Щепец в Годы революции и первые годы советской власти. Ф.Д. Клемент.
Клементы
История семьи [1]
[1] https://mydocx.ru/4-297.html
В сентябре 1917 года начался для Тёдора пятый и последний год занятий в гимназии. Летом 1918 года, спасаясь от голода, семья уезжает в Эстонию. Женя, который с 1914 года в Лигово не жил (он переехал в Петроград на ул. Глинки), с семьёй отца не поехал. Он работал на судостроительном заводе и вместе с заводом в 1919 году был эвакуирован в Николаев. В Эстонию Женя вернулся только в 1924 году. Эрнст и Эмхен с детьми Артуром (1913 г.р.) и Эльзой (1915 г.р.) переехали в Эстонию в 1919 году. В 1919 году уехала в Эстонию из Лигово и Марта с родителями.
Итак, идёт 1918 год, Дидрих Клемент (ему 61 год) с женой Каролиной (53-х лет) и детьми Тёдором (15 лет) и Дагмарой (13 лет) едут из Петербурга в Эстонию. Они высаживаются на вокзале в Нарве. Отец вспоминает, что дальше, до станции Вайвара, пришлось идти пешком. Это около 25 километров. По-видимому, багажа было немного. И всё-таки странно - путь не близкий, неужели нельзя было доехать по железной дороге? Может быть, поезда между Нарвой и Тапа не ходили из-за войны? Объяснений нет. В местечке Мюдикюла около Вайвара остановились у дальних родственников Штейнманнов. О Штейнманнах мне известно только то, что они были как бы патентованными поставщиками невест для клана Клементов. Брат Дидриха Абель был женат на Кристине Штейнманн, другой брат Германн - на Марии Штейнманн, а племянник Абель, сын брата Густава, - на Лизе Штейнманн. Так что родство, пожалуй, было и не очень дальним.
У Штейнманнов прожили около месяца. Можно предположить, что четверо бедных родственников стали надоедать гостеприимным хозяевам. Кристина Штейнманн предложила им пожить у своего сына Ханса на хуторе, где, не смотря на войну, было вдоволь и еды и работы. Что мне известно об этом Хансе? Марта рассказывала:
«Ханс был сыном Абеля, родного брата Дидриха. Абель был очень трудолюбивый человек и прекрасный хозяин. Хутор он купил за 2500 рублей, которых у него не было, было только 200. Он начал вести хозяйство, имея 2300 рублей долга. Но не разорился, а привёл хутор в блестящее состояние и выплатил весь долг. Построил даже ветряную мельницу. У него было 7 человек детей, 5 девочек и 2 мальчика, но многие дети умерли от туберкулёза, как это часто случалось в те годы. Жена Абеля Кристина Штейнманн умерла в 1926 году и похоронена в Вайвара. Ханс был младшим сыном Абеля. Он был беспутный малый, его жена Анна Мянник была такова же. Жорж Клемент, отчаянный революционер и большевик, не раз говорил, что всех кулаков надо расстрелять, а в особенности его двоюродного брата Ханса из Вайвина». Вот у этого-то Ханса и поселилась семья Дидриха Клемента в 1918 году. Марта продолжает рассказ:
«Дидрих принялся за сбрую, ходил по хуторам и мызам, но работы было мало, жить было очень трудно. Каролина шила, Дага ещё совсем ребёнок. Делали на хуторе всю крестьянскую работу за стол и квартиру».
Но кто же мог делать эту крестьянскую работу, если Дидрих ходит по хуторам. Каролина шьёт, а Дага ещё совсем ребёнок? Ясно, что только Тёдор. Он вспоминает:
«Сын дяди Абеля Ханс пригласил нас на хутор, где у него в приличном состоянии было крестьянское хозяйство. Здесь началась для всей нашей семьи ежедневная изо дня в день работа, совсем, как у батраков, только работали мы за кусок хлеба и крышу над головой. Мне было уже 15 лет, настоящий работник». В этом, дословно переведённом мною отрывке из книги отца, опять звучат слова, что батрачили «всей семьёй». Возможно, выходить на работу приходилось и Каролине, и Даге, а может быть, когда у него не было работы по специальности, батрачил и Дидрих.
Из событий этого периода своей юности три эпизода традиционно отмечались отцом в устных рассказах, которые я помню. Они приводятся и в его книге. Это визит к дяде Рудольфу, учёба в Нарвской гимназии и работа на мельнице.
