом.
Мысль разыграть эти тексты именно документальной графикой кажется очень удачной. На фоне медийного шума стихов Кедреновского рисунки Виктории Ломаско открывают читателю многостороннюю энциклопедию реальной жизни. Найденные ею типажи совершенно конкретны, где-то угадываются друзья и знакомые, где-то - недавние новостные сюжеты. Социальная конкретика толкает в девяностые, но нет, перед нами прекрасно схваченные двухтысячные.
В этих рисунках интересно, конечно, и их техническое исполнение. Скупыми средствами (изограф и фломастер) Ломаско создает разнообразную, сложную графику, которая к финалу книги складывается в самостоятельную серию. Локальные чёрные заливки дополняет уверенный и по-особенному выразительный жестковато-ломкий штрих: именно он даёт оттенок гротеска, подчёркивая характерные детали образа персонажей.
Жанр иллюстрации, как и вообще оформления книги, для Ломаско не совсем новый. Уже вышла книга «Запретное искусство», где документальные зарисовки судебного процесса Ерофеева-Самодурова были собраны в единую графическую новеллу. Были и самостоятельные серии портретов-комиксов, так или иначе увязывающих изображение с текстом от лица персонажа.
В иллюстрациях к Кедреновскому, как и в своих портретных сериях, Ломаско балансирует на границе сатирического и документального рисунка. Метро, остановка, вечеринка, поэтические чтения - всё это повод для беглой и точной критической зарисовки, повод поговорить о людях, чья жизнь куда менее интересна герою-поэту. Сам он не раз появляется на иллюстрациях, но образ никак не выделен: совершенно перпендикулярно его собственному замыслу, он оказывается лишь одним из многих. Зато женские образы обретают и конкретику, и узнаваемость. Здесь нет противоречий между старухами, панкершами и готками, футбольными фанатами и интеллигентами. Все они существуют в едином пространстве, сохраняя собственные лица.
Иногда поэт так же кричаще одет, как ненавидимые им подростки: иногда его лицо сводит скука или заурядная гримаса. Во взгляде Ломаско нет сочувствия и нет иронии, только холодное наблюдение. Самый точный портрет героя - сидя в пустой квартире, спиной к зрителю, он погружён в страницу фейсбука - как тысячи таких же молодых мужчин с московским жильём, для которых «Гражданская Оборона» и знак анархии давно превратились в сентиментальную надпись на майке.
Отдельно стоит обратить внимание на пейзажи и натюрморты. Цепкий взгляд Ломаско не оставляет ни одной случайной детали. Кадр за кадром она заполняет каталог современного быта: вычурный бокал для мартини, старое издание Канта, полурасползшаяся штукатурка на стене городской руины. Именно в её рисунках наконец обозначаются две главные темы книги: торжество постсоветской эклектики и бесконечная, безнадёжная усталость от перемен.
Дуэт Виктории Ломаско и Михаила Кедреновского приходит к неожиданному и яркому результату. Осмысляя нашу современную реальность с двух противоположных и даже несовместимых точек зрения, авторы создали исчерпывающее описание её повседневности. Эта книга - что-то вроде передвижной выставки, микро-музея эпохи «белых» протестов, вставленной в скромный графический футляр. Это чёткое отражение пропасти, бессмысленно отчуждающей два мира: пропасти, которая прямо сейчас составляет суть российской политики.
Несмотря на то, что пять лет училась в Полиграфе на «художника книги», делать книги приходится, к сожалению, не часто. Это второй случай, когда я продумывала и оформляла книгу целиком, как единый организм, до этого - «Запретное искусство».
Выкладываю частично.
Работать над оформлением книги начала еще в 2012 году, в 2013 макет был подготовлен к печати для издательства Георгия Еремина «Умляут». Издательство неожиданно закрылось, и книга тогда не была напечатана. Долго искали другой вариант ее издать. И вот, через 2 года держу авторский экземпляр)
Послесловие искусствоведа Нади Плунгян
Всякий библиофил и человек, вообще интересующийся современным книгоизданием и иллюстрацией в частности, может заметить, что в нашей стране почти исчез жанр, который можно обозначить понятием «камерная поэтическая книга».
Конечно, на рынке в большом количестве водятся крупные издания - подарочные, коммерческие, избыточно декоративные тома на тяжёлой глянцевой бумаге.
Но книги новой поэзии, иллюстрированные и свёрстанные малоизвестными или начинающими художниками (или вполне известными, но в небольшом тираже) сейчас, к сожалению, большая редкость.
Создается ощущение, что поэтическая книга в российских контекстах почти перестала быть «вещью», утратила свою цельность как единый объект. По большей части она превратилась в набор однообразно скомпонованных текстов, оживлённых разве что фото-обложкой. Может быть, причина таких изменений - в возрастающей роли сетевых публикаций и электронной книги, которая заменила печатную; может быть, в снижении интереса издательств к книжной графике. Но скорее всего, в том, что графика, как и живопись, с начала 90-х начала стремительно сходить со сцены, проигрывая «радикальному акционизму». Графика превратилась в камерное, частное искусство, была объявлена неактуальной и политически неинтересной.
Надо сказать, что именно современное противопоставление графики - перформансу, а созерцания - «действию» сразу приходит в голову, когда в первый раз открываешь эту книгу.
