Кокорин А. "В стране великого сказочника": текст со стр.90-120
В течение всех дней, что я пробыл в Дании, частенько вспоминал милого Карела Чапека, создавшего мои любимые «Письма из разных стран». Каждый раз, читая их, а перечитываю я эти письма довольно часто, удивляюсь поразительной, загадочной простоте, с которой Чапек дает абсолютно осязаемый портрет страны с ее пейзажами, людьми, городами, ароматом и цветом.
Есть там несколько страниц и о Дании. К сожалению, Чапек был в ней проездом, по пути в Норвегию, и поэтому его описание Дании очень кратко. Но все равно эти страницы обворожительны и ярки. Так вот, прочитав их и просмотрев с улыбкой одиннадцать датских рисунков Чапека, ты как бы совершил радостное, лучезарное путешествие по Дании, и в тебе родилось непреодолимое желание скорей, скорей самому попасть в эти края. Да, Чапек умел по-своему видеть, и никакие путеводители, роскошные проспекты и фотографии не в силах дать такой добрый, художественно верный портрет страны в ореоле мягкого юмора и сверкающей радости. Он пишет: «Видно, вся Дания состоит из сплошного горизонта; зато сколько у датчан неба над головой!» А? Каково?
Хочется отвесить благодарственный поклон Копенгагенским или, вернее, Датским Сосискам! Пишу с заглавной буквы.
Как они выручали меня, как они помогали мне в тяжелой творческой работе, работе на улице в любую погоду.
Времени у меня было в обрез, так как день в октябре обидно короток, и поэтому я дорожил каждой светлой минутой. Да и с деньгами, которые называются кронами, было не так чтоб очень по-королевски. Поэтому слава сосискам!
Как они вкусны и аппетитны, эти датские сосиски! Совсем в моем духе: чистенькие, аккуратные!
А самое главное, это поразительно разумная продажа их. Они всегда и везде к вашим услугам. Андерсен мог бы написать великолепную сказку-быль, смог бы воспеть их на века!
Вы проголодались, но у вас нет времени, чтобы сидеть в ресторане. Вам нужно немедленно, сейчас же утолить голод! Пожалуйста. Перед вами, действительно, как в сказке, обязательно возникнет этакий маленький, уютный, беленький домик на красных колесиках. В его открытых, заманчивых витринах вы увидите блондина или рыжеватого блондина в белом халате, приветливо улыбающегося вам. На домике написано «РОLSER», что в переводе на русский язык значит: сосиски. Можно попросить: вареные сосиски, сардельки, жареные сосиски, хат-догс, венские сосиски... у хозяина все под рукой. Все налажено безукоризненно: тут варится, тут жарится, тут горячие хлебцы, тут горчица, томатный соус... и через минуту вы получаете на бумажной салфетке заказ и тут же, стоя за прилавочком, с наслаждением съедаете... мало, можно повторить! Настроение отличное, силы вернулись, желание работать тоже, а материальный ущерб незначителен.
Слава датским сосискам!
Иду по улицам старинных кварталов столицы. Здесь попадаешь в царство антикварных магазинов.
Я никак не предполагал, что в одном городе может уместиться такое несметное количество больших и крохотных, процветающих и с трудом сводящих концы с концами магазинов, торгующих старинными и старыми, настоящими и ловко подделанными под старину вещами. Их сотни... целые улицы!
Можно купить, если, конечно, у вас есть лишние, эти самые кроны, все, даже вещи, о которых вы и понятия не имели!
Например: при большом желании можете приобрести сверкающий медью водолазный скафандр, дамские остроносые туфли XIX века, мебель всех стилей, канотье, мореходные карты Христофора Колумба, старомодную порнографию, фарфор, рваную тельняшку, рыцарские доспехи, скелет собаки, оловянных солдатиков нашего детства, гобелены, монеты, ботфорты со шпорами, шляпы со страусовыми перьями, цилиндры, смокинги, детекторный радиоприемник начала века, седла, велосипед 1845 года, кость мамонта...
Откуда все это и в таких количествах?
Антикварные магазины, как правило, обитают в подвальчиках. А у входа одного из них я увидел каменное кашпо-слона для цветов, точно такого, какой описан Андерсеном в сказке «Старый уличный фонарь».
Каждый день, наполненный впечатлениями, усталый, но радостный, возвращаюсь уже поздно вечером в свой отель.
Пересекаю сверкающую Амагерплощадь, иду оживленным Стрёгетом, потом тихими спящими улицами и не торопясь добираюсь до своей кровати.
Меня все время тянуло завернуть в колоритную Нюхавн. А поскольку она расположилась в самом центре Старого города, мне это частенько удавалось. Вот я и зарисовал кое-какие заведения, прилипшие плотно одно к другому и тянущиеся вдоль всей гавани.
