Д.В. Григорович в Марьинском
Уникальным человеком в окружении А.В. Дружинина был Д.В. Григорович, с которым писатель был знаком, очевидно, с 1847 г., когда оба опубликовали в журнале «Современник» свои первые повести, сделавшие их знаменитыми. Просвещенная публика плакала, читая «Антона Горемыку» Д.В. Григоровича. Сочувствие к мужику, по мнению Комитета по делам печати, сразу поставило повесть в ряд «наиболее опасных произведений», наряду со статьями В.Г. Белинского и А.И. Герцена. В условиях николаевской России это звучало набатом.
Д.В. Григорович, единственный из всех, кто посещал писателя в его Марьинском, оставил о своем вояже воспоминания, фактически - 5 стр. книжного текста. Для истории Гдовщины - это несказанная удача, а для истории Марьинского - особенно.
Очерк «Поездка в Гдовский уезд» был издан Д.В. Григоровичем в 1892 г. в книге «Литературные воспоминания», в ряду нескольких очерков о его жизни и литературных авторитетах 1840-х -1860-х гг.
Видимо, 2 друга-писателя жили и работали в Марьинском во флигеле порознь, а мать кормила их обедами, видимо, в большом доме. - Они много гуляли и разъезжали, и, несомненно, посещали друзей Александра Васильевича, с которыми он хотел познакомить гостя.
Сегодня трудно предположить, что Григорович не посещал Евдоксино, до которого было рукой подать. К сожалению, Дмитрий Васильевич ничего не писал о гдовских соседях Дружинина, которые не вписывались в его художественное повествование. - В нем действующими лицами был цвет литературного мира России:
«В конце июля Боткин, Дружинин и я простились с Тургеневым и выехали из Спасского. Боткин остался в Москве; я и Дружинин продолжали вместе путь до Петербурга. У меня на руках была новая повесть: «Пахарь», обещанная Некрасову для «Современника». В Петербурге я остался всего несколько дней и уехал вместе с Дружининым к нему в деревню, за Нарву, в Гдовский уезд.
Все помещики, видно, на один покрой; к личному самолюбию они присоединяют еще щекотливое самолюбие владельца. Дружинин описывал мне свою деревню (Марьинское) так красноречиво, что можно было думать, она находится не в северной полосе России, а на южном берегу Крыма или по соседству с Ниццей. «Жаль, - говорил он, - мы не поспели к июню: в это время наш сад и все пространство вокруг дома покрыто розами!»
Дорога, особенно после Нарвы, во всяком случае, не отвечала преддверию земного рая; все время показывались унылые сосновые перелески, и колеса тарантаса то и дело наезжали на корни, причем нас бросало в разные стороны, как орехи, которые встряхивают в мешке; в воздухе, над низменною болотною почвой, отдавало кислотой и сыростью; на пахотных полях, вместо земли, было точно посыпано золою; каждую десятину окружал ворох сложенного булыжника и все-таки он отовсюду выглядывал из серой почвы; видно было, что всю эту местность когда-то покрывала вода и по ней плавали льдины, приносившие с севера обломки скал и гранита.
Дом в Марьинском был старинный, деревянный; нас поместили подле, в небольшом флигеле. За домом спускался к пруду большой яблонный сад. Мы приехали вечером и тотчас же отправились к хозяйке дома, матери Дружинина, представлявшей исчезающий теперь тип приветливых, милых старушек, сохранивших в преклонные годы необыкновенную живость и веселость. К ее приезду на окно, подле ее стула, ставилась всегда стеклянная банка с водою и плавающим в ней вьюном; старушка утверждала, что все барометры врут беспощадно, пустая выдумка, и только на вьюна можно вполне положиться, так как один он безошибочно указывает перемену погоды. Добрая старушка, предполагая, что дорога нас утомила (вьюн не сообщал этого, но это было верно), потребовала, чтобы мы раньше легли спать. Мне было постлано на диване. Не успел я заснуть, как меня облепила целая туча комаров. Утром, взглянув на себя в зеркало, я ужаснулся: лицо мое и руки были красны и в волдырях, точно их обварили. Вошел Дружинин, осторожно, на цыпочках, убежденный, что я сплю как богатырь; увидав меня, он рассердился.
