Атеистический гуманизм. Де Любак о Фейербахе.
Анри де Любак. Драма атеистического гуманизма.
Милан-Москва, «Христианская Россия»: 1997.
Написано в между 1941 и 1943. Булгакова де Любак едва ли читал.
Книгу можно найти в торренте.
«И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божиему сотворил его».
Познай себя, зовет Церковь, то есть познай свое благородство и свое достоинство, пойми величие своего существа и своего призвания, того призвания, что составляет твое существо (9).
…Ты бесконечно превосходнее всего этого великого мира и что в действительности «макрокосм» этот каким-то образом содержится в том, что представляется «микрокосмом»... «continens magis quam contenta» (10).
(Церковь) усматривает в тайне Бога, ставшего человеком, залог нашего призвания и решительное освящение нашего величия…
Эти азбучные истины нашей веры кажутся нам сегодня чем-то банальным, так что мы часто даже не пытаемся вдумываться в их значение. Нам даже представить себе невозможно, как они должны были потрясать душу античного человека. Стоило лишь провозгласить их, и человечество воспрянуло духом, обрело надежду (10-11).
…Рабство постепенно, медленно, но верно, и под непосредственным давлением христианских представлений о человеке… Так человек в своих представлениях о себе освобождался от онтологического рабства, обрекавшего его на покорное подчинение судьбе. Звезды, неуклонно следующие своими путями, оказывается, вовсе не управляют нашей участью роковым, неумолимым образом! Ведь у человека, любого и каждого, кем бы он ни был, есть прямая связь с Творцом, Владыкой самих этих звезд] Всякие силы, коим несть числа, все эти боги, духи, демоны, что опутывали жизнь человеческую узами тиранического произвола, вселяя в каждую душу смятение и страх, - обратились в прах, а то святое начало, которое было сокрыто среди них, не исчезло, но было обретено вновь, единым, очищенным, возвышенным - в Боге-Освободителе! Отныне не только узенький кружок посвященных в некую тайну мог уповать на то, что удастся разорвать заколдованный круг: все человечество вдруг увидело свет в ночи, и этот свет даровал ему сознание царственной свободы. Нет рокового замкнутого круга! Нет слепой судьбы! (11)
Но, двигаясь от столетия к столетию, в преддверии «нового времени», мы обнаруживаем нечто странное. А именно: то же самое христианское представление о человеке, некогда воспринятое как освобождение, начинает ощущаться гнетущим игом. Тот самый Бог, в Котором человек узрел залог собственного величия, начинает казаться человеку неким противником, соперником, недругом человеческого достоинства (12).
Этот атеистический гуманизм ничуть не похож на жизнерадостное и грубо материалистическое безбожие, которое столь же обыденно и пошло, сколь и распространено всегда и повсюду, и которое не заслуживает особого внимания (12).
…Дело изображается так, словно разум, достигнув зрелости, приступил к «пересмотру» вопроса о Боге и обнаружил, что приемы, которыми он пользовался, то ли не достигли намеченной цели, то ли вообще обнаружили нечто, противоположное тому, во что так долго веровали… Тут замешан не только разум… Человек устраняет Бога, чтобы лично вступить во владение своим человеческим величием, полагая, что оно неправедно присвоено кем-то другим. В Боге человек видит помеху, препятствующую завоеванию свободы. Итак, современный гуманизм строится из неудовлетворенности и начинает с выбора (13).
Отчуждение, по Фейербаху, состоит для человека в том, что он оказывается «лишенным чего-то в сущности ему принадлежащего в пользу некоей иллюзорной реальности». Мудрость, воля, справедливость, любовь -все эти неопределенные и трудно исчисляемые атрибуты составляют самую суть человека, и, тем не менее, как это ни нелепо, приписываются «как бы какому-то иному существу». Они переносятся достаточно самопроизвольно куда-то вовне человека, наводятся на некий вымышленный предмет, чистый плод воображения, и этому воображаемому объекту дается имя Бога. Таким образом проявляется собственная разочарованность. «Мир отнимается, когда его обращают в сказку и передают его содержание Богу. Бедный человек обзаводится богатым Богом» или, точнее, истощает себя, обогащая своего Бога, опустошается, наполняя Его (15).
(Впрочем,) не будь религии с ее поклонением некоему внешнему Божеству, и человек так бы и не сумел когда-либо выйти за пределы закрытого, темного, напоминающего клетку в зверинце сознания (15)… (Человек теряет, чтобы найти, чтобы потом вернуть себе свое.)
«Человек стихийно постигает свою сущность, в себе - как личную, в Боге - как свойственную биологическому виду человека», «в себе - ограниченность этой сущности, в Боге - ее безграничность» (16). «Различие между человеком и божественным есть не что иное, как различие между отдельной личностью и человечеством» (16).