В сентябре 1918 года Тёдор, после мучительных раздумий о своём будущем, решил обратиться к жившему в Нарве дяде Рудольфу (брату Каролины) с просьбой помочь устроиться в нарвскую гимназию, чтобы продолжить образование. Рассказывая об этом эпизоде за чаем у Марты, отец вспоминал и о тёте Лиде, младшей сестре дяди Рудольфа, которую богатый дядя послал учиться в Швейцарию. Но, наверно, об этом Тёдор не мог даже мечтать, тем более что пока надо было окончить гимназию. Тёдор пешком пришёл в Нарву из Вайвина к дяде «в гости». Дядя и его жена Аманда приняли его хорошо, по-родственному. После ужина и чаепития с разговорами о семейных новостях его оставили ночевать. На следующий день проницательный дядя стал догадываться, что визит Тёдора имеет какую-то тайную цель, скорее всего это будет просьба о деньгах. Дядя, разбогатевший на сплаве леса по Плюссе для Кренгольмской мануфактуры, но почти разорённый революцией, был осаждаем родственниками, взывающими о помощи. На второй день, собравшись с духом и выбрав подходящий момент, Тёдор выговорил сдавленным голосом что-то вроде: «Onu, ma tahan õppida…», т.е. «я хочу учиться». Дядя сразу оценил ситуацию - за ученье надо было платить - и тихо сказал: «Вот этого-то я и боялся». После томительно долгого молчания дядя сказал: «Ладно, попробую что-нибудь сделать». На следующий день он отправился с Тёдором к директору русской гимназии (была ещё одна, немецкая, её окончила Лида) и обо всём договорился. Тёдора поселили у Наташи Клемент, дочери дяди Абеля, и он стал ходить в шестой класс гимназии.
Многие эпизоды из жизни отца в эти годы остаются непонятными, если их не накладывать на конкретную военно-историческую ситуацию в регионе. Например, в декабре занятия в гимназии прекратились, и пришлось вновь вернуться на хутор к Хансу. В чем дело, почему? А дело в том, что власть переменилась, в ноябре 1918 года пришли красные. Изменилась и жизнь на селе, по хуторам. «С приходом красных - вспоминает отец - многие хозяева хуторов удрали вместе с отступающими белыми. Опустел и хутор нашего родственника. На месте остались только батраки и наша семья». (Не удивительно, Ханс хорошо знал об обещании Жоржа поставить его к стенке).
Далее в книге отца следует рассказ о событиях, о которых я никогда не слыхал ни от отца, ни от Марты: пятнадцатилетнего Тёдора красные назначили уполномоченным волостного комитета. В задачу комитета входила реквизиция по хуторам скота и хлеба для красной армии. Этим и занимался Тёдор в ноябре-декабре 1918 года. Вот как он об этом рассказывает:
«В этих чрезвычайных мерах нашли воплощение согласные с моим классовым сознанием идеи о справедливости. Разнарядку, которую дали в волости, я разложил на все зажиточные хозяйства. Очень удивлялся, как слушались меня такие недавно злые местные тузы. С хутора своего родственника [Ханса] тоже забрал одну корову. Хотя убийства и месть становились всё более частыми, всё же никто не послал мне пулю в спину, когда я ходил со своими отчаянными требованиями от одного большого хутора к другому, безоружный и неопытный, о чем противная сторона хорошо знала» (стр. 33). Никто не тронул вчерашнего гимназиста скорее всего потому, что в волости орудовал в это время революционный особый отряд его двоюродного брата Жоржа Клемента, балтийского матроса. Жорж хорошо знал Дидриха по Петрограду и даже представил его своему отряду как питерского рабочего, на которого можно положиться. Естественно, что при таком тыловом обеспечении реквизиции проходили без кровавых инцидентов.
