Орестея Кшиштофа Варликовского
"(А)ПОЛЛОНИЯ"
режиссёр Кшиштоф Варликовский, Новый театр, Варшава
На основе произведений Еврипида «Алкеста», Эсхила «Орестея», Ханны Краль «Аполлония»; также использованы фрагменты произведений: Джонатан Литтелл «Благоволительницы», Джон Максвелл Кутзее «Элизабет Костелло», Рабиндранат Тагор «Почта». Инсценировка: Кшиштоф Варликовский, Петр Грущиньский, Яцек Понедзялек
Какие-то эпизоды смотрела с интересом, какие-то - с тоской. Много чего интересного. Не скажу, что плохой спектакль. Но - не для меня.
Идея интересная: показать, что коренные мифы европейской культуры вечно актуальны и к нам, сегодняшним, имеют прямое, непосредственное отношение. Ставят вечные, обжигающие вопросы, обойти которые не дано никому. Спектакль строится на чередовании перекликающихся между собой эпизодов Орестеи и новейшей истории - от Холокоста до наших дней. Это даже не перекличка: последние являются инвариантом первых - эти мифы живы, потому что в повседневной жизни мы, осознанно или нет, продолжаем выбирать войну, убийство, месть, кровь. Весь пафос спектакля Варликовского в этом «мы!» Проблема не в том, говорит режиссёр, что убийца неправ, наоборот - для убийства всегда есть причина. У всякого убийцы есть мотив, резон, смягчающее обстоятельство. И решение не в том, чтобы устранить все причины, а в том, чтобы перестать убивать, даже когда причины есть. А для этого нужно задаваться вечными вопросами, не терять их из виду, «держать свой ум во аде»; хотя «ад» не из лексикона Варликовского.
Жанр спектакля, по-моему, достаточно тривиальный: политический театр 1960-х гг. плюс новые технологии. И форма, и содержание заключённого в нём бунта за полвека освоены театром вполне. Сама постановка вопроса - насколько живы в нас древние мифы? - оттуда, из эпохи становления научной антропологии, выхода в свет первых книг Мирчи Элиаде, постановок Гротовского и Пазолини. За это время артодианский «театр жестокости» и протестное искусство политического театра из элементов авангардной культуры разрослись в коммерчески успешный мейнстрим, выработали должные рефлексы восприятия у зрителя и стали разновидностью конформного развлечения. Снова, как в связи с Гамлетом Остермайера, вспомнилась мне цитата из Милана Кундеры - про «прогрессивные» и «антипрогрессивные» фразы, которые суть одно. Высказывание г-на Варликовского, безусловно, следует отнести к разряду «прогрессивных»; приправленное долей дидактики и толикой скандала, оно принадлежит к тем блюдам, к которым навыкла сегодняшняя публика. Но у меня к спектаклю свои встречные вопросы.
Первый эпизод стыкует далеко идущие планы узников варшавского гетто с фактом их скорой гибели в Треблинке. Януш Корчак поставил спектакль, дети играли, зрители смотрели, рецензенты писали - через две недели все погибли в газовой камере. Зачем всё? Вопрос, по-видимому, риторический. Как и другие вопросы: где был тогда Бог (или боги - в этом спектакле это одно и то же)? Как Он (они) это допустил? И т.д. и т.п. Между тем, эти вопросы родились не вчера, и в наше время на них уже существуют ответы. Например, такой: Бог был в каждом замученном ребёнке. А где ещё Он, по-вашему, должен был быть? Для Варликовского Януш Корчак с его обречёнными инициативами - это вопрос (зачем?), для меня - ответ.
Сцены со знаком плюс. Сцены с Ифигенией (Магдалена Поплавска), готовящейся к почётной жертвенной смерти и в последний момент встречающейся лицом к лицу с уродством, безобразием, жестокостью и, предположительно, бессмысленностью оной. Клитемнестра-мать, отвергаемая дочерью и отвергающая мужа-палача. Клитемнестра, убиваемая сыном Орестом, и Клитемнестра, взывающая к суду за матереубийство. Пронзительный эпизод двойного интервью молодожёнов Алкесты (Магдалена Челецка) и Адмета, а затем эпизод жертвенной смерти Алкесты и запоздалого раскаянья Адмета. Фигура смерти - респектабельного киллера, одетого в чёрное, в лакированных ботинках и с портфелем для деловых бумаг. Мобильные стеклянные павильоны-«квартиры» со всеми удобствами, в которых деградируют, мучаются, живут и умирают современные Клитемнестры, Агамемноны, Ифигении, Оресты, Электры, Алкесты, Адметы, Гераклы и т.д. Понравился объём и как бы стереоскопичность этой истории: почти всякая (не всякая, к сожалению) ситуация дана с разных сторон, с разных углов зрения; как в голограмме, каждый человек - центр мира, из которого этот мир развёртывается и выглядит иначе, чем из головы другого человека. Говорят, это соответствует голографичности устройства нашей вселенной в духовном плане. Яркая в этом отношении сцена - диалог Адмета и отца над гробом Алкесты, отдавшей свою жизнь за жизнь мужа по его просьбе. В той же серии как бы продолжающая историю Алкесты история Аполлонии, укрывавшей евреев, из-за чего её собственный ребёнок взамен живой матери получил медаль.