«Единственно, что разделяет меня с Фейербахом, - писал Маркс в письме к Руге от 13 марта 1843 года, - так это то, что он, на мой взгляд, придает слишком большое значение природе и слишком малое политике» (21).
«Религия рабочих - безбожие, - писал Маркс, - потому что она намерена восстановить божественность человека» (22).
Из совокупности французского социализма, английской политэкономии и немецкой метафизики могло бы родиться и нечто совершенно иное, совсем не похожее на нынешний марксизм, не обрети Маркс себе учителя в лице Фейербаха. А тот решительным образом был замешан в одном из уклонов гегелевской системы (22).
В первых своих сочинениях, устанавливая наличие необходимости, в силу которой человек поначалу мыслит себя «вне своего сознания», он (Гегель) делает краткое, но очень ясное замечание, которое словно бы намечает будущую двойную программу для Фейербаха и Маркса: «Достанет ли у нашего времени неизрасходованного достоинства, чтобы отвоевать и вернуть в собственность человеку, хотя бы в теории, те сокровища, что были промотаны ради небес, и хватит ли у эпохи силы, чтобы настоять на этом своем праве и защитить это достояние?» (22)
На пути к марксистскому раю, в преддверии его находится «чистилище» Фейербаха (22).
Divinitas in luto, tanquam imago in spesulo refulget (Francon, 34)
Если человек становится сам себе богом, он может некоторое время питать иллюзии: мол, он возносится ввысь, он раскрепощается, но восторженность эта мимолетная! На самом деле ведь это Бога он унижает, и сам он очень скоро оказывается униженным. Очень скоро древние силы Судьбы, побежденные было христианством, вновь начинают отягощать человека (34-35).
«О, небо надо мною! - восклицает человек, пребывающий во власти иллюзии. - Какое чистое и высокое небо!» Ибо нет вечного паука, нет и паутины разума, и ты, о небо, становишься местом пляски божественных случайностей, игорным столом, божественным игорным столом для игры этих божественных случайностей и божественных игроков! (по мотивам Ницше, 35)
Без Бога, и сама правда - идол, и справедливость - идол. Чистейшие и обескровленнейшие идолы пред лицом вновь восстающих идолов плоти и крови; абстрактные идеи против коллективных мифов, скрывающих под собой могущественнейшие инстинкты (36).
Мы вновь постигаем, если недеятельно, то разумом хотя бы, умность знамения, символа. В любой области мы начинаем ощущать желание вновь погрузиться в глубокие источники, обзавестись орудиями, отличными от чистых идей, вновь обрести живую и плодотворную связь с питательной почвой (59).
Милан-Москва, «Христианская Россия»: 1997.
Написано в между 1941 и 1943. Булгакова де Любак едва ли читал.
Книгу можно найти в торренте.
«И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божиему сотворил его».
Познай себя, зовет Церковь, то есть познай свое благородство и свое достоинство, пойми величие своего существа и своего призвания, того призвания, что составляет твое существо (9).
…Ты бесконечно превосходнее всего этого великого мира и что в действительности «макрокосм» этот каким-то образом содержится в том, что представляется «микрокосмом»... «continens magis quam contenta» (10).
(Церковь) усматривает в тайне Бога, ставшего человеком, залог нашего призвания и решительное освящение нашего величия…
Эти азбучные истины нашей веры кажутся нам сегодня чем-то банальным, так что мы часто даже не пытаемся вдумываться в их значение. Нам даже представить себе невозможно, как они должны были потрясать душу античного человека. Стоило лишь провозгласить их, и человечество воспрянуло духом, обрело надежду (10-11).
…Рабство постепенно, медленно, но верно, и под непосредственным давлением христианских представлений о человеке… Так человек в своих представлениях о себе освобождался от онтологического рабства, обрекавшего его на покорное подчинение судьбе. Звезды, неуклонно следующие своими путями, оказывается, вовсе не управляют нашей участью роковым, неумолимым образом! Ведь у человека, любого и каждого, кем бы он ни был, есть прямая связь с Творцом, Владыкой самих этих звезд] Всякие силы, коим несть числа, все эти боги, духи, демоны, что опутывали жизнь человеческую узами тиранического произвола, вселяя в каждую душу смятение и страх, - обратились в прах, а то святое начало, которое было сокрыто среди них, не исчезло, но было обретено вновь, единым, очищенным, возвышенным - в Боге-Освободителе! Отныне не только узенький кружок посвященных в некую тайну мог уповать на то, что удастся разорвать заколдованный круг: все человечество вдруг увидело свет в ночи, и этот свет даровал ему сознание царственной свободы. Нет рокового замкнутого круга! Нет слепой судьбы! (11)
Но, двигаясь от столетия к столетию, в преддверии «нового времени», мы обнаруживаем нечто странное. А именно: то же самое христианское представление о человеке, некогда воспринятое как освобождение, начинает ощущаться гнетущим игом. Тот самый Бог, в Котором человек узрел залог собственного величия, начинает казаться человеку неким противником, соперником, недругом человеческого достоинства (12).