Однако уже в январе 1919 года под натиском войск Юденича красные отступили к Петрограду, и власть переменилась. Вернулся на свой хутор и Ханс Клемент. Отношения с семьёй Дидриха обострились, когда Ханс узнал о деятельности Тёдора в его отсутствие. Шума Ханс не поднимал, однако жить у него дальше стало невозможно. В мае Тёдор подался в деревню Сытке, к мельнику Лехтметсу, которому требовался подручный (veskipoiss, т.е. даже не подручный, а «мальчик»). Мельник был грамотный человек, на мельнице была маленькая электростанция, в доме было много книг, которые он давал читать Тёдору. Я помню рассказ отца о том, как они с мельником задумали варить мыло, но что-то у них не получилось. (Увы, не получилось и через много лет в Елабуге, когда мы с отцом решили заняться мыловарением, - вместо мыла вышла густая, вязкая, бурая масса, не очень даже скользкая. Я помню её на дне железного тазика, она плохо пахла…)
На мельнице Тёдор проработал до августа 1919 года, когда судьба забросила его из Эстонии обратно в Россию, на другой берег Чудского озера, в Гдовскую глухомань, в деревню Щепец. В этой деревне дядя Рудольф ещё до революции приобрёл имение. Щепец лежал на берегу р. Плюссы, по которой дядя вёл сплав леса для Нарвы. Имением дядя владел на паях с каким-то Грассманндорфом, кажется своим компаньоном по сплаву. Щепец - очень красивое место на высоком правом берегу Плюссы, я не раз там бывал и хорошо помню беленькую церковь, кладбище, пруд, большой двухэтажный каменный господский дом со стрельчатыми окнами. И мызные постройки - скотный двор, сараи, баню. Под горой протекала по широчайшим - с версту - заливным лугам Плюсса. На левом берегу Плюссы напротив Щепца лежала деревня Подоспа, откуда родом была тётя Вера, и куда мы детьми выезжали с нею из Ленинграда на лето. На щепецком кладбище похоронены родители тети Веры, на Троицу мы ходили туда «на могилки». Плюссу, которая в этом месте метров двадцать шириною, надо было переплывать на лодке, там был перевоз, в маленьком домике на берегу реки летом жил лодочник, нанятый мужиками. В большую лодку набивалось человек десять, она глубоко оседала, я помню, как волны плескались у самого борта. Тётя Вера прижимала меня к себе и говорила: «Не бойся», потому что сама боялась утонуть, а я не понимал, чего же тут страшного. В моём детском сознании Щепец представлялся уголком живого рая, как и вся невообразимо красивая местность вокруг… Но я отвлёкся от нити рассказа.
В августе 1919 года Юденич стоял ещё очень прочно, Гдовский уезд был под его властью. Дочь арестованного красными Грассмандорфа вернулась из Эстонии в Щепец, в свой каменный дом. Дядя Рудольф в это время заболел, у него нашли аппендицит, заболевание по тем временам очень опасное. Его повезли в Таллинн на операцию. На платформе станции Вайвара он сказал сестре Каролине, которая пришла его проводить: «Поезжай в Щепец, может быть удастся что-нибудь спасти». (Эту фразу я привожу дословно по рассказу тёти Марты). И вот, Каролина и Тёдор отправляются в Щепец, посмотреть что там и как после ухода красных.
О том, что они застали в Щепце, известно теперь очень мало. Е. Грассманндорф была, как она заявляла, социалистка, но только сначала хотела повесить всех рабочих, которые арестовали её отца и национализировали имение. По приезде в Щепец Тёдор получил на мызе место конторщика и стал жить там вместе с мамой. На мой вопрос, как они там жили, Марта сказала «ведь их там плохо приняли». Очевидно, приняли их не как полномочных представителей дяди с правами на наследство, хотя дядя в это время уже скончался (он умер в Таллинне во время операции, оперировал Цёге-Мантейфель). Устное распоряжение дяди на станции Вайвара не могло заменить нотариально оформленного завещания, и Е. Грассманндорф решила ограничиться предоставлением племяннику своего совладельца должности конторщика, а его сестре разрешила остаться в имении.
К этому времени относится и поездка Тёдора из Щепца в Нарву с лошадью, телегой и коровой, которых, по-видимому, согласилась отдать Е Гроссманндорф в качестве наследства дяди Рудольфа. На телеге, с привязанной сзади коровой, Тёдор проехал по сельским дорогам более 80 вёрст и приехал в Нарву. Марта рассказывала, что эта лошадь потом возила дрова для общественной бани, которую несгибаемый дядя Рудольф (он был тогда ещё жив) приобрёл в Нарве после того, как разорился из-за революции. По рассказу Марты получается, что, приехав в Нарву, Тёдор сразу уехал обратно в Щепец и увёз с собой Дагу, по которой очень скучала мама. Даге было ещё 14 лет, она жила где-то у родственников в Эстонии, кажется, вместе с Дидрихом, и Каролина исстрадалась от тревоги за судьбу дочери. Отец описывает, как он возвращался с Дагой в Щепец, - на поезде через Ямбург до Гдова, далее больше двадцати вёрст пешком. Это происходило в ноябре 1919 года в обстановке уже панического отступления белых. Когда они добрались, наконец, до Щепца и оказались в объятиях матери, гроссманндорфихи там уже не было, Щепец был под властью красных. Судьба их была решена: в двадцатом году установилась граница, и они навсегда остались в советской России, а Дидрих - в Эстонии.
