Будьте как дети
Ну что? Открываю театральный сезон. Первый театральный фестиваль осени - "Сезон Станиславского" а Богомолов пусть подождёт. Поехали.
«БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ» Данте
Театр «Meno Fortas», Вильнюс, Литва
В тысячелетье так же сгинет слава
И тех, кто тело ветхое совлек,
И тех, кто смолк, сказав "ням-ням" и "вава"...
Четыре с половиной часа для Някрошюса не срок: бывало и подольше. С другой стороны, Някрошюс - это тот счастливый случай, которого, как правило, стоит подождать. Пару лет назад, когда Някрошюс привозил в Москву «Идиота», Роман Должанский, промучившись на спектакле пять часов, вспоминал о них, в конечном счёте, с благодарностью: «Смотреть "Идиота" тяжело. Но даже если кажется, что уже полчаса на сцене не происходит ничего особенного, можно не сомневаться, что Някрошюс исподволь готовит вас к тем пяти гениальным минутам, которые обязательно случатся и которые запомнятся навсегда. <…> По-научному это называется кАтарсис». По-моему, это самые точные слова о режиссуре Някрошюса, какие были сказаны. Тяжело бывало и на шедевральных «Гамлете», «Макбете» и «Отелло», но «пять гениальных минут» полностью искупали несколько часов томительного ожидания, потому что в финале становилось совершенно ясно, что без этих длиннот и проволОчек и катарсиса не было бы. Это как в лабиринте - дело не в расстоянии между начальной и конечной точками, а в том, чтобы проделать определённый путь. Вопрос в том, стоило ли ждать на этот раз. БОльшую часть «Божественной комедии» действительно сидишь с холодным носом и мысленно ставишь Някрошюсу «пятёрки» за режиссёрское мастерство, но напоследок всё-таки царапнуло. Несколько минут смеха сквозь слёзы, щемящей тоски и умиления оправдали четыре часа теплохладного сценического действия и очень, очень ровного зрительского дыхания.
Что касается того, насколько это Данте… У меня не было такой постановки вопроса - не было и разочарования. «Божественная комедия» для меня слишком монументальная классика, чтобы питать к ней тёплые чувства. Вроде гётевского «Фауста»: знать надо, любить необязательно. Из всей поэмы я к началу спектакля помнила только первые две строчки:) В этом смысле спектакль Някрошюса у меня не только ничего не отнял, а даже подарил какое-то памятование дантовского текста. Но независимо от литературного первоисточника «Божественная комедия» хороша и просто как спектакль: качественный - как выразилась моя начальница-театралка. Всё органичнее Калигулы, где Някрошюс, как я теперь понимаю, обслуживал актёрские амбиции Евгения Миронова. Здесь, конечно, совсем другое дело, никакого насилия: чувствуется, что художник у себя дома.
Фирменная сценография Марюса Някрошюса: не бытовая - космическая. В чёрном полупустом пространстве возникают и исчезают отдельные предметы, играющие, главным образом, своим цветом и фактурой: металл, дерево, стекло, зеркало, бумага, огонь, вода, кожа барабана, золочёная фольга (как исключение - пластиковые на вид макеты ренессансных флорентийских построек). На чёрном фоне (с вкраплением других глухих цветов) - алые и белые пятна платьев Данте и Беатриче, папские тиары, мерцание свечей и всполохи огневых искр адского пламени, своей треугольной формой напоминающих предупреждающие дорожные знаки. Из глубины сцены, где скорее угадывается, чем видится пианино, - живая музыка: 2-я часть 5-й симфонии Чайковского, фрагмент его же "Воспоминаний о Флоренции" и 32-я соната Бетховена (тоже ч.2) - всё в деликатной обработке Андриуса Мамонтоваса. Как всегда у Някрошюса, это не бытовая среда, где «люди едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки», а насквозь игровая, рукотворная вселенная, устроенная по особым, уникальным законам. Поэтому, хотя сюжет «Божественной комедии» не захватывает вплоть до финала, атмосфера спектакля магнитит с первой секунды: и вроде бы тебя ничего не цепляет, но у них там что-то происходит, они там что-то переживают, а им нельзя не верить.
