ЭЛЕВТЕРИЯ
Джон Фаулз. Волхв, отрывок
(начало здесь)
Вот как это было. Партизаны убедились, что лодка сгорела дотла, и дуну-
ли прямиком в деревню. Мы не подозревали, что на отшибе у одного из них
есть родня - семейство Цацосов. Две дочери, восемнадцати и двадцати лет,
отец и сын. Но вышло так, что мужчины два дня тому назад отправились на
своей лодке в Пирей с партией оливкового масла - немцы не препятствовали
мелкой коммерции. Девушки приходились одному из партизан двоюродными сест-
рами, а старшая, скорее всего - и зазнобой.
К дому они подошли никем не замеченные - в деревне еще ни о чем не зна-
ли. Повстанцы, несомненно, рассчитывали воспользоваться каиком. Но тот был
в море. Тут явилась рыдающая соседка и рассказала сестрам и об убийстве
солдат. Партизаны уже были в надежном укрытии. Где именно они ночевали -
неизвестно. Возможно, в пустом резервуаре. Наспех сколоченные патрули обша-
рили все дома и виллы, жилые и нежилые, включая и дом Цацосов, но никого
не обнаружили. Мы никогда не узнаем, были ли девушки попросту напуганы
или проявили крайний патриотизм. Но кровных родственников в деревне у них
не было, а отец и брат находились в безопасной отлучке.
Похоже, наутро партизаны собрались уносить ноги. Во всяком случае,
девушки начали выпекать хлеб. Это заметила сообразительная соседка и
вспомнила, что пару дней назад они уже пекарничали, чтобы брату и отцу было
чем перекусить в дороге. Соседка, видимо, не сразу догадалась, в чем дело.
Но около пяти вечера заявилась в школу и рассказала все немцам. Среди
заложников были трое ее родных.
Отряд "воронов" ворвался в дом. В этот момент там находился только один
партизан - как раз двоюродный брат. Он спрятался в шкафу. Слышал, как
девушек стали избивать, слышал их вопли. И не вытерпел: сунулся наружу с
пистолетом, выстрелил, пока немцы не опомнились... Осечка.
Всех троих поволокли в школу на допрос. Девушек стали пытать, и вскоре
братец раскололся. Через два часа - уже в сумерках - провел немцев вдоль
берега к заколоченной вилле, постучал в окно и шепнул товарищам, что
сестры раздобыли лодку. Стоило им появиться в воротах, их скрутили. Главаря
ранили в руку, но больше никто не пострадал.
Все это время мы, заложники, томились в классе. Около девяти вечера
за стеной кто-то дважды жутко закричал от боли, а чуть позже раздался прон-
зительный вопль по-гречески: ЭЛЕВТЕРИЯ!
Мы не стали кричать в ответ. Нет, мы ощутили облегчение: партизаны пой-
маны. Вскоре послышались две автоматные очереди. А погодя распахнулась дверь
класса. Вызывали меня и еще одного человека - местного мясника.
Нас повели вниз, через двор, к другому крылу школы. У входа стоял Вим-
мель с одним из своих лейтенантов.
На ступенях крыльца за их спинами сидел, обхватив голову руками,
грек-переводчик. Бледный как мел, ошеломленный. В двадцати ярдах, у стены, я
увидел два женских трупа. Когда мы подходили, солдаты как раз переваливали
их на носилки. Лейтенант вышел вперед и знаком приказал мяснику следовать за
собой.
Виммель повернулся, вошел в здание. Меня подтолкнули следом. У дальней
двери он остановился, поджидая меня. Из проема лился свет. Я поравнялся с
ним, и он поманил меня внутрь.
Только врач удержался бы от обморока. И лучше мне было потерять созна-
ние. Стены голые. В центре комнаты стол. К нему привязан юноша. Двоюродный
брат. Из одежды лишь окровавленная фуфайка, рот и глаза сильно обожжены. Но
я видел только одно. На месте половых органов зияла темно-красная рана. Ему
отрезали пенис и мошонку. Слесарными кусачками.
В дальнем углу лежал ничком еще один, тоже нагой. Я не разглядел, что
сотворили с ним. Но он, несомненно, также был без сознания. Невозможно
забыть то деловитое спокойствие, какое царило в комнате. Там было трое или
четверо солдат - что солдат! профессиональных истязателей, конечно, патоло-
гических садистов. Один из них держал в руках длинный металлический прут;
поверху тот искрился электричеством. Другие были в кожаных фартуках, вроде
кузнецких - чтобы не замарать форму. Разило испражнениями.