Здесь мне хочется рассказать всё, что я знаю о Даге. Она приехала в Щепец ещё девочкой. Тётя Вера работала тогда на щепецкой мызе хлебопёком. Она подружилась с Каролиной и Дагой и потом много рассказывала мне о них. А в 1926 году вместе с ними и Тёдором уехала в Ленинград и навсегда, до самой смерти оставалась предана нашей семье, пережила Дагу и Каролину, была моей нянькой и нянькой моих детей. В Щепце Дага прожила семь лет, уезжала уже барышней, в возрасте 21 года, значит в Щепце прошли лучшие годы её жизни. Отец говорил, что Дага была «цирлих-манирлих». Она была невообразимая чистюля и аккуратистка. Когда она шла мыться в сельскую баню, она, к удивлению деревенских мужиков и баб, несла на плечиках (на вешалке) чистое, свежевыглаженное платье. Когда застилала свою кровать, выравнивала покрывало с точностью до сантиметра, пользуясь для этого портновской сантиметровой лентой. С Каролиной они говорили по-немецки, и Дага хорошо знала этот язык. Читала старые немецкие журналы, которых было много в господском доме. Любила и умела рисовать. На небольших деревянных дощечках маслом изобразила два щепецких пейзажа, я хорошо их помню, - эти дощечки отец хранил до самой войны, в войну они сгорели вместе с домом на улице Жуковского. Маленькому мне казалось, что пейзажи Даги просто мазня. Теперь я понимаю, что это была не мазня, а хороший, немного сентиментальный импрессионизм.
Что делала такая барышня в щепецкой глуши на протяжении долгих семи лет? Я не знаю, сведений об этом не сохранилось. В Лигово, по воспоминаниям Марты, Дага начала ходить в гимназию. Продолжала ли она учиться в Щепецкой школе? Эта школа была открыта для сельской молодёжи всех возрастов, сходившейся сюда из окрестных деревень. Гимназист Тёдор с уходом белых стал одним из преподавателей. Возможно, что её посещала и Дага, больше учиться было нечему и негде. Тётя Вера рассказывала, что в зале щепецкого господского дома ученики ставили спектакли, и Дага в них участвовала. В репертуаре была «Ночь перед рождеством» и «Ванька ключник». Тёдор играл чёрта, Дага сделала ему хвост из чулка.
Не смотря на то, что школьное образование Дагмары было несистематичным и, может быть, недостаточным, переехав в 1926 году в Ленинград, она смогла поступить в Герценовский педагогический институт, успешно закончила его и уехала работать учителем в Петрозаводск.
Я помню милую Дагу у нас на улице Жуковского, помню, как я, совсем ещё маленький, играл у неё на руках, - в 1933 году она, вернувшись из Петрозаводска, жила с нами. У Даги был жених, финн, тоже учитель, Тоскинеев. У него была астма. Дага привела его жить к нам на улицу Жуковского. Он жил в столовой, в углу, налево от двери за ширмой. Хрипел, задыхался, курил. Тётя Вера ругала Дагу: «Неужели ты лучше никого не нашла?» Дага пыталась уверить Веру в его выдающихся моральных достоинствах. Я не помню его в лицо, но ширму в углу и хрипы за нею я помню. Тоскинеева терпели, но всерьёз не принимали. Время было голодное, смертное. Вскоре он умер, это было в 1933 году. В том же году умерла и Дага. У неё была «скоротечная чахотка». Её сожгли в крематории, который был тогда на Невском, в том доме, где сейчас кинотеатр «Нева». Где её пепел?