Я понимал, что все эти моряцкие ночные бары, пивные, ресторанчики и таинственные заведения, татуировочные подвальчики, магазинчики, торгующие морскими атрибутами, рассчитаны главным образом на то, чтобы поразить доверчивых туристов и выкачать из них побольше долларов. Но, попадая сюда, забываешь об этом и с мальчишеским восторгом ходишь и удивляешься.
Нюхавн превратили в одну из основных достопримечательностей Копенгагена, поэтому днем здесь всегда толпятся туристы, щелкают фотоаппараты и слышатся ахи и охи... особенно много молодящихся старых американок. Но поздно вечером, тем более ночью, им сюда ходить не рекомендуют. Здесь мол опасно, поножовщина, драки, проститутки, и вообще лучше сидите в своем дорогом отеле и будете целы. Говорится это, чтобы еще больше окутать таинственностью гордость Копенгагена. Еще рассказывают, что если на Нюхавн попадается швед, то с него стаскивают штаны и беднягу бросают в канал. Таким образом, наверно, сводятся старые счеты за военные поражения, за те земли, которые шведские короли отняли у Дании.
Я ходил по Нюхавн очень поздно вечером, и ничего со мной не случилось. Правда, народу здесь в это время маловато, из дверей баров слышится беспорядочная музыка и хриплое пение; попадаются пошатывающиеся фигуры моряков и девиц... И штанов не сняли, хотя в разных странах меня всегда принимают то за француза, то за богатого англичанина... так что здесь могли бы свободно принять за шведа и расквитаться за исторические неудачи.
Почти в самом конце Нюхавн на доме № 67 висит мемориальная доска. На ней написано: «Здесь несколько лет, вплоть до 1867 года жил X. К. Андерсен».
Светлый, опрятный дом, в окнах цветочные вазы, фарфоровые фигурки; висят уютные занавески... Здесь живут теперь обыкновенные люди, привыкшие к этому дому и переставшие волноваться при мысли о том, что сто десять лет тому назад здесь в их комнатах жил и работал гениальный сказочник-поэт, гордость Дании.
На другой стороне Нюхавн стоят рядом два дома: № 18 и № 20. В них тоже жил в разные годы Андерсен. В доме № 20 им были написаны первые сказки в 1835 году, а в доме № 18 он прожил свои последние годы. Эта старая гавань была его любимым копенгагенским уголком.
Андерсен не был женат; никогда у него не было своей семьи, и несмотря на многочисленных друзей, он все-таки всю жизнь был одинок! По-видимому, поэтому у него не было стремления обзавестись своим собственным постоянным домом, да к тому же он часто и надолго покидал Копенгаген, уезжая в дальние страны. Уезжал, путешествовал, появлялся на родине, потом опять исчезал. «А я именно тогда только и обретаю надлежащий мир и покой душевный, когда кружусь между разными людьми и воспринимаю разнообразные сменяющиеся впечатления. Несмотря на то что у меня столько истинных друзей, я все-таки одинокая птица».
Эти грустные строки из письма Андерсена говорят нам о многом. Иногда, вернее, довольно часто, Андерсен подолгу жил у своих богатых друзей, где был окружен вниманием, уважением к своему творчеству, и где для него создавались великолепные условия для работы и душевного равновесия.
Его приглашали даже короли провести некоторое время в их летней резиденции. Там он тоже работал, а по вечерам читал свои сказки королевской семье и был счастлив. «...Я провел на Фёре чудные светлые дни, каких не видел уже никогда потом. По вечерам я обыкновенно читал какие-нибудь сказки. Любимыми сказками короля были «Соловей» и «Свинопас», и их часто приходилось перечитывать.
На прощальной аудиенции королева подарила мне на память о днях, проведенных на Фёре, дорогое кольцо, а король снова выразил мне свое милостливое, сердечное участие.
Я всем сердцем полюбил их обоих...» 1844 г.
Но чаще всего Андерсен посещал свой родной остров Фюн. Здесь в поместьях ботаника Банга, историка Симеона, грасра Мольтке-Хвитфельда ему всегда были рады.
В тридцатых годах он много раз приезжал в прелестное Люккесхольм, где ему так весело и беспечно жилось. Он пишет Э. Коллину в 1836 году из Люккесхольма: «Я опишу Вам, что мы вчера кушали: сперва чай со свежим хлебом и маслом, затем кофе с густыми-прегустыми сливками. Это было в 8 часов утра. В 10 часов нам подали жареную курицу со спаржей и портвейном. В 2 часа 30 минут мясной суп с изящными рыбными клецками, жаркое, арбуз, щуку и землянику. После кофе. В 8 часов чай с булочками. В 10 часов вечера бутерброды и жареный окунь. Плюс белое или красное вино, как и за обедом. Настоящая жизнь сибарита!»