Был там и еще один, в углу, привязанный к стулу, с кляпом во рту. Гора
мускулов. Рука в разрывах и кровоподтеках, но пыток к нему, похоже,
применить еще не успели. Виммель начал с тех, кто хлипче.
В кино часто показывают, как должен вести себя в таких ситуациях поло-
жительный герой. Полагается бросить в лицо фашистским ублюдкам краткую,
но уничтожающую инвективу. Воззвать к традициям, гуманности, заклеймить мер-
завцев позором. Но признаюсь: если я что и чувствовал, так это панический,
инстинктивный страх за собственную шкуру. Поймите, Николас, я решил - а Вим-
мель в расчете на это и затягивал паузу, - что они вот-вот примутся за меня.
Во имя чего - неизвестно. Ведь в мире больше не стало причин и следствий.
Если люди способны так обращаться с людьми...
Я повернулся к Виммелю. Физиономия у него была усталая, злая. Чуть
брезгливая. Вот, дескать, какую грязюку подчиненные развели.
"Им нравится этим заниматься. Мне - нет, - сказал он по-английски. - Я
хочу, чтоб вы поговорили с этим убийцей прежде, чем они за него возьмутся".
"О чем?"
"Пусть выдаст имена товарищей. Имена помощников. Укрытия, оружейные
склады. В этом случае, даю слово, он умрет достойно, как пристало солдату".
"А от тех вы ничего не добились?"
"Они выложили все, что знали. А он знает больше, - ответил Виммель. - Я
давно хотел встретить такой экземпляр. Муки товарищей не развязали ему язык.
И пытка вряд ли развяжет. Может, у вас получится? Скажите все как есть.
Скажите правду. Нам, немцам, вы не сочувствуете. Вы человек образованный.
Желаете пресечь эти... упражнения. Вы убеждены, что упорство бессмысленно.
Он приперт к стене, вина с него снимается. Поняли? Идите-ка сюда".
Мы прошли в смежное помещение, тоже пустое. Туда сразу втолкнули
раненого - не отвязывая от стула - и оставили посреди комнаты. Напротив
поместили стул для меня. Полковник уселся поодаль, взмахом руки удалил
пытчиков. И вот я заговорил.
В полном соответствии с указаниями полковника я стал уламывать этого
человека рассказать обо всем, что ему известно. Вы, верно, думаете о судьбе
соратников и сочувствующих, которых он должен был выдать, и считаете мой
поступок низостью. Однако в тот вечер вселенная для меня ограничилась теми
двумя комнатами. Только они были реальны. Внешнего мира не существовало. Я
лишь страстно желал положить конец жуткому унижению разума человеческого.
Я не коллаборационист, а врач, убеждал я. Бог простит его, заговори он
теперь... его товарищи вынесли достаточно. Есть предел, за которым му-
чения нестерпимы... и все такое. Я исчерпал все возможные доводы.
Но лицо его оставалось враждебно. Оно выражало лишь ненависть. Да
слушал ли он, о чем я толкую? Загодя решил, что я предатель, что все мои
резоны лживы.
Наконец я умолк и обернулся к полковнику. Мне не удалось скрыть, что я
уже признал собственное поражение. Он, видно, подал караульным знак: один из
них вошел, встал за спиной критянина и вытащил кляп. И тот сразу взревел, да
так, что набрякли жилы на шее, взревел то самое слово, единственное:
ЭЛЕВТЕРИЯ. В его крике не было высокомерия. Лишь изуверская радость, как
если б он плеснул на нас горящим бензином. Караульный грубо впихнул кляп
обратно.
"Тащите обратно и ожидайте указаний", - произнес полковник. Раненого
отволокли в ту, кошмарную комнату. Полковник подошел к окну, отворил ставни
во тьму, помедлил, обернулся ко мне. "Теперь вы понимаете, почему я вынужден
прибегать к подобному языку".
"Ничего я больше не понимаю", - сказал я. "Не мешало бы вам
присутствовать при разговоре моих ребят с этим животным", - заявил Виммель.
"Не надо, прошу вас", - сказал я. Он спросил, не думаю ли я, что такие сцены
доставляют ему удовольствие. Я промолчал. Тогда он сказал:
"Я бы с радостью просиживал штаны в штабе. Вы мне не верите. Считаете
меня садистом. Ничего похожего. Я - реалист".
Я не отвечал. Он воздвигся передо мной: "Вас поместят под стражу в
отдельной комнате. Я прикажу дать вам еды и питья. Признаюсь как
просвещенный человек просвещенному, я сожалею о том, что случилось днем, и о
том, что происходит за стеной. Конечно, вы не разделите участь заложников".
