Минин и Пожарский. «Прямые» и «кривые» в Смутное время
Глава VII Пояснения к предыдущему: шаткость научных оснований в истории. Существо бытовых и политических интересов дружинного сословия служилых и крестьянского сословия тяглых. Их отношение к созданному государству. Коренные причины Смуты. Бытовое значение казачества (часть 3)
По ходу истории русскому народу, идя от так называемой федеративной, т. е. от степной, кочевой свободы к свободе гражданской, необходимо было пройти сквозь тесные, мрачные, скалистые ущелья государства. Говорят, таков неизбежный закон всего прогрессивного в народном, а не в боярском только развитии (как было, например, в Польше), и сам ажаемый историк свидетельствует, что «остатки византийских государственных понятий не дали восточной Руси сделаться совершенною : мою; их влияние вместе с религиею сообщило ей образ государственнаго механизма» (стр. 14). Вот этими-то остатками государственных цдей и воспользовалась Москва, найдя их далеко заброшенными в прапрадедовских сундуках под разным изношенным тряпьем так называемого федеративного строя земли. Она смело и настойчиво повела народ с широкого поля своей воли в тесные, скалистые ущелья воли государе-зой, как тогда понималась вообще воля государственная, воля интересов, пригодных для всей земли, а не для одного какого-либо отряда его деятелей. Сирота-народ пошел за ней охотно, не обнаружив нигде никакого сопротивления, как напротив того он сопротивлялся постоянно даже грозным татарам. Он хаживал и не по таким трущобам во времена федерации. Но первые уперлись бояре, а за ними все то, что чувствовало потребность жить за чужой счет, за земский счет, всякий человек, который чувствовал себя вольным дружинником или вольным казаком. Бояре, однако ж, не потянули в степь с казаками, а ведь могли бы они на Днепре или на Дону устроить настоящую федерацию свободных, вполне независимых друг от друга общин и наделать государству не таких хлопот, какие делывались одними казацкими общинами. Нет, они потянули к удельным князьям Москвы или в Литву (больше было некуда) все на новые кормления вроде целых городов и княжеств. Совершенно справедливо, что они спасали самих себя от крутой и кровавой воли государя; но мы ничего больше и не имеем в виду, как обнаружить факт, что дружина весь свой век мыслила только о спасении самой себя, переходя своевольно от князя к князю, заводя усобицы и вовсе забывая, что точно так же было необходимо спасать и народ от безобразий власти, от экономических и всяких гражданских неурядиц и напастей. Мы имеем в виду только тот факт, что дружинное сословие, в верхнем его слое, весь свой век заботилось о чечевичной похлебке Исава, из-за которой заводило постоянные смуты везде, во всех княжествах и вольных городах, и в течение всей истории. Оно знало одно, как наивыгоднее кормиться земством. «И многие промеж их бяше вражды о корыстех и о племянех [родстве] их, всяк своим печется, а не государским, ни земским»,- отмечает летопись уже XVI века, т. е. говорит то же самое, что говорила в XII веке. Самое понятие о земстве тогда только стало распространяться, когда государь всея Руси сам же стал отделять это понятие от своих личных государских интересов, до чего дружина в течение истории не успела ни разу додуматься. Она до последних дней своей жизни почитала земство все еще обычным материалом своего кормления, вроде всякого хлебного зерна или говяжьих и свиных туш. В этом отношении, от смерти Ярослава Правосуда до смерти Василия Темного миновавшие четыреста лет прошли даром, и история, т. е. Москва, должна была начать историческое дело сызнова. В самом деле, подобно тому как первые князья именем Руси объединяют разноплеменную землю около Киева, так и московские князья тоже именем Руси, всея Руси, объединяют землю около Москвы. Точно так же и Новгород, вследствие тех же внутренних боярских смут и усобиц (вста род на род) призывает себе Рюрика, теперь уже из Москвы. Точно так же дружина московских князей (этих новых Олегов, Владимиров, Ярославов) всеми силами работает заодно с князем, даже с малолетним, с Дмитрием Донским (как при Олеге с Игорем), не выпускает из рук главенства над землей, присоединяет к стольному княжеству разорванные и разрозненные земли. Точно так же, как Ольга, упраздняя независимость и самостоятельность древлянского племени, истребляет его дружину, выводит от него лучших людей, так и Москва, упраздняя самостоятельность вольных городов и земель, тоже казнит их дружину и выводит из них лучших людей. Все происходит так точно, как делали далекие отцы и деды, и история, сделав обширную и неудачную околесицу, в сущности, вступает сызнова на старую колею, дабы повернуть уже прямо, при