К маршу несогласных
Когда-то я так и не написала отзыв о романе Фаулза "Волхв". Сегодня как раз подходящий случай. Потому что единственное, но огромное впечатление в романе на меня произвел эпизод о греческих заложниках во время Второй мировой войны, помните? Или правильнее сказать так - о Свободе.
Специально для тех, кто не читал, я попыталась сделать из этого эпизода отдельный рассказ. Хотелось бы узнать ваше мнение, дорогие френды.
Джон Фаулз. Волхв
- Элевтерия
выражение, и он произнес:
- Я начинаю. Элевтерия.
В 1940-м, когда итальянцы оккупировали Грецию, я принял решение не
покидать страну. Почему? - затрудняюсь объяснить. Возможно, из любопытства,
может - из чувства вины, может - из безразличия. Особой отваги для этого
не требовалось. Фраксос не представлял стратегической ценности ни для
стран Оси, ни для сил Сопротивления. Местный гарнизон был немногочислен.
Сорок австрийцев - фашисты всегда размещали австрийцев и итальянцев в
незначительных регионах оккупированной территории - под командой лейтенанта,
который получил ранение на французском фронте.
Еще во время боев на Крите меня выдворили из моей виллы Бурани. Там был
оборудован наблюдательный пункт - гарнизон, собственно, и занимался-то лишь
его обслуживанием. К счастью, в деревне у меня имелся еще один дом. Немцы
вели себя вежливо. Перевезли ко мне всю обстановку виллы, а за Бурани даже
положили небольшую арендную плату. Не успели они освоиться, как тогдашний
деревенский староста, помер от закупорки сосудов. Меня вызвали к новоприбыв-
шему коменданту острова.
Я ожидал встретить этакого каптенармуса, который негаданно получил
повышение. Но очутился перед миловидным молодым человеком лет двадцати семи
- двадцати восьми; он обратился ко мне на безупречном французском и спросил,
правда ли, что я тоже бегло владею этим языком. Он был весьма обходителен,
говорил чуть ли не извиняющимся тоном, и мы прониклись друг к другу
симпатией, насколько это возможно в подобных обстоятельствах. Вскоре он
приступил к делу. Он хочет видеть меня новым деревенским старостой. Я сразу
отказался; я не желал, чтоб война коснулась меня каким бы то ни было боком.
Тут он послал за парочкой почтенных сельчан, и выяснилось, что это они пред-
ложили мою кандидатуру. Дело, понятно, было в том, что никто из них не стре-
мился занять эту должность с ее коллаборационистским душком, и я оказался
идеальным козлом отпущения. Они пообещали помогать мне... словом, в конце
концов я согласился.
Эта внезапная и двусмысленная честь предполагала частые встречи с
лейтенантом Клюбером. Как-то вечером, недель через пять или шесть после
нашего знакомства, он попросил называть его просто Антоном, когда мы
наедине. Взаимная наша симпатия крепла. Антон чуть не стыдился собственного
мундира и не прочь был повосторгаться каким-нибудь антифашистом.
Меня не могло не занимать, отчего Антон с его знанием французского
служит не на французской территории. Кажется, "некие соотечественники"
заподозрили, что его пристрастие ко всему французскому недостаточно
"патриотично". Потому его и сослали в эту дыру. Он происходил из богатой се-
мьи, перед войной год учился в Сорбонне на архитектора.
... Кончис остановился, прибавил света; вытащил из папки большой
чертеж, развернул. Два-три эскиза - общий вид и проекции, сплошь стекло и
отшлифованный бетон.
- Он жестоко высмеивал планировку виллы. Обещал, что после войны
вернется и выстроит мне новую. В лучших традициях Баухауса.
... Все надписи выполнены по-французски; ни одного немецкого слова.
Подпись: Anton Kluber, le sept juin, l'an 4 de la Grande Folie (Антон
Клюбер, седьмое июня, 4-й год Великого Безумия (франц.)). Кончис дал мне
рассмотреть изображение и снова привернул фитиль.
