Медея Еврипида, Сенеки, Куна, Ануя, Бродского, Гинкаса
«МЕДЕЯ» Луция Аннея Сенеки, Жана Ануя, Иосифа Бродского
Инсценировка и постановка Камы Гинкаса, МТЮЗ
Ой, как мне понравилась эта Медея! Первое сильное театральное впечатление года - Екатерина Карпушина в роли Медеи. Кроме того, кажется, это первый спектакль Гинкаса, который я смотрела на одном дыхании.
Медея всегда вызывала во мне больше сочувствия понимания, чем у моих случайных собеседников, отказывавшихся понимать матереубийцу, видимо, из соображений гуманности. А мне всегда казалось, что этот её фирменный поступок был не просто проявлением варварства дикарки, а логическим разрешением той ситуации, в которую она попала: если Ясон не муж, если их супружество - ошибка, значит и их детей не должно было быть. У нас, конечно, всё намного цивилизованнее: аборты, детские дома…
Сценография Сергея Бархина. Сцена с трёх сторон обнесена стеной синего кафеля, местами отбитого. А посреди нелепо возвышается, уходя за край этого условно цивилизованного мира, песчаный холм, на ступенях которого и газовая плита с кастрюлями, и носки сушатся, и просто сидят, и ходят туды-сюды. В зале ещё горел свет, рассаживались люди, а сцену вовсю заливало водой: справа в глубине был открыт кран, и вода из переполненной раковины переливалась на кафельный пол. В доме Медеи разруха.
Высокая, широкостная, физически мощная Медея (Екатерина Карпушина) с гривой роскошных золотых волос, с низким брутальным голосом и крепким словцом на языке. Крупная, статная, сильная, с большими руками и ногами; в её манере широко шагать, сидеть расставив ноги, перекатываться из стороны в сторону - есть что-то от повадок дикого зверя. Босая, в длинном чёрном платье без лифа, с кожаным ремнём на бёдрах и сумкой цвета хаки на поясе. Кормилица, Ясон, Креонт шлёпают по воде кто в резиновых сапогах, кто на котурнах; Медея рассекает по сцене босая, не замечая, как мокнут и сохнут полы её платья. Она живёт в окружении стихий - она, дочь Солнца, с рождения была с ними на "ты". Страстная, непреклонная, царственная, не боящаяся ни Бога, ни чёрта, запанибрата со смертью, как говорит о ней муж, свои аргументы Медея рубит с плеча. И нам сегодняшним ей нечего ответить - и сама она, и её речи из другого мира, который был когда-то, но давным-давно сгинул, перегорел. Остались только легенды и мифы в изложении Куна, куда Медея обращается за подсказкой, словно ей нынешней недостаёт понимания себя прежней. Остались версии Еврипида и Сенеки, им вдогонку - домыслы Ануя и Бродского. Слова, слова, слова...
Кормилица и Креонт - два простых, умных, живых человека, с понятными, естественными человеческими заботами. Простоволосая, с коротко остриженными седыми волосами, с небесно-голубыми глазами, спокойная, мудрая нянька (Галина Морачева), которая «научилась просто, мудро жить». И старый царь. На сцену выдвигается двухметровая фигура - маска из чеканного золота, а под ней ещё метр алой драпировки. Из этих царственных кулис возникает мужская фигура в тёмно-сером (или светло-чёрном) деловом костюме. В котурнах на босу ногу. С папкой бумаг на подпись. Царь (Игорь Ясулович). Уставший от войн, от кровопролития, от борьбы, от власти. Старый, усталый человек, из сочувствия к горю Медеи дающий ей гибельную отсрочку.
Этой Медее нет дела до наших игр в мораль, весь её путь устлан кровью. Всё, что она имеет, было куплено дорогой ценой - что ей наша тщедушная мораль? Когда тихий Креонт заходится гневной, страстной речью, она высмеивает его: «Народный артист России Игорь Ясулович». Её слово сильнее, обеспеченнее. А этот Ясон (Игорь Гордин) - современный парень. В костюме и при галстуке, с авоськами из «Елисеевского». Он любил Медею, но устал от неё, от того неистового образа жизни, который с ней связан, который есть она сама. Он не полюбил другую (в отличие, например, от "Медеи" Пазолини; в спектакле Гинкаса сама Креуса на сцене не появляется - только имя), а устал от этой. Устал от крови, от позора, от шлейфа преступлений, который тянется за ним всю их совместную жизнь. Он прошёл Медею насквозь, прошёл как этап - бурной молодости, приключений, страстей, злодеяний. И захотел мира - с людьми, с небом и с самим собой. Этот Ясон долго (пожалуй, даже чересчур долго), исчерпывающе объясняет Медее своё решение: о, если бы и она могла хотеть того же, чего хочет он!