Есть ли более несходные авторы, чем Михаил Кедреновский и Виктория Ломаско? Стихи Кедреновского помещают читателя в давно привычное российское измерение: будни праздного молодого человека, полу-философа, полу-студента, но главное - поэта: богемного, разочарованного, злого. Перед нами сквозь алкогольный и наркотический туман проползает вся его жизнь, проигрывается элементарная гамма его переживаний. Вот он оскорблен отсутствием доступных женщин. Вот он еле дышит на мучительных отходняках. Вот романтизирует насилие и проституцию, приукрашенно воспевая обдолбанную девочку-подростка. Вот устраивает дебош в очередных гостях, сообщая, что его не волнует мир во всем мире и прочая мелкотня. И вот, наконец, негодует на читателей: для чего вы пишете в своих блогах, снимаете дешевыми (или дорогими) зеркалками? Опомнитесь! Попробуйте хоть раз… выпить!
Герой рад бы стать Есениным, Маяковским, Блоком и сразу двумя писателями по фамилии Ерофеев. Он сыпет цитатами, упорно уверяет нас в своем презрении к обывателю, к оппозиции, к окружающему миру и даже предлагает утопить вместе котят в раковине. Увы, итог неутешителен. Гордый профиль поэта высвечен дребезжащими софитами, но вокруг него толчётся мутная, тёмная каша. Герой Кедреновского мечется в стробоскопах среди теней, стереотипных образов, обезличенных портретов. Окружающие его «лесбиянки», «сумасшедшие калеки», «нацисты и наркоманы» - комедийные маски, обманывающие глаз. Не в силах запомнить ни одно из лиц, поэт упражняется в изобретении эпитетов для женщин, которых использует: «виртуальная дура», «очередная машка» - и тут же с апломбом хвалит Клару Цеткин и клянётся в анархизме.
Сгибаясь под бременем белого человека, герой то и дело сорит известными именами. Что, как не образование, ставит его на ступень выше, чем «быдло»? За Галилеем, Тарантино и Хичкоком на всякий случай упоминается Лем и неопределённые «древние греки», которые «уже всё сказали», а значит, нет нужды в собственных размышлениях.
В центре сборника - яркая сцена, описанная, как приключение: пьяный поэт по-хозяйски оскорбляет водителя трамвая.
«Рассерженный горожанин», персонаж Кедреновского то и дело приходит в бешенство, но причина этому - совсем не бунт против власти и не защита слабых. Для него нет разницы между милицией, рабочими, женщинами в кафе, богатыми и бедными, протестующей толпой и фсбшниками. Всё это - мутная, колышущаяся масса, наседающая на отчаянную фигуру героя-поэта. Смысл разбивается о физиологию, алкогольная драма воспроизводит сама себя. Бичевание нравов упирается в тупик у знака равенства, который герой в конце концов ставит между фашизмом и гражданским протестом.
Мысль разыграть эти тексты именно документальной графикой кажется очень удачной. На фоне медийного шума стихов Кедреновского рисунки Виктории Ломаско открывают читателю многостороннюю энциклопедию реальной жизни. Найденные ею типажи совершенно конкретны, где-то угадываются друзья и знакомые, где-то - недавние новостные сюжеты. Социальная конкретика толкает в девяностые, но нет, перед нами прекрасно схваченные двухтысячные.
В этих рисунках интересно, конечно, и их техническое исполнение. Скупыми средствами (изограф и фломастер) Ломаско создает разнообразную, сложную графику, которая к финалу книги складывается в самостоятельную серию. Локальные чёрные заливки дополняет уверенный и по-особенному выразительный жестковато-ломкий штрих: именно он даёт оттенок гротеска, подчёркивая характерные детали образа персонажей.
Жанр иллюстрации, как и вообще оформления книги, для Ломаско не совсем новый. Уже вышла книга «Запретное искусство», где документальные зарисовки судебного процесса Ерофеева-Самодурова были собраны в единую графическую новеллу. Были и самостоятельные серии портретов-комиксов, так или иначе увязывающих изображение с текстом от лица персонажа.
В иллюстрациях к Кедреновскому, как и в своих портретных сериях, Ломаско балансирует на границе сатирического и документального рисунка. Метро, остановка, вечеринка, поэтические чтения - всё это повод для беглой и точной критической зарисовки, повод поговорить о людях, чья жизнь куда менее интересна герою-поэту. Сам он не раз появляется на иллюстрациях, но образ никак не выделен: совершенно перпендикулярно его собственному замыслу, он оказывается лишь одним из многих. Зато женские образы обретают и конкретику, и узнаваемость. Здесь нет противоречий между старухами, панкершами и готками, футбольными фанатами и интеллигентами. Все они существуют в едином пространстве, сохраняя собственные лица.
Иногда поэт так же кричаще одет, как ненавидимые им подростки: иногда его лицо сводит скука или заурядная гримаса. Во взгляде Ломаско нет сочувствия и нет иронии, только холодное наблюдение. Самый точный портрет героя - сидя в пустой квартире, спиной к зрителю, он погружён в страницу фейсбука - как тысячи таких же молодых мужчин с московским жильём, для которых «Гражданская Оборона» и знак анархии давно превратились в сентиментальную надпись на майке.
Отдельно стоит обратить внимание на пейзажи и натюрморты. Цепкий взгляд Ломаско не оставляет ни одной случайной детали. Кадр за кадром она заполняет каталог современного быта: вычурный бокал для мартини, старое издание Канта, полурасползшаяся штукатурка на стене городской руины. Именно в её рисунках наконец обозначаются две главные темы книги: торжество постсоветской эклектики и бесконечная, безнадёжная усталость от перемен.
Дуэт Виктории Ломаско и Михаила Кедреновского приходит к неожиданному и яркому результату. Осмысляя нашу современную реальность с двух противоположных и даже несовместимых точек зрения, авторы создали исчерпывающее описание её повседневности. Эта книга - что-то вроде передвижной выставки, микро-музея эпохи «белых» протестов, вставленной в скромный графический футляр. Это чёткое отражение пропасти, бессмысленно отчуждающей два мира: пропасти, которая прямо сейчас составляет суть российской политики.