- Целый год при немцах все было терпимо. Продуктов хватало в обрез, но
Антон закрывал глаза на бесчисленные злоупотребления. Глупо представлять
оккупацию как борьбу головорезов карателей с забитым населением. Большинство
австрийских солдат были уже в летах, сами отцы семейств. Раз, летом 1942
года, самолет союзников торпедировал плавучий склад провианта, что направ-
лялся на Крит и встал на якорь в старой гавани. Корабль затонул. Сотни упа-
ковок с провизией всплыли и заплясали в волнах. К тому времени островитяне
уже год не брали в рот ничего, кроме рыбы и клеклого хлеба. Невозможно было
устоять при виде этих мяса, молока, риса и прочих деликатесов...Мне сообщили
о случившемся, и я поспешил к гавани. На мысу стоял немецкий пулемет; перед
моими глазами замаячила жуткая картина искупительной бойни. Но на месте я
увидел, что островитяне усердно расхватывают тюки в сотне ярдов от пулемет-
ного гнезда. За ограду наблюдательного пункта высыпали караульные во главе с
Антоном. Ни одна пуля не покинула ствола.
Чуть позже Антон вызвал меня к себе. Я, естественно, рассыпался в
благодарностях. Он сказал, что собирается подать рапорт о решительных
действиях сельчан, которые вовремя подгребли и вытащили из воды нескольких
матросов. Теперь ему требуется несколько продуктовых упаковок, чтобы
предъявить, когда у него спросят, уцелела ли провизия. Остальное будет счи-
таться "утонувшим и пришедшим в негодность". Остатки недоверия к Антону и
его солдатам у жителей деревни улетучились.
Помню, как-то вечером, примерно через месяц, компания австрийцев,
немного под мухой, завела в гавани песню. И вдруг островитяне тоже запели. В
ответ. Сперва австрийцы, потом сельчане. Германцы и греки. Слушать это было
удивительно. В конце концов они поменялись песнями и слились в общем хоре.
Но один из австрийцев, видимо, оказался стукачом. Через неделю после
хорового пения к гарнизону Антона было прикомандировано немецкое подразделе-
ние "для укрепления морального духа". Его солдатам запретили делиться
продуктами с местными жителями, и теперь они гораздо реже появлялись в
деревне. В ноябре, после вылазки Горгопотамоса, гайки закрутили еще туже. К
счастью, благодаря мягкости прежнего режима сельчане доверяли мне более, чем
я того заслуживал, и восприняли эти строгости, сверх всяких ожиданий,
спокойно.
... Кончис умолк, потом дважды хлопнул в ладоши.
- Хочу показать вам Антона.
Слабо застрекотал проектор. Я увидел красивого молодого человека моего
возраста. Передо мной, несомненно, был боевой офицер. Его нельзя было назвать
добреньким; скорее он напоминал наших летчиков-ветеранов с их напускным
безразличием. Он спускался по улочке вдоль высокой стены. Улыбнулся.Смущенно
похохатывая, изобразил трагического тенора; и тут кончился десятисекундный
завод камеры. В следующем фрагменте молодой человек пил кофе, играя с кошкой,
сидевшей на полу; покосился в объектив - грустный, смущенный взгляд, будто
ему запретили улыбаться. Ролик был нерезкий, дерганый, любительский.
Луч погас.
- Все. Я снимал больше, но одна катушка засветилась. Спасти удалось
только эти фрагменты. - Он помедлил. - За "укрепление морального духа" в
нашем районе Греции отвечал полковник СС по фамилии Виммель. Дитрих Виммель.
Ко времени, о котором я рассказываю, в стране активизировалось
Сопротивление. Конечно, партизанская война на островах не ладилась - разве
что на таких больших, как Крит. Но и на севере, и по всему Пелопоннесу
поднимали голову ЭЛАС и другие группировки. Им сбрасывали оружие. Специально
обученных диверсантов. В конце 1942 года Виммеля перебросили в Нафплион.
Он контролировал юго-запад Греции, а значит, и нас. Его стиль был прост.
Имелся такой "прейскурант": за каждого раненого немца казнили десятерых
местных; за убитого - двадцатерых. Как вы понимаете, эта практика себя
оправдывала.
Под началом у него была банда отборных тевтонских ублюдков, которые и
допрашивали, и пытали, и расстреливали - все что требуется. Эмблемой их были
die Raben, вороны - этим именем их и называли.
Я познакомился с ним еще до того, как он принялся за свои гнусности.
Как-то зимой мне передали, что некий важный чин прибыл на остров. Днем меня
вызвал Антон. В комендатуре мне представили низенького худого человека.