Придумано множество мелочей. Часть их пролетает без значения, а другие застревают в памяти - хочется вглядываться в них, разгадывать и толковать. ЗдОрово же придумано, что в аду людские души снова и снова бьются о зеркало, зачарованные своим эго отражением! А в чистилище души прежде всего... смешные: они уже начали забывать себя и походить на детей, которым нет дела до того, как они выглядят со стороны - в жизни ведь есть столько вещей интереснее себя! Впрочем, все они тут дети - и те, и другие. Только те души, которые в аду, никак не могут этого увидеть: они всё вспоминают и вспоминают, какими они были там, на земле - великими, значительными... Вот эпизод с оперным певцом, который в приливе вдохновения загасил музыку сфер, выключил ангельское пение, чтобы тряхнуть стариной перед гостем, и после долгой подготовки дал петуха! «A-dur, B-dur...»: точь-в-точь как Сальери Смоктуновского в фильме Швейцера после убийства Моцарта - ударил по клавишам, а из них вместо музыки такой глухой деревянный звук... Белый бумажный профиль юной Беатриче, растиражированный и расставленный по всей площади сцены в начале спектакля, вызвал из памяти строчки пастернаковского «Разрыва»: «Пощадят ли площади меня? / Ах, когда б вы знали, как тоскуется, / Когда вас раз сто в теченье дня / На ходу на сходствах ловит улица!» Это - мелочи.
Роландаса КАзласа я запомнила после «Отелло»: там его простодушное обаяние было главным оружием Яго, призванным подчеркнуть обыденность зла; казалось, именно в обаянии и состоял секрет его безраздельного влияния на Отелло, как будто оно вводило всех окружающих в заблуждение на его счёт. И вот здесь он точно такой же и - Данте. То ли мальчишка, уцелевший в зрелом мужчине, то ли взрослый, усвоивший заповедь «будьте как дети». Других актёров как бы не очень видно, но это не их вина, а особенность литовского театра, где актёры умеют, если надо, «умереть в режиссёре»: сойти на нет, остаться краской в палитре - без лица, без имени, без психологии. Кроме того, это особенность Някрошюса (скажем, у Туминаса, в Mistras'e по-другому), чётко разделяющего действующих лиц на массовку и одного-двух главных героев, за которыми ты, главным образом, и наблюдаешь. В эпизодах было видно, что и другие актёры Някрошюса хороши (Франческа - Беата Тишкевич, на секундочку:), просто в хоре их не слыхать. Хор, однако, тоже отличается от нашего, отечественного. Когда литовские актёры изображают хаос, то в какой-то момент может мелькнуть тень, условно говоря, студентов Щепкинского училища. Но эта видимость подобия рассеется с первой переменой ветра тона: грянет новая нота - и весь этот гомон мгновенно уляжется, сменится такой же единодушной тишиной или подчинится новому, внушённому режиссёром порыву. Актёрский ансамбль Някрошюса как чуткий оркестр, послушный дирижёрской палочке.
О том, что этот Данте соблазнился мирской славой, мы узнаём только из ласковой финальной отповеди Беатриче (Иева Тришкаускайте), мягко укоряющей возлюбленного в неверности... самому себе - своему же опыту высоты, красоты, полноты бытия. На протяжении всего действия мы видим не знаменитость и не гения, а обычного парня в джинсах и стоптанных кроссовках, чуть более заметного на фоне остальных (красная рубаха). Даже когда он, знаменитый поэт, раздаёт автографы, кажется, что он всего лишь отыгрывает роль, которая к тому же его порядком утомляет; во всяком случае - он не принимает её близко к сердцу. Данте здесь - это просто человек, человек вообще. И в этом его величие. Если и поэт, то только как искатель истины. Беспристрастный, но с открытым сердцем; не взирающий на лица, но сочувствующий всем и каждому. Любящий - и ему дано в финале соединить небо и землю, навести мосты, самому стать одним из таких мостов, вырасти во всю полноту своего человеческого призвания.
P.S. А кто-нибудь догадался, что та сварливая тётка, которая приставала к Данте на итальянском языке, была его прозаическая жена, самовольно вставленная Някрошюсом в «Божественную комедию»?:) Мне сказала об этом моя начальница-театралка: она учит итальянский, - а сама я не воткнула. Такая вот позднейшая вставка - чтобы понадёжнее заземлить гения, отслоить от образа классика слой налипшей бронзы, достать, подчеркнуть в нём как самое драгоценное «человеческое, слишком человеческое».
«БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ» Данте
Театр «Meno Fortas», Вильнюс, Литва
В тысячелетье так же сгинет слава
И тех, кто тело ветхое совлек,
И тех, кто смолк, сказав "ням-ням" и "вава"...
Четыре с половиной часа для Някрошюса не срок: бывало и подольше. С другой стороны, Някрошюс - это тот счастливый случай, которого, как правило, стоит подождать. Пару лет назад, когда Някрошюс привозил в Москву «Идиота», Роман Должанский, промучившись на спектакле пять часов, вспоминал о них, в конечном счёте, с благодарностью: «Смотреть "Идиота" тяжело. Но даже если кажется, что уже полчаса на сцене не происходит ничего особенного, можно не сомневаться, что Някрошюс исподволь готовит вас к тем пяти гениальным минутам, которые обязательно случатся и которые запомнятся навсегда. <…> По-научному это называется кАтарсис». По-моему, это самые точные слова о режиссуре Някрошюса, какие были сказаны. Тяжело бывало и на шедевральных «Гамлете», «Макбете» и «Отелло», но «пять гениальных минут» полностью искупали несколько часов томительного ожидания, потому что в финале становилось совершенно ясно, что без этих длиннот и проволОчек и катарсиса не было бы. Это как в лабиринте - дело не в расстоянии между начальной и конечной точками, а в том, чтобы проделать определённый путь. Вопрос в том, стоило ли ждать на этот раз. БОльшую часть «Божественной комедии» действительно сидишь с холодным носом и мысленно ставишь Някрошюсу «пятёрки» за режиссёрское мастерство, но напоследок всё-таки царапнуло. Несколько минут смеха сквозь слёзы, щемящей тоски и умиления оправдали четыре часа теплохладного сценического действия и очень, очень ровного зрительского дыхания.
Что касается того, насколько это Данте… У меня не было такой постановки вопроса - не было и разочарования. «Божественная комедия» для меня слишком монументальная классика, чтобы питать к ней тёплые чувства. Вроде гётевского «Фауста»: знать надо, любить необязательно. Из всей поэмы я к началу спектакля помнила только первые две строчки:) В этом смысле спектакль Някрошюса у меня не только ничего не отнял, а даже подарил какое-то памятование дантовского текста. Но независимо от литературного первоисточника «Божественная комедия» хороша и просто как спектакль: качественный - как выразилась моя начальница-театралка. Всё органичнее Калигулы, где Някрошюс, как я теперь понимаю, обслуживал актёрские амбиции Евгения Миронова. Здесь, конечно, совсем другое дело, никакого насилия: чувствуется, что художник у себя дома.
Фирменная сценография Марюса Някрошюса: не бытовая - космическая. В чёрном полупустом пространстве возникают и исчезают отдельные предметы, играющие, главным образом, своим цветом и фактурой: металл, дерево, стекло, зеркало, бумага, огонь, вода, кожа барабана, золочёная фольга (как исключение - пластиковые на вид макеты ренессансных флорентийских построек). На чёрном фоне (с вкраплением других глухих цветов) - алые и белые пятна платьев Данте и Беатриче, папские тиары, мерцание свечей и всполохи огневых искр адского пламени, своей треугольной формой напоминающих предупреждающие дорожные знаки. Из глубины сцены, где скорее угадывается, чем видится пианино, - живая музыка: 2-я часть 5-й симфонии Чайковского, фрагмент его же "Воспоминаний о Флоренции" и 32-я соната Бетховена (тоже ч.2) - всё в деликатной обработке Андриуса Мамонтоваса. Как всегда у Някрошюса, это не бытовая среда, где «люди едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки», а насквозь игровая, рукотворная вселенная, устроенная по особым, уникальным законам. Поэтому, хотя сюжет «Божественной комедии» не захватывает вплоть до финала, атмосфера спектакля магнитит с первой секунды: и вроде бы тебя ничего не цепляет, но у них там что-то происходит, они там что-то переживают, а им нельзя не верить.
