Макс
Котёнок мой спит на своей «молочной» подушке (мы в шутку зовём её подушка-алетман, от здешнего «allaitement» - кормление грудью). И сам он весь такой молочный, сочный, новенький, не потрёпанный ещё жизнью. Лежит, привалившись ко мне животом, свесив безвольные лапки со своего алетмана, уткнувшись щекой в сосок, временно (но ненадолго) отставленный.
Всякий раз поражаюсь, насколько беспомощным и зависимым рождается человек: он даже муху со лба согнать не способен, не то что себя защитить или прокормить. Рождаясь, ребёнок ставит тебя в позицию бога средней руки: от тебя полностью зависят и жизнь его, и ближайшие планы, и настроение. Ответственность за другого - долгожданные такие вериги, и носить их теперь, не снимая, долгие годы, а может, и всегда.
Впрочем, нет более неточного слова, чем «всегда». Тут человеческий язык лукавит, тут надо бы договориться, что мы имеем в виду. Всегда - это до нашей смерти? Или это распространяется и за границы жизни, туда, в эту дикую чёрную дыру вечности? Когда кто-то говорит «Я буду любить тебя всегда», что он имеет в виду? Наше жалкое земное «всегда» - или нечто большее? А если большее - как он, говорящий этот, может быть уверен, что сохранит проблеск личного чувства в безличной загробной пустыне? «Сколько раз я чуть не вывихивал разума, стараясь высмотреть малейший луч личного среди безличной тьмы по оба предела жизни», - писал Набоков об этом.
Но пока младенец спит у меня на коленях, моё лицемерное само-успокаивающее «всегда» длится, а большего - увы, не дано.