Моего возраста, моей комплекции. Предельно аккуратный. Изысканно вежливый.
Пожал мне руку стоя. Он говорил по-английски достаточно хорошо, чтобы понять,
что мой английский гораздо лучше. И когда я признался, что с Англией меня
связывают крепкие духовные узы, он сказал: "Величайшая драма нашего времени
- та, что Англия и Германия стали врагами". Но взгляд у него был как брит-
ва. Неприятнее этого взгляда ни у кого не помню. Ни йоты сочувствия. Только
оценка и расчет. Будь его глаза жесткими, порочными, садистскими, - все
легче. Но то были глаза автомата.
Мы увидели его снова лишь через девять месяцев. Осенью 1943 года ясным
вечером ко мне влетел Антон. Я понял: произошло нечто ужасное. Он только
что вернулся из Бурани. Утром четверо тамошних солдат улучили свободную
минуту и отправились на Муцу купаться. Перекидывались мячиком, жарились на
солнце. Вдруг из-за деревьев выступили трое незнакомцев. Один - с автоматом.
Немцы были обречены. На вилле командир отделения услыхал выстрелы, радиро-
вал Антону и спустился на пляж. Он обнаружил там трех мертвецов; четвертый
прожил еще немного и рассказал, что партизаны исчезли, прихватив оружие.
Антон немедля отправился на тот берег острова в моторке.
Бедный Антон! Он и стремился исполнить свой долг, и страшился мига,
когда дурные вести дойдут до полковника Виммеля. Конечно, он понимал, что
рапорт подать придется. Но прежде чем составить донесение, пришел
посоветоваться. Еще утром он вычислил, что имеет дело с повстанцами, которые
приплыли с материка ночью и вряд ли рискнут отправиться назад до наступления
темноты. И он обогнул остров, методично исследуя каждую удобную для стоянки
бухту. Лодка скоро обнаружилась; ее спрятали в прибрежном лесу. Выбора
не было. Для подобных случаев имелась четкая инструкция командования: отре-
зать пути к отступлению. Он сжег лодку. Ловушка захлопнулась.
К тому моменту все мы успели узнать о "прейскуранте" Виммеля. От нас
требовалось восемьдесят смертников. По мнению Антона, выход оставался един-
ственный. Схватить партизан и дожидаться Виммеля, который прибудет, скорее
всего, уже завтра. Этим мы, по крайней мере, докажем, что убийцы не местные,
что совершена сознательная провокация. Вне всяких сомнений, то были коммуни-
сты из ЭЛАС: их тактика заключалась в подстрекательстве немцев к дальнейшим
репрессиям, таким образом они крепили моральный дух своих соотечественников.
Тем же приемом пользовались в XVIII веке клефты, чтобы возбудить в мирных
крестьянах ненависть к туркам.
В восемь вечера я созвал деревенских старейшин и обрисовал ситуацию.
Сегодня шевелиться было уже поздно. Оставалось прочесать остров завтра при
поддержке солдат Антона. Угроза покою и жизни сельчан понятно, привела
старейшин в неописуемую ярость. Они пообещали всю ночь сторожить причалы и
резервуары с питьевой водой, а с первыми лучами солнца приступить к охоте на
партизан.
Но в полночь меня разбудили топот и стук в ворота. Это снова был Антон.
Слишком поздно, сказал он. Получен приказ. По своей инициативе ничего не
предпринимать. Утром прибудут Виммель и "вороны". Меня арестовать немедленно.
К рассвету собрать всех деревенских мужчин от четырнадцати до семидесяти
пяти. Чуть не плача, Антон мерил шагами спальню, а я сидел на кровати и вы-
слушивал, как стыдно ему быть немцем, как стыдно жить на свете. Когда бы не
надежда умилостивить полковника, он покончил бы с собой. Мы говорили долго.
Он рассказал о Виммеле подробности, которые прежде скрывал. Наконец признал-
ся: в этой войне лишь одно к лучшему, она свела меня с вами. Мы пожали друг
другу руки.
А потом я отправился с ним в школу, где провел ночь под стражей.
Когда наутро, в девять, меня привели в гавань, там уже собрались жители
деревни - все мужчины и большинство женщин. Люди Антона блокировали выходы
из порта. Само собой разумеется, партизан никто не видел. Среди сельчан
царило уныние. Но поделать они ничего не могли.