Я поднял глаза - наверное, с тупой благодарностью.
"Будьте добры запомнить, - сказал он, - что, как честный офицер, я
служу одной-единственной цели, великому историческому предназначению
Германии - установить порядок в хаосе Европы. Вот когда это случится, можно
будет и песни распевать".
Каким-то наитием я ощутил: он лжет. Величайшее заблуждение нашей эпохи
- мысль, что фашизм пришел к власти, ибо создал порядок из хаоса. Верно как
раз противоположное - ему повезло потому, что порядок он превратил в хаос.
Попрал заповеди, отверг сверхличное... продолжите сами. Он провозгласил:
дозволено истреблять малых сих, дозволено убивать, дозволено мучить,
дозволено совокупляться и вступать в брак без любви. Поставил человечество
перед самым опасным искушением. Правды не существует, все позволено!
Думаю, в отличие от большинства немцев, Виммель это знал, знал с самого
начала. Кто он таков. Что творит. Знал, что лицемерит передо мной. Хотя лицо
его было искренним. Прощально посмотрел мне в глаза и вышел; я услыхал, как
он что-то говорит моему конвойному. Меня отвели в комнату наверху, дали еды
и бутылку немецкого пива. Меня обуревали сложные чувства; но главное было:
кажется, выкарабкался. Я снова увижу солнце. Буду дышать, пережевывать хлеб,
прикоснусь к клавишам рояля.
Настало утро. Мне принесли кофе, дали умыться. А в половине
одиннадцатого вывели на улицу. Там уже ожидали остальные заложники. Их не
кормили и не поили. Ни Виммеля, ни Антона не было видно.
Нас погнали в гавань. Там собралась вся деревня, четыреста-пятьсот
человек, черная, серая, блекло-голубая толпа, согнанная на набережную
усердными "воронами". Сельские попы, женщины, даже детишки. Завидя нас, они
забурлили как бесформенная протоплазма. Силится - и не может разрушить
перегородку.
В гавани есть большой дом с крупным акротерием на аттике, тогда на
первом его этаже помещалась таверна. На балконе второго стоял Виммель, за
его спиной - Антон, по бокам - пулеметчики. Меня вывели из строя и оставили
у стены под балконом, среди столиков и стульев. Заложников погнали дальше.
Их колонна скрылась за поворотом.
Была жара. Чудесная, ясная погода. Сельчан оттеснили с набережной к
террасе таверны. Они стояли вплотную. Загорелые, воздетые к небу лица, чер-
ные платки женщин треплет ветерок. Я не видел, что происходит на балконе, но
полковник явно медлил, давил своим молчанием, своим присутствием.
Постепенно они притихли: стена выжидающих лиц. В вышине носились ласточки.
Словно дети, что играют в доме меж скованных безнадежностью взрослых.
Виммель заговорил. Коллаборационист начал переводить.
"Сейчас вы увидите, что бывает с теми... с теми, кто наносит ущерб
Германии... и с теми, кто не мешает наносить ей ущерб... по утвержденному
вчера вечером приговору верховного военного трибунала... трое были
казнены... еще двое будут преданы казни сейчас..."
Коричневые руки взметнулись в четверном крестном движеньи. Виммель
помолчал. Для немца смерть - что для латинянина религиозный обряд: в порядке
вещей.
"Вслед за тем... восемьдесят заложников... взятых согласно
оккупационным законам... в качестве возмездия за жестокое убийство...
четырех военнослужащих вермахта... - снова пауза, - также будут казнены".
Когда толмач перевел последнюю фразу, толпа разом выдохнула, словно
каждого ударили в живот. Многие женщины и некоторые мужчины повалились на
колени, заклиная стоящих на балконе. Виммель, наверно, ушел вглубь, ибо мольба
сменилась стенанием.
Меня оторвали от каменной кладки и повели вслед за заложниками. Солдаты
- австрийцы - перекрывали каждый выход из гавани и осаживали сельчан. Меня
поразило, что они способны помогать "воронам", подчиняться Виммелю, стоять
с бесстрастными лицами и грубо отпихивать тех, к кому, я знал, еще вчера или
позавчера не испытывали никакой враждебности.
Аллея изогнулась, уткнулась в площадку у деревенской школы. Путь
к вершине холма отрезала школьная ограда; справа и слева - высокие стены.
На западной стороне площадки стоял дом с садом, где росла старая чинара.
Ветви ее нависади над оградой. Эти-то ветви и приковали мое внимание. На них
висели три трупа, в тени бледные, жуткие, будто гравюры Гойи. Нагое тело
двоюродного брата с кошмарной его раной. И нагие тела сестер. С выпущенными
кишками. Живот у каждой распорот от грудины до лобка, внутренности вывалились.