помощи славного плотника Петра, на путь действительного прогресса и гражданского совершенствования. Но пока можно было достигнуть этого поворота, пришлось еще довольно долго ехать по глубоким и безобразным колеям старозаветных положений жизни, в числе которых дружинные отношения занимали не последнее место. Они и разразились бурей так называемого Смутного времени. Дружинники XI, XII, XIII, XIV веков как будто встали из гробов, потребовали себе особых князей (которые обозначаются теперь царями), стали водить этих князей-царей из стороны в сторону, производя их именем те же опустошения, людей секуще, а города, дома и села жгуще, стали переходить, отъезжать от царя к царю, добывая себе те же волости, те же боярские саны; стали, по-прежнему, отделять от Русской земли целые государства, Новгородское, Казанское, лишь бы занять в этих государствах подобающее место. Словом сказать, дружинный дух в Смутное время встал страшным чудищем и готов был совсем погубить родную землю, собранную великим трудом первых князей. И что особенно замечательно, нового после многих столетий жизни он ничего не принес, нового он ничего не сказал земле, а только безобразно и до конца весь выразился в старых же своих формах и началах. Он не стерпел государственной новизны, единства власти, которое по характеру времени иначе выразиться не могло, как в единодержавии и самодержавии. Он всеми силами отбивался от этого государственного начала по той причине, что оно посягало на уничтожение именно дружинной власти над землей, т. е., в сущности, дружинного самовластия. Из-за того с конца XV до конца XVI столетия шла темная борьба, так сказать, в подпольях государева дворца, законченная упразднением династии.
Припомним кстати, что этот погибельный дружинный дух съел, поглотил славно было начатое государственное развитие Польши, где он сохранялся, как древнезаветная святыня будто бы народной, а на самом деле только одной дружинной, шляхетской, вольности, до последних дней (см. нашу «Историю Русской жизни». Часть II, стр. 456-457).
Что государственное начало земского единства вело с дружинным началом земской розни беспощадную борьбу именно за единодержавие и самодержавие государева лица, это после Карамзина наука раскрыла в достаточной ясности и подробности. Карамзин этого факта усмотреть еще не мог, ибо в его воззрениях на историю на первом месте были лица, а не начала, люди, а не стихии их жизни. Он объяснял историю посредством лиц, а не при помощи жизненных начал; а потому у него всегда и правы, и виноваты были только лица; оттого и всякая борьба, по понятиям такой истории, должна совершаться непременно походом, войском, громом орудий, штурмом крепостей. «Где эта беспощадная борьба за единодержавие и самодержавие государя? Пусть нам покажут ее!» - восклицает г. Костомаров. «Покажите нам хотя один пример,- продолжает он,- когда представитель самодержавной власти выходил с войском против полчища врагов самодержавия?» (стр. 15). Примеры бывали. Но достоуважаемому историку очень хорошо известно, что внутренняя, всегда темная, собственно культурная борьба очень редко ознаменовывается военными походами и собранием полчищ с той и с другой стороны. Культурная борьба, как вытеснение одного жизненного начала другим, совершается по большой части без грома и треска оружий. Она ведется тихо, очень медленно, при всеобщем даже убеждении, что все обстоит благополучно. А между тем люди, как представители известных начал, падают, ряды их с течением лет редеют, остальные слабеют в своей энергии, иные же совсем утекают с поля битвы, никому невидимой. В этой борьбе походы можно делать не с войском и не с полчищем, а например, с наказом или с указом, как и в данном случае, со стороны самодержца, с дополнительными указами к Судебнику, посредством которых боярство обездоливалось относительно владения родовыми вотчинами; можно было делать походы с уставными грамотами Земству, по которым совсем отнималась власть кормленщиков над землей, и т. д.; точно так, как с другой стороны, со стороны дружинной, в тишине можно было употреблять всяческие средства, дабы совсем прекратить самое существование династии, такие средства, из-за которых самый дворец государев стал походить на недоступную крепость; можно было заводить такие крамолы, из-за которых сам же государь губил своих родичей; можно было пустить в народ шумиху вроде той, что неродившийся госу-дарич именно родился от разведенной супруги (от Соломонии у Василия Ивановича) и готов со временем искать своего права быть прямым наследником престола; можно было пустить в народ другую шумиху, что умерший царевич вовсе не умирал, а жив и со временем придет на царство, как даже и исполнилось, и т. д.