Понравилась идея, что Агамемнон (Мачей Штур) - человек, который прошёл путь убийства и раскаянья до конца и едва успел осознать, что к чему, и зарёкся убивать - как был предан и убит собственной женой, и колесо войны покатилось дальше… Когда Агамемнон вышел и спросил, не думаю ли я, что война закончилась, и уверена ли я, что усвоила её уроки, - меня это не тронуло. Во-первых, я и до него не думала, что она закончилась. Во-вторых, в его обращении к залу я не увидела никакого нового театрального хода, т.е. всё свелось к горячей теме. Тема горячая - согласна, но почему я вдруг должна была отозваться на актёра, который ничего, кроме слов, не говорит? Тем более, что слова его не новы. Я и без него всё это знаю и держу в уме. Не всем нужно напоминать, что мир во зле лежит.
Ощущение, что режиссёр в отчаяньи взывает к слепым и глухим. В кого-то этот крик попадает. У меня же было ощущение, что спектакль рассчитан либо на мазохистов, либо на «носорогов», чью толстую кожу не пробили ни античные трагедии, ни документальные репортажи из многообразных горячих точек, ни уколы совести. Но что этот спектакль может предложить тому, кто и сам задаётся теми же вопросами?
Дело не в том, что этот спектакль «длинный» или «медленный» - у него есть свой органический ритм, своё дыхание, спектакль как бы достаёт эмоции и страсти, спрессованные в мифе. А в том, что спектакль неглубокий. Прямолинейный. Поверхностный. И по сути ничего не меняющий, т.к. (и это главное) в своей основе он защищает ценности этого мира, «сообразуется с веком сим». Были сцены, которые цепляли. Были актёры, краски, интересные решения, режиссёрские ходы, придумки, всякие штучки-дрючки в сценографии. Но в целом - впечатление хорошо забытого старого, прошлогоднего снега, вчерашней газеты. Или я слишком давно живу на этом свете, и история пошла на круг:)
Качественные фото на сайте театра.
режиссёр Кшиштоф Варликовский, Новый театр, Варшава
На основе произведений Еврипида «Алкеста», Эсхила «Орестея», Ханны Краль «Аполлония»; также использованы фрагменты произведений: Джонатан Литтелл «Благоволительницы», Джон Максвелл Кутзее «Элизабет Костелло», Рабиндранат Тагор «Почта». Инсценировка: Кшиштоф Варликовский, Петр Грущиньский, Яцек Понедзялек
Какие-то эпизоды смотрела с интересом, какие-то - с тоской. Много чего интересного. Не скажу, что плохой спектакль. Но - не для меня.
Идея интересная: показать, что коренные мифы европейской культуры вечно актуальны и к нам, сегодняшним, имеют прямое, непосредственное отношение. Ставят вечные, обжигающие вопросы, обойти которые не дано никому. Спектакль строится на чередовании перекликающихся между собой эпизодов Орестеи и новейшей истории - от Холокоста до наших дней. Это даже не перекличка: последние являются инвариантом первых - эти мифы живы, потому что в повседневной жизни мы, осознанно или нет, продолжаем выбирать войну, убийство, месть, кровь. Весь пафос спектакля Варликовского в этом «мы!» Проблема не в том, говорит режиссёр, что убийца неправ, наоборот - для убийства всегда есть причина. У всякого убийцы есть мотив, резон, смягчающее обстоятельство. И решение не в том, чтобы устранить все причины, а в том, чтобы перестать убивать, даже когда причины есть. А для этого нужно задаваться вечными вопросами, не терять их из виду, «держать свой ум во аде»; хотя «ад» не из лексикона Варликовского.
Жанр спектакля, по-моему, достаточно тривиальный: политический театр 1960-х гг. плюс новые технологии. И форма, и содержание заключённого в нём бунта за полвека освоены театром вполне. Сама постановка вопроса - насколько живы в нас древние мифы? - оттуда, из эпохи становления научной антропологии, выхода в свет первых книг Мирчи Элиаде, постановок Гротовского и Пазолини. За это время артодианский «театр жестокости» и протестное искусство политического театра из элементов авангардной культуры разрослись в коммерчески успешный мейнстрим, выработали должные рефлексы восприятия у зрителя и стали разновидностью конформного развлечения. Снова, как в связи с Гамлетом Остермайера, вспомнилась мне цитата из Милана Кундеры - про «прогрессивные» и «антипрогрессивные» фразы, которые суть одно. Высказывание г-на Варликовского, безусловно, следует отнести к разряду «прогрессивных»; приправленное долей дидактики и толикой скандала, оно принадлежит к тем блюдам, к которым навыкла сегодняшняя публика. Но у меня к спектаклю свои встречные вопросы.