Отец пишет: «В Эстонии она была бы в лучшем случае служанкой на хуторе или в городской семье». Дага, цирлих-манирлих… Платье на плечиках, кровать по сантиметру… И - полупокойник, полумуж в углу за ширмой… И смерть от чахотки. А между тем в Эстонии у неё были два другие брата, Эрнст и Женя, благополучные, обеспеченные, она была их любимой, единственной сестрой. Такой судьбы, как в Ленинграде, они для неё не допустили бы. Я понимаю, что цепь трагических случайностей, начиная с поездки из Эстонии в Щепец, привела Дагу к смерти в голодном Ленинграде, и отец в этом не виноват. Но едва ли этот путь был лучше, чем тот, который ждал её, останься она в Эстонии.
Из книги отца можно понять, что годы жизни в Щепце были полны для него самого искреннего счастья. Я помню, что всегда отец мечтал о том, чтобы ещё хоть раз побывать в щепецких краях. Счастье работы в Щепце было связано с тем, что отец самозабвенно любил работу учителя и весь отдавался этому любимому делу в Щепецкой школе. Но, поскольку семейный, бытовой фон жизни в Щепце никак не обозначен, мне придётся останавливаться в основном на эпизодах его служебной карьеры.
Работа конторщиком на мызе продолжалась до тех пор, пока мыза принадлежала Е. Грассманндорф, т.е. до ухода белых, - август, сентябрь, октябрь и самое начало ноября. Отец отмечает 8 ноября как дату смены власти в Щепце. В этом же месте его книги говорится, что с переменой власти образовался и дефицит педагогических кадров, т.к. многие учителя отступили вместе с Юденичем. После 8 ноября Тёдор уже учительствовал в Щепецкой школе, он начал преподавать химию, физику и алгебру в старших классах.
Уже 9 ноября состоялось в Щепце собрание трудящихся мызы, и был выбран сельсовет. Председателем избрали балтийского матроса Пауля Калда, а секретарём сельсовета - Фёдора Клемента. Протокол этого собрания отец хранил всю жизнь, фотокопия его приводится в его книге. Любопытно, что некоторые подписи местных жителей под протоколом сделаны по-эстонски - по-видимому, в Щепце жило много эстонцев. Каролина Клемент расписалась по-русски.
Весной 1920 года отец пошёл из Щепца в Гдов, в военкомат, чтобы пойти добровольцем на фронт, - шла гражданская война. Но отряд добровольцев был уже сформирован и отправлен, ему предложили подождать, когда будет формироваться следующий. В Гдове отец отыскал комитет комсомола и заявил, что он хочет вступить в комсомол. Без лишних разговоров ему тут же выдали комсомольский билет. В Щепце он оказался первым комсомольцем. Весной 1921 года он был выбран в волостной комитет комсомола, а осенью - в уездный, Гдовский. В том же 1921 году был делегатом II конгресса Интернационала коммунистической молодёжи в Петрограде. С 1921 года - кандидат в члены ВКП(б), а с 1923 года - член ВКП(б).
В 1922 году с Щепецкой школой пришлось расстаться. Вот как отец вспоминает о своей учительской деятельности в Щепце: «Это была напряжённая и мучительная работа, но она осталась в памяти навсегда. Мне было 16 лет, но я уже был такой же длинный и худой, как сейчас. Рост придавал мне учительскую солидность. Это была работа, которую я действительно полюбил, и преподавал с вдохновением, и чувствовал, что дело идёт успешно.
Но всё же было невероятно трудно, ведь были ещё и домашние заботы. Бедность, беспомощность, нищета были таковы, что требовалась невообразимая энергия и находчивость, чтобы продолжать работу. Не было учебников, чернил, тетрадей, бумаги, письменных принадлежностей. Не было еды. Тетради делали из газетных обрезков, чернила из ягод крушины. Но все - и ученики, и учителя работали с энтузиазмом. Учителя были в большинстве образованные люди из Петрограда, спасавшиеся в сельской глуши от голода, увлеченные работой по народному просвещению. Многие ученики были уже не школьного возраста и учились по собственному желанию, никто их не заставлял.
Летом 1920 года я съездил в Петроград, побывал в Лигово. Там на чердаке нашего дома нашёл свою заброшенную лабораторию, собрал все сохранившиеся приборы и аппараты и привёз их в Щепец. Они потом много лет служили наглядными пособиями в щепецкой школе».