«...Мне отвели самую интересную комнату в одной из больших башен; кровать старинная с красными занавесками, на гобеленах весь Олимп, а над камином красуется герб Кая Люкке. Кроме того тут «нечисто»; все люди в доме верят этому, но я еще ничего не замечал, даром что зорко следил, особенно в первую ночь. Коридор, ведущий в мою комнату, обвешан старинными портретами разных дворянских особ, порядочно-таки подернутых плесенью. На днях мне вздумалось намочить тряпки и промыть им всем глаза.
Вот они затаращились-то!
Одна из барышень, не знавшая об этой операции, случайно взглянула на них и так и ахнула!»
1835 г. Оденсе. Э. Коллину
«...Теперь у нас ярмарка; воздух пропах крестьянами, ютландские горшки узрели Вашего поэта, и солнце наконец пригрело как следует.
Вы радуетесь моей практичности и благоразумью! Да, видите ли, я научился им в вашем обществе. И я теперь могу ворчать, горячиться, говорить грубости, словом, быть совсем непохожим на Андерсена времен его невинности душевной. Теперь я обнаруживаю многосторонность, которая Вас верно удивит. Я могу увлекаться зараз и бульоном, и жарким, и черными глазами, и мелодиями Беллини. Я охотнее пью молоко, чем утреннюю зарю, а шампанское журчит теперь для меня приятнее всякого источника... ...Вы жалуетесь на вросший ноготь на большом пальце ноги, я на мозоль на мизинце - и тут мы сходимся. Вы любите читать хорошие книги, я больше всего люблю читать свои собственные стихи - опять совпадение. У Вас есть невеста, милое, почти чересчур красивое создание, а у меня есть столь же милая и еще более прекрасная природа...»
1855 г. Жене Э. Коллина.
«...У госпожи Сёрре что-то около полдюжины собак; когда я вошел с нею в дом, они все бросились нам навстречу и одна из них в припадке восторга укусила меня за ногу. Я перепугался. Крови, однако, не было, осталась только глубокая метка от зубов. Собака здорова, и мне заявили, что опасности нет. Но я, конечно, все-таки побаиваюсь и жду, что вот-вот начну кусаться.
В Лейпциге я сломал себе передний зуб. Он уже давно угрожал выбытием из строя - и кроме того, получил на вокзале чемодан со сломанным замком. Вот Вам мои злоключения; теперь о приятном - его тоже было немало. В дороге между Гамбургом и Лерте какая-то молодая дама читала вслух из одной «бесподобной» книжки. Это были «Картинки-невидимки». Все восторгались, а когда затем автор был узнан... да, куда как приятно быть знаменитым писателем!
Потом я попал в компанию двух важных барынь, которые, узнав, что я датчанин, спросили меня, жив ли еще Андерсен? Я ответил утвердительно и, как Бурновиль в «Празднике в Альбано», сбросил с себя капюшон пилигрима. Вскоре в вагон вошла их приятельница, и они встретили ее возгласом: «Подумай, с нами сидит датский поэт Торвальдсен!» В Дрездене я посетил птичью выставку; был там и король. Он узнал меня и заговорил со мной. Публика приняла меня, вероятно, за какого-нибудь иностранного принца. Когда я уходил, лакеи провожали меня низкими, низкими поклонами. И вдруг меня осмеливается укусить собака, да еще сзади!»
Художник Кьелд Хелтофт подарил мне им написанную и составленную книгу «X. К. Андерсен, как художник». Этот серьезный труд раскрывает одну из граней щедрого таланта Андерсена. Книга прекрасно издана и богато иллюстрирована рисунками и фантастическими резными силуэтами.
Мне всегда доставляет большое наслаждение рассматривать рисунки писателей. Думаю, что и писателям не безразличны наши художнические литературные попытки и что мы, не обладая профессиональным мастерством писателя, излагаем свои мысли и чувства на бумаге словами непосредственными и подчас наивными. А в этом всегда есть нечто симпатичное.
То же происходит и с рисунками писателей. А рисовали многие: Пушкин, Лермонтов, Карел Чапек, Гёте, Жуковский, Марк Твен... Вот и Андерсен. Рисование было для него неотъемлемой частью всего его творчества, всей его жизни. До глубокой старости Андерсен обожал рисовать и вырезать силуэты из цветной бумаги, наклеивая их на синий или черный фон. Он вырезал сложнейшие узорные композиции, вплетая туда своих любимых сказочных героев: танцующих балерин, лебедей, Оле-Лукойе, пастушек, гномов, висельников, аистов...