- Можно ли так делать? - воскликнул он, указывая на ситцевую оконную занавеску, которую я забыл накануне задернуть. - Теперь, как нарочно, тот период, когда появляются комары; в другое время ни комаров, ни мух, никакой этой гадости никогда не бывает в наших местах.
Мы пошли пить чай к старушке.
- Постой, постой, мой батюшка... дай посмотреть на тебя!.. - остановила она меня, как только я переступил порог. - Ну, так, так и есть, что я говорила: всего одну ночь переночевал у нас, и цвет лица стал уж лучше, гораздо свежее, чем был прежде...
Перед завтраком мы пошли купаться; с первого шага в воду нога моя стала вязнуть, и я скорее вышел на берег.
- Что с вами? - беспокойно спросил Дружинин.
- В пруду вязко.
- В каком пруду? Где вы видите пруд?.. Это озеро... И вовсе не вязко, на дне чистый песок.
В течение дня я по ошибке произнес несколько раз слово «пруд», и всякий раз Дружинин спешил меня исправить, вскрикивая, с оттенком неудовольствия: озеро, озеро, озеро!..[1]
Владельцы Марьинского были не только влюблены в свою деревню, но пристрастны ко всему Гдовскому уезду. Пристрастие выразилось, между прочим, в том, что Дружинин написал для журнала садоводства, издаваемого в Москве Пикулиным, две большие статьи, озаглавленные: «Флора и Помона Гдовского уезда»[2].
Я знал помещика, доброго и кроткого человека, но до того щекотливого ко всему, что касалось его поместья, что надо было безусловно всем восхищаться, рискуя, в противном случае, нажить себе врага; он насмерть поссорился с соседом из-за того, что тот сказал ему, что встретил у околицы его мужика в нетрезвом виде.
Помещик этот невольно пришел мне на память в Марьинском. Стоило ни в чем не противоречить, находить все безукоризненным, чтобы поддерживать благодушное состояние духа хозяев дома.
В деревне, куда обыкновенно приезжают летом отдыхать, Дружинин работал с тем же рвением, как в Петербурге. С девяти часов, тотчас же после утреннего чая, садился он к письменному столу и, усиленно пригибаясь на левый бок, писал вплоть до завтрака, прерываясь на несколько минут, чтобы пройтись по комнате. После завтрака он отдыхал час и снова продолжал писать, пока нас не позовут обедать. Пример такого трудолюбия пристыдил меня за мое бездействие. У меня был план большой повести, но мне не хотелось начинать ее, так как я не успел бы кончить ее в Марьинском. Долгие перерывы в литературной работе всегда во вред ее единству и общему тону, к тому же привычка заниматься у себя дома, видеть вокруг себя знакомую обстановку много также способствовала моему временному бездействию. Мы как-то разговорились о Тургеневе и припомнили наше представление в Спасском; рукопись фарса оказалась у Дружинина. Я, от нечего делать, воспользовался ею и сочинил рассказ «Школа гостеприимства», напечатанный потом в «Современнике», к великому негодованию тогдашнего критика «Отечественных записок» Дудышкина, который отозвался о нем как о предмете низменного литературного рода, забыв, вероятно, что даже такой великий писатель, как Диккенс, не брезгал иногда фарсом.
Следя, с каким неутомимым усердием писал Дружинин, я постоянно удивлялся его невозмутимому спокойствию; мне никогда не приходилось его видеть в том более или менее возбужденном нервном состоянии, которое свойственно всем пишущим людям. Лицо его, несколько болезненного вида, с маленькими, глубоко запрятанными глазами и коротенькими, тщательно приглаженными усиками, сохраняло неизменно одинаковое выражение. Занимался ли он переводом шекспировской трагедии, сидел ли над критическою статьей, повестью или фельетоном Чернокнижникова, он с одинаковым спокойствием духа исписывал листы ровным, мелким почерком, и всегда почти без помарок. Он писал, казалось, не вследствие настоятельной внутренней потребности, но как бы понукаемый обязательством, долгом, хотя ничего этого, в сущности, не было»[3].
[1] Д.В. Григорович неточен в определении: пруд - это рукотворный водоем, а в Марьинском было природное озеро, размером до км.
[2] Дружинин А.В. «Заметки о садоводстве в Петербургской губернии». Журнал садоводства. № 12. 1856.
[3] Григорович Д.В. Литературные воспоминания. М. 1961.