Нашу мысль, что династия в этой борьбе сама истощила силы и должна была угаснуть, уважаемый историк обозначает более чем непонятной, и в опровержение такой нелепости отмечает: «У Федора могли быть дети, и Рюриков род преспокойно бы размножился!» - прибавляя, что «факт прекращения династии чисто случайный, зависевший от физических причин и не состоявший в связи с политическими событиями!» Но у Федора хотя и могли быть дети и в действительности были (дочь Феодосия), но именно по политическим задачам и событиям времени они не должны были быть, так как и его брат, царевич Дмитрий, тоже не должен был существовать; так как не должен был потом существовать и названный ложно Дмитрий, самый Годунов, его сын Федор и даже царь Шуйский. Все эти лица могли остаться живыми, однако не остались. Да и мало ли что могло быть на месте тех событий, которые на самом деле случились. Об этом история рассуждать не имеет досуга. Она знает, что в московском княжеском роде с того времени, как государь стал тягаться за свои новые права с старозаветной дружинной стихией и даже в то время, как государством владели бояре (при Елене Глинской), государевы родичи, кроме случайных утрат по воле Божией, погибали и систематически по воле людей, в темницах, страдальческой смертью. Она знает, что целое столетие ознаменовано такой гибелью людей и с той и с другой стороны. Стоит только сравнить в этом отношении конец XV с концом XVI столетия: в первое время поле битвы полно ратоборцами, а в последнее оно чуть совсем не опустело.
Объясняя историю только побуждениями и деяниями лиц, конечно, ничего больше и нельзя увидать в такой борьбе, как лишь одни подвиги бессмысленного восточного деспотизма, и стало быть, в лице государей - одни лишь верные и точные фотографии ханов Золотой Орды, тогда как в лице бояр - такие же фотографии с раболепных и безмолвных предстоятелей этому деспотизму, как все это и представляется уважаемому историку (стр. 13, 15). Однако здравый смысл не может удовлетвориться таким решением и не может согласиться, чтобы люди оставались глупыми целое столетие. Они, напротив, были очень умны и только с особой горячностью отстаивали свои самые жизненные интересы, за которые действительно требовалось постоять крепко. Государь хотел государства, т. е. безграничной воли в устройстве земли. Он хотел, чтобы государство было сильнее сильных земли, чтобы никакая другая власть по земле не ходила. А дружина-бояре эту-то именно другую власть и отстаивали; они отстаивали свое самовластие над государем и над землей и потому употребляли все ухищрения, дабы государство было слабо, дабы в нем существовали и такие углы, куда можно бы при случае уходить от опалы государства, и затем очень радовались, когда оно попадало в руки малолетнего возрастом или умом, ибо тут наставала своя воля: что хочешь, то и делай! «Это явление чересчур общеисторическое,- замечает историк,- и на нем основывать характеристику целого сословия нельзя». Да мы и не говорили, что это явление исключительно московское, и указывали только, что в этом случае в наибольшей силе разыгрывались дружинные инстинкты, никогда не выраставшие выше личных своекорыстных интересов, как они не выросли выше таких интересов и в Смутное время, когда представилась полная возможность дать земле какое угодно политическое устройство. Мы указывали только, что дружина как была, так и осталась только с одними узкими понятиями о своем кормлении. От этого, с своей точки зрения, она совсем была права, что смотрела на государство как на деспотию, на государя как на хищника, который ради окаянных вотчин истребляет целые поколения. Между тем мы видим, что государство, даже в лице Грозного, шло к общим целям, ставило впереди общеземские интересы. Пусть при Грозном это делали мудрые советники, а не сам государь; но здесь важно, из какой среды бывали эти советники и еще важнее то, что государь всегда бывал на их стороне, следовательно, в его мыслях, как бы ни были они личны и деспотичны, всегда присутствовали и общие цели. Надеемся, что мы, далекие потомки, вовсе не заинтересованные в борьбе, не можем, подобно боярам, смешивать государство с деспотией, и вообще с личностью Ивана III или его внука Ивана Грозного. Как личность, так и всякая форма государства, в сущности, есть только его одежда, которая может быть и худа и хороша, может переменяться, как переменяются костюмы. Но как бы разнообразны и даже безобразны ни были костюмы государственного начала, оно, как начало, всегда носит в себе неизменные общечеловеческие цели, к которым рано ли, поздно ли, всегда также неизменно и приводит свой народ.