Хотя обычно подобные сцены кажутся мне короткими - слушала бы и слушала, - тут даже мне показалось длинно. Зал, который удалось перебороть, убедить затихнуть, переключить на еле слышное дыхание, в сцене объяснения Ясона и Медеи снова зашуршал, закашлял… Одна Карпушина держала зал лучше, чем вдвоём с Гординым. И вроде он неплохо играл, и вроде всё правильно, но… хотелось его поторопить или подсократить. И чем дальше к концу, тем больше было таких затяжных кусков. С первого момента и вплоть до сцены с Ясоном спектакль шёл на таком высоком градусе, в таком невероятном напряжении, а с этой сцены зритель начал потихоньку выдыхать…
Дети - два пластмассовых пупса. Очевидцы рассказывали - с гримасой брезгливости и отвращения на лицах, - что эта Медея откручивает своим детям головы. Ничего не откручивала - продолжая бережно прижимать младенцев к себе, укладывала их поочерёдно на разделочную доску, почти не глядя огромным кухонным ножом делала надрез на шее, приникала к нему ртом, как бы заговаривая кровь (колдунья!), а потом укладывала одного за другим в прозрачный контейнер с крышкой и топила всё в той же луже, продолжая толкать свои странные, "бродские" монологи. Бог знает что на уме у этой хищницы - нам этого не понять.
А в новостном сюжете НТВ хорошо передана картинка:
http://www.ntv.ru/novosti/179017/video/
P.S. В финале Медея облачалась в богатый экзотический костюм из расшитой золотой парчи, похожий на костюм тореро, и... пристегнув трос, возносилась, так сказать, над суетой сует. Её прощальное облачение было по-восточному, по-варварски роскошным, но сам пролёт над сценой взад-вперёд вызвал у меня невольную улыбку - что-то в нём было... лишнее.
Инсценировка и постановка Камы Гинкаса, МТЮЗ
Ой, как мне понравилась эта Медея! Первое сильное театральное впечатление года - Екатерина Карпушина в роли Медеи. Кроме того, кажется, это первый спектакль Гинкаса, который я смотрела на одном дыхании.
Медея всегда вызывала во мне больше сочувствия понимания, чем у моих случайных собеседников, отказывавшихся понимать матереубийцу, видимо, из соображений гуманности. А мне всегда казалось, что этот её фирменный поступок был не просто проявлением варварства дикарки, а логическим разрешением той ситуации, в которую она попала: если Ясон не муж, если их супружество - ошибка, значит и их детей не должно было быть. У нас, конечно, всё намного цивилизованнее: аборты, детские дома…
Сценография Сергея Бархина. Сцена с трёх сторон обнесена стеной синего кафеля, местами отбитого. А посреди нелепо возвышается, уходя за край этого условно цивилизованного мира, песчаный холм, на ступенях которого и газовая плита с кастрюлями, и носки сушатся, и просто сидят, и ходят туды-сюды. В зале ещё горел свет, рассаживались люди, а сцену вовсю заливало водой: справа в глубине был открыт кран, и вода из переполненной раковины переливалась на кафельный пол. В доме Медеи разруха.
Высокая, широкостная, физически мощная Медея (Екатерина Карпушина) с гривой роскошных золотых волос, с низким брутальным голосом и крепким словцом на языке. Крупная, статная, сильная, с большими руками и ногами; в её манере широко шагать, сидеть расставив ноги, перекатываться из стороны в сторону - есть что-то от повадок дикого зверя. Босая, в длинном чёрном платье без лифа, с кожаным ремнём на бёдрах и сумкой цвета хаки на поясе. Кормилица, Ясон, Креонт шлёпают по воде кто в резиновых сапогах, кто на котурнах; Медея рассекает по сцене босая, не замечая, как мокнут и сохнут полы её платья. Она живёт в окружении стихий - она, дочь Солнца, с рождения была с ними на "ты". Страстная, непреклонная, царственная, не боящаяся ни Бога, ни чёрта, запанибрата со смертью, как говорит о ней муж, свои аргументы Медея рубит с плеча. И нам сегодняшним ей нечего ответить - и сама она, и её речи из другого мира, который был когда-то, но давным-давно сгинул, перегорел. Остались только легенды и мифы в изложении Куна, куда Медея обращается за подсказкой, словно ей нынешней недостаёт понимания себя прежней. Остались версии Еврипида и Сенеки, им вдогонку - домыслы Ануя и Бродского. Слова, слова, слова...