Первый эпизод стыкует далеко идущие планы узников варшавского гетто с фактом их скорой гибели в Треблинке. Януш Корчак поставил спектакль, дети играли, зрители смотрели, рецензенты писали - через две недели все погибли в газовой камере. Зачем всё? Вопрос, по-видимому, риторический. Как и другие вопросы: где был тогда Бог (или боги - в этом спектакле это одно и то же)? Как Он (они) это допустил? И т.д. и т.п. Между тем, эти вопросы родились не вчера, и в наше время на них уже существуют ответы. Например, такой: Бог был в каждом замученном ребёнке. А где ещё Он, по-вашему, должен был быть? Для Варликовского Януш Корчак с его обречёнными инициативами - это вопрос (зачем?), для меня - ответ.
Сцены со знаком плюс. Сцены с Ифигенией (Магдалена Поплавска), готовящейся к почётной жертвенной смерти и в последний момент встречающейся лицом к лицу с уродством, безобразием, жестокостью и, предположительно, бессмысленностью оной. Клитемнестра-мать, отвергаемая дочерью и отвергающая мужа-палача. Клитемнестра, убиваемая сыном Орестом, и Клитемнестра, взывающая к суду за матереубийство. Пронзительный эпизод двойного интервью молодожёнов Алкесты (Магдалена Челецка) и Адмета, а затем эпизод жертвенной смерти Алкесты и запоздалого раскаянья Адмета. Фигура смерти - респектабельного киллера, одетого в чёрное, в лакированных ботинках и с портфелем для деловых бумаг. Мобильные стеклянные павильоны-«квартиры» со всеми удобствами, в которых деградируют, мучаются, живут и умирают современные Клитемнестры, Агамемноны, Ифигении, Оресты, Электры, Алкесты, Адметы, Гераклы и т.д. Понравился объём и как бы стереоскопичность этой истории: почти всякая (не всякая, к сожалению) ситуация дана с разных сторон, с разных углов зрения; как в голограмме, каждый человек - центр мира, из которого этот мир развёртывается и выглядит иначе, чем из головы другого человека. Говорят, это соответствует голографичности устройства нашей вселенной в духовном плане. Яркая в этом отношении сцена - диалог Адмета и отца над гробом Алкесты, отдавшей свою жизнь за жизнь мужа по его просьбе. В той же серии как бы продолжающая историю Алкесты история Аполлонии, укрывавшей евреев, из-за чего её собственный ребёнок взамен живой матери получил медаль.
Понравилась идея, что Агамемнон (Мачей Штур) - человек, который прошёл путь убийства и раскаянья до конца и едва успел осознать, что к чему, и зарёкся убивать - как был предан и убит собственной женой, и колесо войны покатилось дальше… Когда Агамемнон вышел и спросил, не думаю ли я, что война закончилась, и уверена ли я, что усвоила её уроки, - меня это не тронуло. Во-первых, я и до него не думала, что она закончилась. Во-вторых, в его обращении к залу я не увидела никакого нового театрального хода, т.е. всё свелось к горячей теме. Тема горячая - согласна, но почему я вдруг должна была отозваться на актёра, который ничего, кроме слов, не говорит? Тем более, что слова его не новы. Я и без него всё это знаю и держу в уме. Не всем нужно напоминать, что мир во зле лежит.
Ощущение, что режиссёр в отчаяньи взывает к слепым и глухим. В кого-то этот крик попадает. У меня же было ощущение, что спектакль рассчитан либо на мазохистов, либо на «носорогов», чью толстую кожу не пробили ни античные трагедии, ни документальные репортажи из многообразных горячих точек, ни уколы совести. Но что этот спектакль может предложить тому, кто и сам задаётся теми же вопросами?
Дело не в том, что этот спектакль «длинный» или «медленный» - у него есть свой органический ритм, своё дыхание, спектакль как бы достаёт эмоции и страсти, спрессованные в мифе. А в том, что спектакль неглубокий. Прямолинейный. Поверхностный. И по сути ничего не меняющий, т.к. (и это главное) в своей основе он защищает ценности этого мира, «сообразуется с веком сим». Были сцены, которые цепляли. Были актёры, краски, интересные решения, режиссёрские ходы, придумки, всякие штучки-дрючки в сценографии. Но в целом - впечатление хорошо забытого старого, прошлогоднего снега, вчерашней газеты. Или я слишком давно живу на этом свете, и история пошла на круг:)
Качественные фото на сайте театра.