А как интересны рисунки, сделанные им во время путешествий! При всей своей неумелости, эти перовые рисунки поражают остротой характеристики увиденного.
Италия, Саксония, Греция, Турция, Швейцария, Бавария, Германия... особенно много итальянских рисунков.
В те годы, когда Андерсен начал путешествовать, фотография не была еще изобретена, и поэтому путевые рисунки заменяли ему ее. Конечно, каждый рисунок был для Андерсена богатейшим источником воспоминаний и ассоциаций.
Я перелистываю книгу К. Хелтофта. Вот прошел иезуит в широкополой шляпе; вот Симплонский перевал со скалистыми угрожающими вершинами; вот Амальфи, Пестум, Везувий, а это дворец Капулетти в Вероне, вырисованный во всех подробностях с трогательной тщательностью: переплеты окон, узоры балконов, маскароны, колонны... А вот турецкое кладбище с вертикалями могильных плит. Перелистываю дальше. Тут многочисленные виды Флоренции, соломенная хижина в Понтийских болотах; танцующие дервиши; есть и любимая его копенгагенская Нюхавн, нарисованная из окна своей квартиры.
Рисунки делались с любовью и желанием не упустить главного. А поскольку они создавались большим поэтом, наделенным вкусом и фантазией, - они нас волнуют. Мне думается, что настоящего художника никогда не покидает чувство удивления и восторга от неповторимости окружающего его мира. Во всех его проявлениях - больших и малых.
И истинно большое мастерство, я убежден, состоит в том, чтобы суметь пронести, не растеряв, вот это первоначальное чистое чувство до конца своей работы, будь она даже многолетней.
Ханс Кристиан Андерсен - вот идеальный образец художника, сохранившего до самых последних своих дней сверкающий юмор, чистоту детской наивности в сочетании с мудростью, восторг перед всегда новым прекрасным миром и уменье удивляться, казалось бы, совсем незначительному. Бесспорным доказательством всему служат в первую очередь, конечно, его вечно молодые сказки, такие нужные нам, несмотря на то, что дети и взрослые второй половины XX века стали совсем иными, чем они были сто лет тому назад.
А потом взгляните на его путевые рисунки. Ему было крайне интересно и важно многое из того, с чем он встречался. Его удивляли и вызывали волнение и снежные гиганты Швейцарии, и двугорбый верблюд, дворцы Рима и крохотная лавчонка итальянского городка...
Он с детской увлеченностью, до глубокой старости, многие часы проводил за вырезыванием силуэтов, этим «несерьезным занятием». Для Андерсена все это было крайне нужно. Силуэты, аппликации, рисунки в письмах и альбомах. Все это было как бы продолжением его сказок. Это был его необыкновенный мир! Восторг и удивление до последнего дня!
Вот строчки из писем Андерсена, говорящих о его страстной любви к рисованию. Из Италии он пишет Э. Коллину: «В Мола ди Гаэта я видел термы Цицера и рисовал их. Я стал заядлым рисовальщиком, и художники в Риме поощряют меня, так как у меня хороший глаз; во всяком случае мои многие рисунки (а их готово уже более ста) - это мое сокровище, которое потом, дома, доставит мне радость. Ах, если бы я только учился рисовать!» Из письма к С. Фойгт: «Я, между прочим, стал страстным рисовальщиком; моя папка полна маленьких пейзажей Италии и я с радостью уложу всю страну в свой карман».
Большинство путевых рисунков Андерсена соответствовало размеру кармана его жилета. В нем он носил заготовленные листочки бумаги размером приблизительно 7 на 9 сантиметров. Так, по-видимому, ему было удобно. И на таких маленьких кусочках бумаги Андерсену удавалось передать очень многое, подчас с массой деталей и многими планами.
Его перовые рисунки экспрессивны, линия подчинена определенному ритму, выражающему нужный характер природы или архитектуры; в каждом рисунке - личная взволнованность и желание передать самое главное и выразительное.
Очень интересны в этом отношении рисунки, сделанные Андерсеном в 1833 году в Швейцарии, в крохотном горном местечке Ла Локль. Рисунков много. Здесь Андерсен очутился в абсолютном одиночестве, в поразившей его тишине, и один на один с грандиозной природой.
Дар художника у Андерсена глубок и органичен. Поэтому все, что он видел вокруг себя во время своих странствий, воспринималось им как бесконеч-ный ряд удивительных живописных полотен или милых жанровых картин, которые он часто сравнивает то с Рембрандтом, то с «малыми голландцами» (Поттер, Рейсдаль, ван Остаде...)