Этот атеистический гуманизм ничуть не похож на жизнерадостное и грубо материалистическое безбожие, которое столь же обыденно и пошло, сколь и распространено всегда и повсюду, и которое не заслуживает особого внимания (12).
…Дело изображается так, словно разум, достигнув зрелости, приступил к «пересмотру» вопроса о Боге и обнаружил, что приемы, которыми он пользовался, то ли не достигли намеченной цели, то ли вообще обнаружили нечто, противоположное тому, во что так долго веровали… Тут замешан не только разум… Человек устраняет Бога, чтобы лично вступить во владение своим человеческим величием, полагая, что оно неправедно присвоено кем-то другим. В Боге человек видит помеху, препятствующую завоеванию свободы. Итак, современный гуманизм строится из неудовлетворенности и начинает с выбора (13).
Отчуждение, по Фейербаху, состоит для человека в том, что он оказывается «лишенным чего-то в сущности ему принадлежащего в пользу некоей иллюзорной реальности». Мудрость, воля, справедливость, любовь -все эти неопределенные и трудно исчисляемые атрибуты составляют самую суть человека, и, тем не менее, как это ни нелепо, приписываются «как бы какому-то иному существу». Они переносятся достаточно самопроизвольно куда-то вовне человека, наводятся на некий вымышленный предмет, чистый плод воображения, и этому воображаемому объекту дается имя Бога. Таким образом проявляется собственная разочарованность. «Мир отнимается, когда его обращают в сказку и передают его содержание Богу. Бедный человек обзаводится богатым Богом» или, точнее, истощает себя, обогащая своего Бога, опустошается, наполняя Его (15).
(Впрочем,) не будь религии с ее поклонением некоему внешнему Божеству, и человек так бы и не сумел когда-либо выйти за пределы закрытого, темного, напоминающего клетку в зверинце сознания (15)… (Человек теряет, чтобы найти, чтобы потом вернуть себе свое.)
«Человек стихийно постигает свою сущность, в себе - как личную, в Боге - как свойственную биологическому виду человека», «в себе - ограниченность этой сущности, в Боге - ее безграничность» (16). «Различие между человеком и божественным есть не что иное, как различие между отдельной личностью и человечеством» (16).
«Единственно, что разделяет меня с Фейербахом, - писал Маркс в письме к Руге от 13 марта 1843 года, - так это то, что он, на мой взгляд, придает слишком большое значение природе и слишком малое политике» (21).
«Религия рабочих - безбожие, - писал Маркс, - потому что она намерена восстановить божественность человека» (22).
Из совокупности французского социализма, английской политэкономии и немецкой метафизики могло бы родиться и нечто совершенно иное, совсем не похожее на нынешний марксизм, не обрети Маркс себе учителя в лице Фейербаха. А тот решительным образом был замешан в одном из уклонов гегелевской системы (22).
В первых своих сочинениях, устанавливая наличие необходимости, в силу которой человек поначалу мыслит себя «вне своего сознания», он (Гегель) делает краткое, но очень ясное замечание, которое словно бы намечает будущую двойную программу для Фейербаха и Маркса: «Достанет ли у нашего времени неизрасходованного достоинства, чтобы отвоевать и вернуть в собственность человеку, хотя бы в теории, те сокровища, что были промотаны ради небес, и хватит ли у эпохи силы, чтобы настоять на этом своем праве и защитить это достояние?» (22)
На пути к марксистскому раю, в преддверии его находится «чистилище» Фейербаха (22).
Divinitas in luto, tanquam imago in spesulo refulget (Francon, 34)
Если человек становится сам себе богом, он может некоторое время питать иллюзии: мол, он возносится ввысь, он раскрепощается, но восторженность эта мимолетная! На самом деле ведь это Бога он унижает, и сам он очень скоро оказывается униженным. Очень скоро древние силы Судьбы, побежденные было христианством, вновь начинают отягощать человека (34-35).
«О, небо надо мною! - восклицает человек, пребывающий во власти иллюзии. - Какое чистое и высокое небо!» Ибо нет вечного паука, нет и паутины разума, и ты, о небо, становишься местом пляски божественных случайностей, игорным столом, божественным игорным столом для игры этих божественных случайностей и божественных игроков! (по мотивам Ницше, 35)
Без Бога, и сама правда - идол, и справедливость - идол. Чистейшие и обескровленнейшие идолы пред лицом вновь восстающих идолов плоти и крови; абстрактные идеи против коллективных мифов, скрывающих под собой могущественнейшие инстинкты (36).
Мы вновь постигаем, если недеятельно, то разумом хотя бы, умность знамения, символа. В любой области мы начинаем ощущать желание вновь погрузиться в глубокие источники, обзавестись орудиями, отличными от чистых идей, вновь обрести живую и плодотворную связь с питательной почвой (59).