В 1922 году отца назначают заведующим открывшейся в Гдове Совпартшколой, и поручают читать в этой школе курс политэкономи 15 августа 1922 года он переезжает в Гдов. Жить пришлось в своём кабинете, там же на диване и ночевать. (Отсюда следует, что мать и сестра остались в Щепце). В 1923 году женился на Ольге Георгиевне Феоктистовой (моей маме), выпускнице Совпартшколы, тогда ему выделили ещё 9-метровую комнатку рядом с кабинетом. Вот рассказ отца о его работе в гдовской Совпартшколе:
«Тогда я не знал, что такое нормированный рабочий день или летний отпуск. С утра до ночи я жил вместе со своими курсантами, большинство которых было старше меня. Обязанности учителя не тяготили меня, т.к. работы было много, и все её делали честно и безропотно, это сближало нас, и отношения становились естественными и дружескими.
Много времени занимало вникание в политэкономию, читал трёхтомный «Капитал» Степанова, работы Брокхардта, Каутского, Ленина, Люксембург и некоторых других авторов. Пособиями для слушателей школы были учебники Степанова и Богданова. «Капитал» Маркса был для меня в те годы ещё слишком сложен, хотя я и считался тогда «главным марксистом уезда».
Тогда же отцу пришлось преподавать политические дисциплины в гдовском педагогическом техникуме и в рабочей школе и вести кружок по изучанию теории империализма для руководящих работников Гдовского уезда. Приходилось выступать в городском клубе и на селе. Часто приглашали прочитать лекцию гдовские пограничники, даже выделяли для поездок на заставу верховую лошадь, которая однажды и принесла лектора прямо в своё стойло в конюшне.
В летние месяцы приходилось проводить курсы повышения квалификации для учителей и семинары. В 20-х годах все привыкли к тому, что это была «общественная нагрузка» и никак материально не вознаграждалась. Но летом 1923 года неожиданно для отца ему выплатили за летние месяцы большую сумму денег, и он смог купить велосипед, фотоаппарат и приличное зимнее пальто.
В январе 1924 года отец был делегатом от гдовского уезда на похоронах Ленина. Всего от Гдова было три делегата, поехали сперва в Петорград, оттуда специальным поездом в Москву. Стояли страшные морозы, Москва была полна народа, жили и ночевали в своём вагоне. Отцу довелось тогда стоять в почетном карауле у гроба Ленина и видеть рядом Дзержинского, Сталина, Крупскую, Калинина.
1 мая 1924 года отец был назначен заведующим гдовским отделом народного образования. В сентябре Совпартшкола переехала в Ямбург (Кингисепп), и отец остался в Гдове на своей новой работе. В уезде было 15 волостей, около 500 учителей, работы хватало. Отцу шёл тогда 21-й год. Но уже 1 октября последовало новое назначение - заведовать уездным отделом политобразования.
К этому периоду относится очень интересная страница воспоминаний отца - в декабре 1925 года он был делегатом XIV съезда партии большевиков, на котором была «разгромлена зиновьевская оппозиция». Воспоминания писались в 1971-72 году, но и тогда отец был убеждён в необходимости этого разгрома.
Очередное назначение последовало 7 июля 1926 года - уже в Петроград, на должность заведующего библиотечным сектором губернского отдела политобразования, в котором кадры политработников сильно поредели, когда были «вычищены» сторонники Зиновьева. В середине 1926 года семья Тёдора - он с женой и полугодовалым Фрезером, бабушка Каролина, Дага и тётя Вера (домработница) - переезжает в Ленинград, на ул. Жуковского 63, кв. 8. В губернском отделе политобразования отец проработал до мая 1930 года, в последние годы он заведовал там методотделом. По роду своей деятельности ему довелось в те годы встречаться с женой Ленина Н.К.Крупской.
В 1927 году отец поступает на физико-математический факультет Ленинградского университета, продолжая работать в губполитпросвете. В те годы учёба не считалась уважительной причиной для того, чтобы член партии оставил ответственную работу. Все щепецкие мечты о том времени, когда можно будет целиком отдаться учёбе и науке, терпели крах. На лекции приходилось убегать с работы, посещая только самые необходимые. А ведь были ещё практические занятия. Не удивительно, что к концу 1-го курса удалось сдать лишь часть экзаменов и зачётов. В 1928-29 году учёбу пришлось прервать, а в 1930-м Тёдор принимает решение во что бы то ни стало освободиться от всех нагрузок и только учиться. Он восстанавливается с осени 1929 года на факультете и одновременно переходит с отделения математики на физическое отделение. В мае 1930 года удалось уволиться с работы в губполитпросвете и, наконец, вплотную приступить к занятиям на факультете.
https://mydocx.ru/4-298.html