«Теневые картины», «Базар поэта», «В Швеции»... это не просто путевые впечатления восторженного художника!
Живопись Андерсен любил безгранично, и не было ни одного музея или галереи, мимо которых он прошел бы. В любимые музеи Андерсен приходил по многу раз, останавливаясь подолгу у картин, записывал в дневник свои оценки и замечания.
В Италии Андерсен осмотрел 25 музеев, посещал студии художников, дружил с ними; посетил 100 церквей, в каждой обнаруживая шедевры живописи. Дневник
1831 г. В Дрезденской галерее.
«...Из всех отдельных впечатлений, произведших на меня глубочайшее впечатление, я должен в первую очередь упомянуть о Мадонне Рафаэля.
Я пробежал залы галереи, чтобы скорей найти эту картину, и когда перед ней остановился - она, к моему удивлению, не ошеломила меня. Передо мной было обыкновенное женское лицо, не красивее тех, что я так часто видел.
«Неужели это та знаменитая картина?» - подумал я. «От нее я ждал потрясения! Многие Мадонны и женские лица в этой галерее гораздо красивее». И я отправился снова к ним.
И тут словно покрывало упало с моих глаз! Теперь это были ничем не примечательные лица.
Я вернулся к Рафаэлю и почувствовал бесконечную правду и величие этой картины. Здесь не было ничего, что удивляет, ослепляет, нет, но чем внимательней всматриваешься в лица матери и младенца Христа, тем божественней они становятся.
Такого неземного, детского лица нет ни у одной женщины - и все же перед вами абсолютная реальность...»
«...Не любовь, а обожание было в этом взгляде!..»
Дневник
1833 г. 14 декабря. Рим.
«...Недомогание все еще держится. Боли в груди. Несмотря на это пошел в галерею Боргезе. Это во второй раз - теперь произведения стали впервые истинно раскрываться передо мной.
«Лот с дочерьми» Герардо делла Нотте.4Написано одухотворенно, пламенно. Сильное лицо Лота, дочь, преподносящая ему вино, и красное, огненное небо, мерцающее среди черных деревьев, произвели на меня сильное впечатление.
«Группа музицирующих» Л. Спада. Богатые, яркие одежды, характерные лица, все жизнь и движение. Кажется, что ты их слышишь. «Мадонна с ребенком, Иосиф и ангел св. Михаил». Бенвенуто Гарофало. Ангел в доспехах и с крыльями. Его меланхолически-прекрасное лицо напомнило мне портрет дамы, играющей старшего принца в «L'еnfant d'Edouardo» в Париже. «Даная» - Корреджо. Она не показалась мне прекрасной, зато ангел с яркими крыльями, сидящий на кровати и помогающий Данае ловить золото, прекрасен... два чудесных амурчика сидят впереди и царапают на доске, как будто подсчитывают проценты со святого золота.
«Венера» - Кранаха. Обнаженная, но в шляпе с перьями...»
Вот так часами ходил Андерсен по музеям, картинным галереям и церквам Рима, Флоренции, Неаполя, Дрездена, Парижа и, с трогательной строгостью рассматривая каждую картину, записывал в свой дневник все, что думал о произведениях художников.
Этих записей в дневниках и письмах огромное количество.
Жизнь без театра для Андерсена была невозможна. Чуть ли не каждый вечер его можно было увидеть сидящим в партере копенгагенского королевского театра, а в поездках по разным странам он не пропускал ни одного спектакля, ни одного театра, будь то первоклассный столичный или театр захудалого городка.
Все свои театральные впечатления Андерсен очень подробно и с большой требовательностью к исполнителям записывал в своих дневниках. Вот один эпизод из его поездки в Гарц, убедительно говорящий о безумном влечении Андерсена к театру, сцене, артистам... всегда, везде и при любых обстоятельствах: «...Солнце обжигало, как огонь, мы были просто при смерти, когда приближались к Гифхорну. А нам еще предстояло четыре мили до Брауншвейга. Я был настолько утомлен, что даже не мог рискнуть выглянуть в окно кареты, когда можно было увидеть горы Гарца и Броккен. Наконец мы были у цели...»
«...Хотя от дневной жары я был наполовину сварен и измучен благословенным почтовым кучером настолько, что едва мог двигаться, я все же пошел в театр...» (1831 г.)
Вот видите. Несмотря на то, что Андерсен был просто «при смерти», он все-таки тут же вечером побежал в брауншвейгский театр смотреть сомнительного качества кровавую драму «Три дня из жизни игрока». После того как на сцене Королевского театра в Копенгагене было показано несколько его драматических произведений, по существующей традиции Андерсену было предоставлено постоянное почетное место в партере. Радости и гордости не было предела. Андерсен ликовал: «Теперь и я удостоился этой чести, получил право сидеть рядом с Торвальдсеном, Вейзе, Эленшлегером и другими».