Кормилица и Креонт - два простых, умных, живых человека, с понятными, естественными человеческими заботами. Простоволосая, с коротко остриженными седыми волосами, с небесно-голубыми глазами, спокойная, мудрая нянька (Галина Морачева), которая «научилась просто, мудро жить». И старый царь. На сцену выдвигается двухметровая фигура - маска из чеканного золота, а под ней ещё метр алой драпировки. Из этих царственных кулис возникает мужская фигура в тёмно-сером (или светло-чёрном) деловом костюме. В котурнах на босу ногу. С папкой бумаг на подпись. Царь (Игорь Ясулович). Уставший от войн, от кровопролития, от борьбы, от власти. Старый, усталый человек, из сочувствия к горю Медеи дающий ей гибельную отсрочку.
Этой Медее нет дела до наших игр в мораль, весь её путь устлан кровью. Всё, что она имеет, было куплено дорогой ценой - что ей наша тщедушная мораль? Когда тихий Креонт заходится гневной, страстной речью, она высмеивает его: «Народный артист России Игорь Ясулович». Её слово сильнее, обеспеченнее. А этот Ясон (Игорь Гордин) - современный парень. В костюме и при галстуке, с авоськами из «Елисеевского». Он любил Медею, но устал от неё, от того неистового образа жизни, который с ней связан, который есть она сама. Он не полюбил другую (в отличие, например, от "Медеи" Пазолини; в спектакле Гинкаса сама Креуса на сцене не появляется - только имя), а устал от этой. Устал от крови, от позора, от шлейфа преступлений, который тянется за ним всю их совместную жизнь. Он прошёл Медею насквозь, прошёл как этап - бурной молодости, приключений, страстей, злодеяний. И захотел мира - с людьми, с небом и с самим собой. Этот Ясон долго (пожалуй, даже чересчур долго), исчерпывающе объясняет Медее своё решение: о, если бы и она могла хотеть того же, чего хочет он!
Хотя обычно подобные сцены кажутся мне короткими - слушала бы и слушала, - тут даже мне показалось длинно. Зал, который удалось перебороть, убедить затихнуть, переключить на еле слышное дыхание, в сцене объяснения Ясона и Медеи снова зашуршал, закашлял… Одна Карпушина держала зал лучше, чем вдвоём с Гординым. И вроде он неплохо играл, и вроде всё правильно, но… хотелось его поторопить или подсократить. И чем дальше к концу, тем больше было таких затяжных кусков. С первого момента и вплоть до сцены с Ясоном спектакль шёл на таком высоком градусе, в таком невероятном напряжении, а с этой сцены зритель начал потихоньку выдыхать…
Дети - два пластмассовых пупса. Очевидцы рассказывали - с гримасой брезгливости и отвращения на лицах, - что эта Медея откручивает своим детям головы. Ничего не откручивала - продолжая бережно прижимать младенцев к себе, укладывала их поочерёдно на разделочную доску, почти не глядя огромным кухонным ножом делала надрез на шее, приникала к нему ртом, как бы заговаривая кровь (колдунья!), а потом укладывала одного за другим в прозрачный контейнер с крышкой и топила всё в той же луже, продолжая толкать свои странные, "бродские" монологи. Бог знает что на уме у этой хищницы - нам этого не понять.
А в новостном сюжете НТВ хорошо передана картинка:
http://www.ntv.ru/novosti/179017/video/
P.S. В финале Медея облачалась в богатый экзотический костюм из расшитой золотой парчи, похожий на костюм тореро, и... пристегнув трос, возносилась, так сказать, над суетой сует. Её прощальное облачение было по-восточному, по-варварски роскошным, но сам пролёт над сценой взад-вперёд вызвал у меня невольную улыбку - что-то в нём было... лишнее.