Придумано множество мелочей. Часть их пролетает без значения, а другие застревают в памяти - хочется вглядываться в них, разгадывать и толковать. ЗдОрово же придумано, что в аду людские души снова и снова бьются о зеркало, зачарованные своим эго отражением! А в чистилище души прежде всего... смешные: они уже начали забывать себя и походить на детей, которым нет дела до того, как они выглядят со стороны - в жизни ведь есть столько вещей интереснее себя! Впрочем, все они тут дети - и те, и другие. Только те души, которые в аду, никак не могут этого увидеть: они всё вспоминают и вспоминают, какими они были там, на земле - великими, значительными... Вот эпизод с оперным певцом, который в приливе вдохновения загасил музыку сфер, выключил ангельское пение, чтобы тряхнуть стариной перед гостем, и после долгой подготовки дал петуха! «A-dur, B-dur...»: точь-в-точь как Сальери Смоктуновского в фильме Швейцера после убийства Моцарта - ударил по клавишам, а из них вместо музыки такой глухой деревянный звук... Белый бумажный профиль юной Беатриче, растиражированный и расставленный по всей площади сцены в начале спектакля, вызвал из памяти строчки пастернаковского «Разрыва»: «Пощадят ли площади меня? / Ах, когда б вы знали, как тоскуется, / Когда вас раз сто в теченье дня / На ходу на сходствах ловит улица!» Это - мелочи.
Роландаса КАзласа я запомнила после «Отелло»: там его простодушное обаяние было главным оружием Яго, призванным подчеркнуть обыденность зла; казалось, именно в обаянии и состоял секрет его безраздельного влияния на Отелло, как будто оно вводило всех окружающих в заблуждение на его счёт. И вот здесь он точно такой же и - Данте. То ли мальчишка, уцелевший в зрелом мужчине, то ли взрослый, усвоивший заповедь «будьте как дети». Других актёров как бы не очень видно, но это не их вина, а особенность литовского театра, где актёры умеют, если надо, «умереть в режиссёре»: сойти на нет, остаться краской в палитре - без лица, без имени, без психологии. Кроме того, это особенность Някрошюса (скажем, у Туминаса, в Mistras'e по-другому), чётко разделяющего действующих лиц на массовку и одного-двух главных героев, за которыми ты, главным образом, и наблюдаешь. В эпизодах было видно, что и другие актёры Някрошюса хороши (Франческа - Беата Тишкевич, на секундочку:), просто в хоре их не слыхать. Хор, однако, тоже отличается от нашего, отечественного. Когда литовские актёры изображают хаос, то в какой-то момент может мелькнуть тень, условно говоря, студентов Щепкинского училища. Но эта видимость подобия рассеется с первой переменой ветра тона: грянет новая нота - и весь этот гомон мгновенно уляжется, сменится такой же единодушной тишиной или подчинится новому, внушённому режиссёром порыву. Актёрский ансамбль Някрошюса как чуткий оркестр, послушный дирижёрской палочке.
О том, что этот Данте соблазнился мирской славой, мы узнаём только из ласковой финальной отповеди Беатриче (Иева Тришкаускайте), мягко укоряющей возлюбленного в неверности... самому себе - своему же опыту высоты, красоты, полноты бытия. На протяжении всего действия мы видим не знаменитость и не гения, а обычного парня в джинсах и стоптанных кроссовках, чуть более заметного на фоне остальных (красная рубаха). Даже когда он, знаменитый поэт, раздаёт автографы, кажется, что он всего лишь отыгрывает роль, которая к тому же его порядком утомляет; во всяком случае - он не принимает её близко к сердцу. Данте здесь - это просто человек, человек вообще. И в этом его величие. Если и поэт, то только как искатель истины. Беспристрастный, но с открытым сердцем; не взирающий на лица, но сочувствующий всем и каждому. Любящий - и ему дано в финале соединить небо и землю, навести мосты, самому стать одним из таких мостов, вырасти во всю полноту своего человеческого призвания.
P.S. А кто-нибудь догадался, что та сварливая тётка, которая приставала к Данте на итальянском языке, была его прозаическая жена, самовольно вставленная Някрошюсом в «Божественную комедию»?:) Мне сказала об этом моя начальница-театралка: она учит итальянский, - а сама я не воткнула. Такая вот позднейшая вставка - чтобы понадёжнее заземлить гения, отслоить от образа классика слой налипшей бронзы, достать, подчеркнуть в нём как самое драгоценное «человеческое, слишком человеческое».