Куклы без начинки, что покачиваются под полуденным ветром.
Потом я увидел заложников: их зажали меж школьной оградой и изгородью
из колючей проволоки. При моем появлении они принялись кричать. Проклятья,
неуверенные подначки - точно я, именно я ведал те заклинания, которые способ-
ны тронуть полковника. Он стоял посреди площадки, вместе с Антоном и двумя
десятками "воронов". С третьей, восточной стороны дворик ограничивала длин-
ная стена с воротами. Железная решетка. Двое уцелевших партизан были
прикручены к ее прутьям. Не веревкой - той же колючей проволокой.
Мне скомандовали остановиться меж немцами и заложниками, ярдах в
двадцати от Виммеля. Антон и не взглянул в мою сторону, а Виммель - тот
краем глаза посмотрел. Антон уставился в пространство, словно уговаривал
себя, что все происходящее - мираж. И сам он - мираж. Полковник подозвал
переводчика. Верно, его интересовало, что выкрикивают заложники. Задумался.
Направился к ним. Те замерли. Они, конечно, не слышали, как он оглашал при-
говор. Что-то сказал. Им перевели. Что именно - я не разобрал, но сельчане
заметно притихли. Значит - не смертный вердикт. Полковник приближался ко мне.
"Я предложил этим крестьянам следующее, - начал он бесстрастно. -
Я подарю им жизнь. Отправлю в арбайтлагерь. При одном условии. Что вы как
деревенский староста у них на глазах приведете в исполнение приговор над
теми двумя убийцами".
"Я не палач", - ответил я.
Сельчане разразились неистовыми воплями.
Он взглянул на часы: "Тридцать секунд на размышление".
Конечно, размышлять в подобных обстоятельствах невозможно. Вся логика
мгновенно улетучилась. В дальнейших своих действиях я не руководствовался
рассудком. Я был за гранью рассудочного.
"У меня нет выбора", - сказал я.
Он подошел к правофланговому первой шеренги. Снял с его плеча автомат,
нарочитым движением проверил, заряжен ли он, вернулся, протянул его мне -
обеими руками, как честно заработанный приз. Заложники загомонили, принялись
креститься. Но быстро стихли. Полковник не сводил с меня глаз. Мне вдруг
пришло в голову, что я могу выстрелить в него. Но в этом случае поголовное
истребление островитян было бы неизбежно.
Я направился к решетке ворот. Понятно, чего ему надо. Эпизод будет
широко освещен в газетах, контролируемых немецкой администрацией. О насилии
над моей волей умолчат, выставят меня в качестве грека, который верно
усвоил, что такое германский порядок. Урок другим старостам. Пример для всей
замордованной Греции. Но эти восемьдесят - что ж я, обреку их на смерть?
До партизан оставалось футов пятнадцать. Слишком близко - я столько лет
не практиковался в стрельбе. Почему-то я не смотрел на их лица, пока шел.
Разглядывал высокую стену с покатым обвершьем, пару топорных декоративных
урн на столбиках по краям ворот, торчащие из-за стены мутовки перечного
дерева. Но настал миг взглянуть и на пленных. Младший не подавал признаков
жизни. Голова его свесилась на грудь. Они сотворили какую-то мерзость - я не
рассмотрел подробно - с его руками: все пальцы в крови. Но он был жив. Я
слышал, как он стонет. Бормочет бессвязно. Полуобморок.
И второй. Рот порван или разбит. Губы размозжены, вздулись багровыми
волдырями. Увидев, что я поднимаю автомат, он оскалился. Зубы, все до
одного, вмяты внутрь. Я не смог собраться с мыслями, сообразить, отчего это.
И у него либо ломали фаланги пальцев, либо рвали ногти, вся поверхность
тела усеяна ожогами. Но немцы допустили роковую ошибку. Забыли выдавить ему
глаза.
Я навел дуло и, не целясь, спустил курок. Никакого эффекта. Просто
щелчок. Я снова нажал. И снова - безобидный щелчок.
Я обернулся. Виммель и конвойные - футах в тридцати, наблюдают.
Заложники расшумелись. Им показалось, я раздумал стрелять. Я опять повернул-
ся к воротам, попробовал еще раз. Ничего. Посмотрел на полковника, помахал
автоматом: не хочет! Зной обессилил меня. Тошнота. Но забытье не приходит.
"В чем дело?" - спросил он.
"Автомат не стреляет".