В десять показался самолет с "воронами". Разница меж ними и австрийцами
бросалась в глаза. Выучка строже, дисциплина крепче, проблесков человечности
не в пример меньше. И так молоды все.Это казалось самым страшным - юношеский
фанатизм. Через десять минут акваплан прибыл. Помню тень его крыл на беленых
домишках. Как черная коса. Рядом со мной молодой рыбак сорвал гибискус и
приложил кроваво-красный цветок к сердцу. Все мы знали, что он имеет в виду.
Виммель ступил на берег. И сразу приказал согнать мужчин на мол;
впервые островитяне почувствовали на своей шкуре пинки и удары завоевателей.
Женщин оттеснили в прилегающие улицы и переулки. Потом Виммель с Антоном
скрылись в таверне. Вскоре туда позвали и меня. Сельчане принялись
креститься, а два карателя втолкнули меня внутрь. Виммель не поздоровался;
он делал вид, что не знаком со мной. Даже по-английски отказался говорить. С
ним приехал грек-переводчик, из коллаборационистов. Антон был вконец
растерян. События оглушили его, он не знал, как поступить.
Виммель объявил свои условия. Мужчины - за исключением восьмидесяти
заложников - прочесывают остров, ловят партизан и приводят к нему - вместе с
похищенным оружием. Повстанцы должны быть доставлены живьем. Если мы упра-
вимся за сутки, заложников отправят в концлагерь. Если нет - расстреляют.
Пусть даже мы разыщем партизан, как мы возьмем их в плен, ведь они
вооружены и готовы на все, спросил я. Он лишь взглянул на часы и сказал
по-немецки: "Сейчас одиннадцать утра. Крайний срок - завтра в полдень".
На молу меня заставили повторить все это по-гречески. Толпа взорвалась
протестами, упреками, требовала оружия. Наконец полковник пальнул из
пистолета в воздух, крики утихли. Принесли поименный список мужского
населения. Вызываемый делал шаг вперед, а Виммель лично определял, кто
станет заложником. Я заметил, что он указывает на тех, кто поздоровее, от
двадцати до сорока лет - на годных для лагеря. Но мне показалось: лучших он
отсеивает на погибель. Отобрал семьдесят девять человек, потом ткнул пальцем
в меня. Я стал восьмидесятым.
Мы, все восемьдесят, были под конвоем доставлены в школу; к нам
приставили усиленную охрану. Мы сгрудились в тесном классе без элементарных
удобств, без еды и питья - ведь сторожили нас "вороны" - и, хуже того, без
вестей с воли. Лишь много позже узнал я, что происходило в тот день на
острове.
Оставшиеся на свободе бросились по домам, похватали все мало-мальски
сподручное - багры, серпы, ножи - и собрались вновь, на холме за деревней.
Старики, едва таскающие ноги, десяти-двенадцатилетние мальчишки. Некоторые
женщины хотели присоединиться к облаве, но их отослали. Чтобы гарантировать
возвращение мужчин.
Это жалкое воинство чисто по-гречески ударилось в дебаты. Утвердили
один план действий, затем второй. Наконец кто-то завладел инициативой,
распределил исходные и районы поисков. Они выступили - сто двадцать человек.
Никто не подозревал, что охота, еще не начавшись, обречена на неудачу. Но
даже если партизаны и впрямь скрывались в лесу - сомневаюсь, что их удалось
бы отыскать, а тем более схватить. Столько деревьев, распадков, скал.
Всю ночь они ждали в холмах, хрупкой цепью поперек острова, в надежде,
что партизаны попытаются прорваться к деревне. А утром - искали, искали из
последних сил. В десять собрались и стали замышлять отчаянное нападение на
островной гарнизон. Но умные головы сообразили, что это приведет к трагедии
пострашнее. Два месяца назад в одном манийском селе немцы истребили всех
мужчин, женщин и детей за гораздо меньшую провинность.
В полдень, с распятьем и иконами, они спустились в деревню. Виммель
ждал их. Парламентер, старый моряк, прибег к последнему средству: солгал,
что они видели партизан, в лодчонке, далеко от берега. Виммель усмехнулся,
покачал головой и приказал схватить старика - восемьдесят первый заложник.
Объяснялось это просто. Немцы к тому времени сами поймали партизан.
(окончание в следующем посте)