Наверно, не имели бы мы чудесных андерсеновских сказок, не будь он:
артистом
поэтом
драматургом
прозаиком
художником.
Большая удача сегодня!
Купил книгу «X. К. Андерсен в фотографиях». В ней воспроизведено более 150 дагерротипии и фотографий писателя.
Андерсен стал сниматься сразу, с первых дней появления дагерротипии и до последних своих дней всегда с удовольствием усаживался перед фотоаппаратом. Первая дагерротипия сделана в 1844 году, во время пребывания Андерсена в Гамбурге.
Андерсен обожал фотографироваться. В этой книге его страсть к позированию перед объективом видна очень отчетливо.
Фас, профиль, 3/4, улыбающийся, грустный, задумавшийся с книгой в руках, в цилиндре, с цветами, стоя в кругу женщин и девушек, на балконе... видно, как он старался принять наиболее выгодную для себя позу, положение головы, выражение лица... Он хотел выглядеть красивее, одухотвореннее. Андерсен знал, что он не очень-то красив.
И почти всегда был недоволен результатами съемок. Вот запись в дневнике 1854 года: «Поехал к фотографу, позировал трижды, на снимках выглядел, как потертый щелкунчик».
Андерсен был некрасив. Всю жизнь он переживал это болезненно, и, возможно, одной из причин, почему он не женился, была его внешность. Был несуразно высок, и за это получил в студенческие годы прозвище «Длинный Андерсен», а Шамиссо звал его «Стоеросовый датчанин». В 1834 году Андерсен писал своему другу: «Я часто задумываюсь: если бы я только имел красивую внешность или был бы богат и имел хоть маленькую должность, тогда бы я женился. Я работал бы, ел и в конце концов меня снесли бы на кладбище. Что за приятная была бы жизнь! Но, так как я уродлив и всегда буду бедным - за меня никто не пожелает выйти замуж, ведь ты знаешь, как девушки смотрят на это, и они правы. Таким образом, всю свою долгую жизнь я обречен быть одиноким, как бедный чертополох, и буду оплеван, так как моя участь быть бельмом у всех на глазу». Это письмо Андерсен писал, когда ему было 29 лет. Он был молод и слишком трагически смотрел на свою судьбу и свое будущее. В дальнейшем он в какой-то степени смирился со своей внешностью и старался найти в своем лице черты благородства, гениальности и часто поражался своему сходству с Шиллером, Вебером и даже Гёте. И это его успокаивало.
В 1879 году профессор В. Блох в своих воспоминаниях, мне кажется, сумел нарисовать очень жизненный и яркий портрет Андерсена: «Нельзя сказать, чтобы природа была особенно милостива к Андерсену по части внешности; фигура его всегда имела в себе что-то странное, что-то неловкое, неустойчивое, невольно вызывающее улыбку и симпатию. Как бывают мальчики, с детских лет отличающиеся какой-то старческой степенностью, невольно внушающей к ним некоторое уважение, так бывают и взрослые люди, которые никак не могут избавиться от чего-то чисто детского в лице и фигуре. Андерсен представлял удивительную смесь того и другого сорта людей...» «Он был высок, худощав и крайне несуразен в осанке и движениях. Руки и ноги его были несоразмерно длинны и тонки; кисти рук широки и плоски, а ступни таких огромных размеров, что вряд ли кому-нибудь могло прийти на ум присвоить себе его калоши.
Нос его был так называемой римской формы, но он был опять же так непропорционально длинен и как-то особенно выдавался вперед, что главенствовал над всем лицом. Уходя от него, человек скорее и лучше всего запоминал его нос, между тем как блеклые и крайне маленькие, наполовину закрытые огромными веками глаза, скрытые в своих впадинах, не оставляли по себе впечатления. Выражение глаз было ласковое, добродушное, но в них не было той захватывающей игры света и тени, той жизни и выразительности, благодаря которым глаза принято называть «зеркалом души».
Зато очень красив был его высокий, открытый лоб и красиво очерченные губы. Он заботился о своем внешнем виде сколько мог, ежедневно ходил бриться и завивать волосы; стоячие воротнички помогли ему скрыть длинную шею, широкие брюки - тонкие худые ноги. Одет он был всегда тщательно, почти изысканно и никогда не забывал оживить петлицу своего темного сюртука пестрой орденской ленточкой».