Наш сирота-народ, добывавший в поте лица насущный хлеб не концом копья или меча, как добывала дружина, а концом плуга, сохи, косы, топора,- в движении государственного начала и в его борьбе с дружинной стихией очень хорошо чуял эти общечеловеческие цели и охотно, безропотно шел к ним, неся на создание государства всякие поборы и всякие жертвы. Он в иных случаях уходил из государства, но не от развития государственного начала, а от его слабости, от того, что не кто иной, а только старое же дружинное начало было исполнителем и водворителем в земле государственных требований, что старое же дружинное начало, по-старому же продолжало обращать всякое государственное постановление в новый способ кормления землей, и подле государевых указов пристраивало тысячи новых уловок, дабы собрать с земца елико возможно больше своего кормления, дабы затруднить его жизнь со всех сторон, чтобы никаким способом не высвободился он из-под тягла этого кормления. Крестьяне брели розно, кто куда, не от силы, а от слабости государства, не имевшего еще способов защитить их от кормящихся за чужой счет разнообразных служилых дружин, начиная с бояр и приказных и оканчивая боярскими холопами и казаками. По мере того как государство приобретало силу,- приобретал силу, оседлость и относительную независимость и сирота-народ. Вот почему мы совсем уже не можем понять отметки историка, что, «если единодержавие и самодержавие вело с кем беспощадную борьбу, то именно с этим сиротою» (стр. 19). Народ, как живой человек, конечно, не мог выносить гнета, но не от государственных порядков, а именно от государственных беспорядков, и вставал и поднимался иной раз страшными бунтами. Но будем справедливы, разберем хорошенько, из-за чего народ приходил в такое паяние? Всякие великие и малые восстания поднимались из-за того, -;то не было не то что скорого и правого, но и никакого суда; что правящая и судящая власть, в лице своих представителей, делала что хотела; крепостное право, как и взяточничество доводимы были до Геркулесовых столбов в своих притязаниях и поборах; защиты нигде, ни от кого и никакой не являлось, и естественно, возникала необходимость защищать себя собственными средствами, т. е. разрушать беспорядок беспорядком же, выбивать клин клином. Служилое сословие, как и понятно, всякое возмущение, а тем паче бунт, объявляло восстанием против государя и государства; а народ, напротив, в одно только и верил, что государство-то непременно его защитит и спасет от всяких напастей и, в залог этой непоколебимой уверенности, совершал даже с государством рукобитие, ударял по рукам с самим государем, как это случилось в селе Коломенском во время бунта при царе Алексее. Такое отношение к государевой особе красноречивее всего показывает, как вообще народ смотрел на государственную власть. Это рукобитие лучше всего объясняет, что цели и задачи государевой власти по народным понятиям сходились с целями и задачами сироты-народа, в чем его уверил сам же государь Грозный на Лобном месте, при всенародном множестве, пред лицом Церкви, митрополита и духовных властей, после торжественного богослужения. Вот почему уже в XVII столетии народ в своих просьбах твердил государю, чтобы в устройстве земли везде было его государево государство, как говорил московский посад, жалуясь на то, что Москва разделена между многими вотчинниками.
Приведенная выше речь Грозного с необычайной ясностью и простотой раскрывала, что у обоих, у народа и государства, было одно великое неудобство в действиях жизни, именно служилое кормление, на которое временами обе стороны и поднимались, а потом успели и совсем его упразднить, действуя и положительно (как государство), установлениями, и отрицательно (как действовал народ), бунтами и восстаниями, последствием которых являлись и сами установления.
Окончательное закрепощение крестьян произведено государством, но именно в то время, когда государством владели бояре и когда на престоле восседал добрейший из государей, смиренный, богомольный постник царь Федор Иванович. При деспоте Иване Грозном этого произойти никак не могло. Ясно, что здесь установлением руководили дружинные интересы, которые без всяких интриг установили только то, что представлялось решительной необходимостью для их жизни. Государство, как начало, никогда не бывает ответчиком за ту напасть, в какие руки попадает его управление; а в настоящем случае, по своей слабости, оно не видело другого выхода из обстоятельств, созданных дружинной жизнью.