"Это шмайссер. Безотказная штука".
"Я три раза пытался".
"Не стреляет потому, что не заряжен. Доверять боевое оружие штатским
строго воспрещается".
Я уставился на него, потом на автомат: силился понять. Заложники
молчали.
"Как же я их убью?" - спросил я упавшим голосом.
Усмехнулся; губы тонкие, как острие сабли. И сказал: "Я жду".
Теперь я понял. Мне предлагалось забить их прикладом.
Я понял многое. Истинную сущность Виммеля, его истинные цели. А потом
пришло сознание того, что он безумен, а следовательно, не виноват, как
невинны все безумцы, даже самые жестокие из них. Он был потаенным капризом
природы, абсурдной крайностью, что обрела душу и плоть. Не потому ли в его
облике было нечто неотразимое - черты темного божества? Его окутывали
нечеловеческие токи. А в настоящем зверстве повинны были остальные немцы,
вполне вменяемые лейтенанты, капралы, рядовые, что молча внимали нашему
разговору.
Я пошел прямо на него. Охранники решили, что я собираюсь напасть, и
вскинули оружие. Но он что-то сказал им, не двигаясь с места. Я остановился
шагах в шести. Мы смотрели друг другу в глаза.
"Именем европейской культуры заклинаю вас прекратить это варварство".
"А я приказываю продолжать экзекуцию".
И, не отводя взгляда, добавил: "Если откажетесь выполнять, вас самого
немедля казнят".
Я побрел по пыльной площади к воротам. Остановился перед
приговоренными. Хотел было объяснить тому из них, в ком еще брезжил разум,
что у меня нет выбора, что я вынужден совершить над ним нечто немыслимое. Но
миг был упущен. Может, из-за того, что вблизи я понял, что они сделали с его
ртом. Не просто разбили сапогом или дубинкой, но - выжгли. Я вспомнил
солдата с железным прутом, электрический огонь. Они вытравили ему язык,
выжгли каленым металлом до самого корня. Слово, что он выкрикивал, должно
быть, вывело-таки их из себя. За эти незабвенные мгновения, за пять самых
быстрых в моей жизни секунд, я разгадал этого повстанца. Понял его лучше,
чем он сам себя понимал. И он помог мне в этом. Из последних сил повернул
лицо навстречу и произнес слово, которое уже не мог произнести. Не речь -
горловой клекот, пятисложный спазм. Но это было, вне всякого сомнения, то
самое слово, его последнее слово. Оно пропитывало его взгляд, его существо,
все существо без остатка.
Он обращался ко мне из пределов другого мира. В том, где находился я,
жизнь ценилась слишком высоко и потому была бесценной. В том, где обитал он,
еще одна вещь обладала сопоставимой ценой.
ЭЛЕВТЕРИЯ. Свобода. Она была твердыней, сутью - выше рассудка, выше
логики, выше культуры, выше истории. Она дарила вам безусловное право на
отреченье. На свободный выбор. Она осеняла и бесноватого Виммеля, и ничтож-
ных немецких и австрийских вояк. Она воплощала все проявления свободы - от
самых худших до самых лучших. Она все допускала, все дозволяла, кроме одного
- каких бы то ни было запретов.
Видите, сколько слов мне потребовалось, дабы описать свои тогдашние
чувства. А ведь чтобы постичь все, что я постиг, понадобились считанные
секунды, а может, и этого не понадобилось. Я понял: из всех, кто собрался
на школьной площадке, мне единственному дано выбирать свободно; весть и щит
этой свободы сильнее здравого смысла, инстинкта самосохранения, сильнее моей
собственной смерти, сильнее гибели восьмидесяти заложников. С той поры эти
восемьдесят снова и снова приходят в мои сны, обвиняя. Заметьте, я был
убежден, что умру с ними вместе. И сейчас мне некуда скрыться от их
мученических ликов, кроме как в тот краткий просверк запредельного знания.
Это знание палит, как зной. Рассудок твердит мне: ты совершил ошибку. Но
все мое существо удостоверяет: ты был прав.
Я простоял там, наверно, секунд пятнадцать - точнее сказать не могу,
время в подобных обстоятельствах ничего не значит, - затем отшвырнул автомат
и шагнул вплотную к вожаку партизан. Ощутил взгляд полковника и выкрикнул и
моему обреченному и близкому теперь собрату то единственное слово, которое
только и мог произнести.
Краем глаза я увидел, как рванулся к Виммелю Антон. Слишком поздно.
Полковник отдал приказ, рявкнули пулеметы; я зажмурился в тот самый миг,
когда первые пули впились в мое тело.