Поэт Тиле вспоминает, может быть, несколько утрированно, впечатление от впервые увиденного юного Андерсена в 1820 году: «Подняв взгляд от бумаги, я с удивлением увидел долговязого юношу очень странной наружности, который стоял у дверей с глубоким театральным поклоном до полу. Шляпу он сбросил еще у дверей, а когда длинная фигура в поношенном сером сюртуке, из слишком коротких рукавов которого торчали худые руки, выпрямилась, я увидел маленькие раскосые глазки, которым потребовалась бы пластическая операция, чтобы видеть из-за длинного выдающегося вперед носа.
На шее у него был пестрый ситцевый платок, так крепко завязанный узлом, что длинная шея как бы стремилась выскочить из него. Короче говоря, это было удивительное существо».
А вот из воспоминаний Э. Коллина: «Как сейчас вижу его сидящим за длинным столом во время какого-нибудь семейного торжества и исполняющего обязанности смотрителя за свечами; тогда у нас в ходу были только сальные свечи и с них поминутно приходилось снимать нагар, что и было возложено на Андерсена. Его долговязая фигура позволяла ему делать это, не вставая с места, и он твердой рукой приводил свечи в порядок иногда на невероятных расстояниях».
Вы улыбаетесь, так как видите перед собой смешную фигуру с длинными несуразными руками, но вам этот человек крайне симпатичен, и у вас возникает даже чувство любви к нему.
P.S. Использованы материалы с сайтов:
http://seance.ru
http://photo.psychotype.ru
http://photo.peoples.ru
http://www.sky-art.com
- фотопортреты Андерсена
Есть там несколько страниц и о Дании. К сожалению, Чапек был в ней проездом, по пути в Норвегию, и поэтому его описание Дании очень кратко. Но все равно эти страницы обворожительны и ярки. Так вот, прочитав их и просмотрев с улыбкой одиннадцать датских рисунков Чапека, ты как бы совершил радостное, лучезарное путешествие по Дании, и в тебе родилось непреодолимое желание скорей, скорей самому попасть в эти края. Да, Чапек умел по-своему видеть, и никакие путеводители, роскошные проспекты и фотографии не в силах дать такой добрый, художественно верный портрет страны в ореоле мягкого юмора и сверкающей радости. Он пишет: «Видно, вся Дания состоит из сплошного горизонта; зато сколько у датчан неба над головой!» А? Каково?
Хочется отвесить благодарственный поклон Копенгагенским или, вернее, Датским Сосискам! Пишу с заглавной буквы.
Как они выручали меня, как они помогали мне в тяжелой творческой работе, работе на улице в любую погоду.
Времени у меня было в обрез, так как день в октябре обидно короток, и поэтому я дорожил каждой светлой минутой. Да и с деньгами, которые называются кронами, было не так чтоб очень по-королевски. Поэтому слава сосискам!
Как они вкусны и аппетитны, эти датские сосиски! Совсем в моем духе: чистенькие, аккуратные!
А самое главное, это поразительно разумная продажа их. Они всегда и везде к вашим услугам. Андерсен мог бы написать великолепную сказку-быль, смог бы воспеть их на века!
Вы проголодались, но у вас нет времени, чтобы сидеть в ресторане. Вам нужно немедленно, сейчас же утолить голод! Пожалуйста. Перед вами, действительно, как в сказке, обязательно возникнет этакий маленький, уютный, беленький домик на красных колесиках. В его открытых, заманчивых витринах вы увидите блондина или рыжеватого блондина в белом халате, приветливо улыбающегося вам. На домике написано «РОLSER», что в переводе на русский язык значит: сосиски. Можно попросить: вареные сосиски, сардельки, жареные сосиски, хат-догс, венские сосиски... у хозяина все под рукой. Все налажено безукоризненно: тут варится, тут жарится, тут горячие хлебцы, тут горчица, томатный соус... и через минуту вы получаете на бумажной салфетке заказ и тут же, стоя за прилавочком, с наслаждением съедаете... мало, можно повторить! Настроение отличное, силы вернулись, желание работать тоже, а материальный ущерб незначителен.
Слава датским сосискам!
Иду по улицам старинных кварталов столицы. Здесь попадаешь в царство антикварных магазинов.
Я никак не предполагал, что в одном городе может уместиться такое несметное количество больших и крохотных, процветающих и с трудом сводящих концы с концами магазинов, торгующих старинными и старыми, настоящими и ловко подделанными под старину вещами. Их сотни... целые улицы!
Можно купить, если, конечно, у вас есть лишние, эти самые кроны, все, даже вещи, о которых вы и понятия не имели!
Например: при большом желании можете приобрести сверкающий медью водолазный скафандр, дамские остроносые туфли XIX века, мебель всех стилей, канотье, мореходные карты Христофора Колумба, старомодную порнографию, фарфор, рваную тельняшку, рыцарские доспехи, скелет собаки, оловянных солдатиков нашего детства, гобелены, монеты, ботфорты со шпорами, шляпы со страусовыми перьями, цилиндры, смокинги, детекторный радиоприемник начала века, седла, велосипед 1845 года, кость мамонта...
Откуда все это и в таких количествах?
Антикварные магазины, как правило, обитают в подвальчиках. А у входа одного из них я увидел каменное кашпо-слона для цветов, точно такого, какой описан Андерсеном в сказке «Старый уличный фонарь».
Каждый день, наполненный впечатлениями, усталый, но радостный, возвращаюсь уже поздно вечером в свой отель.
Пересекаю сверкающую Амагерплощадь, иду оживленным Стрёгетом, потом тихими спящими улицами и не торопясь добираюсь до своей кровати.
Меня все время тянуло завернуть в колоритную Нюхавн. А поскольку она расположилась в самом центре Старого города, мне это частенько удавалось. Вот я и зарисовал кое-какие заведения, прилипшие плотно одно к другому и тянущиеся вдоль всей гавани.
Я понимал, что все эти моряцкие ночные бары, пивные, ресторанчики и таинственные заведения, татуировочные подвальчики, магазинчики, торгующие морскими атрибутами, рассчитаны главным образом на то, чтобы поразить доверчивых туристов и выкачать из них побольше долларов. Но, попадая сюда, забываешь об этом и с мальчишеским восторгом ходишь и удивляешься.
Нюхавн превратили в одну из основных достопримечательностей Копенгагена, поэтому днем здесь всегда толпятся туристы, щелкают фотоаппараты и слышатся ахи и охи... особенно много молодящихся старых американок. Но поздно вечером, тем более ночью, им сюда ходить не рекомендуют. Здесь мол опасно, поножовщина, драки, проститутки, и вообще лучше сидите в своем дорогом отеле и будете целы. Говорится это, чтобы еще больше окутать таинственностью гордость Копенгагена. Еще рассказывают, что если на Нюхавн попадается швед, то с него стаскивают штаны и беднягу бросают в канал. Таким образом, наверно, сводятся старые счеты за военные поражения, за те земли, которые шведские короли отняли у Дании.
Я ходил по Нюхавн очень поздно вечером, и ничего со мной не случилось. Правда, народу здесь в это время маловато, из дверей баров слышится беспорядочная музыка и хриплое пение; попадаются пошатывающиеся фигуры моряков и девиц... И штанов не сняли, хотя в разных странах меня всегда принимают то за француза, то за богатого англичанина... так что здесь могли бы свободно принять за шведа и расквитаться за исторические неудачи.
Почти в самом конце Нюхавн на доме № 67 висит мемориальная доска. На ней написано: «Здесь несколько лет, вплоть до 1867 года жил X. К. Андерсен».
Светлый, опрятный дом, в окнах цветочные вазы, фарфоровые фигурки; висят уютные занавески... Здесь живут теперь обыкновенные люди, привыкшие к этому дому и переставшие волноваться при мысли о том, что сто десять лет тому назад здесь в их комнатах жил и работал гениальный сказочник-поэт, гордость Дании.
На другой стороне Нюхавн стоят рядом два дома: № 18 и № 20. В них тоже жил в разные годы Андерсен. В доме № 20 им были написаны первые сказки в 1835 году, а в доме № 18 он прожил свои последние годы. Эта старая гавань была его любимым копенгагенским уголком.
Андерсен не был женат; никогда у него не было своей семьи, и несмотря на многочисленных друзей, он все-таки всю жизнь был одинок! По-видимому, поэтому у него не было стремления обзавестись своим собственным постоянным домом, да к тому же он часто и надолго покидал Копенгаген, уезжая в дальние страны. Уезжал, путешествовал, появлялся на родине, потом опять исчезал. «А я именно тогда только и обретаю надлежащий мир и покой душевный, когда кружусь между разными людьми и воспринимаю разнообразные сменяющиеся впечатления. Несмотря на то что у меня столько истинных друзей, я все-таки одинокая птица».
Эти грустные строки из письма Андерсена говорят нам о многом. Иногда, вернее, довольно часто, Андерсен подолгу жил у своих богатых друзей, где был окружен вниманием, уважением к своему творчеству, и где для него создавались великолепные условия для работы и душевного равновесия.
Его приглашали даже короли провести некоторое время в их летней резиденции. Там он тоже работал, а по вечерам читал свои сказки королевской семье и был счастлив. «...Я провел на Фёре чудные светлые дни, каких не видел уже никогда потом. По вечерам я обыкновенно читал какие-нибудь сказки. Любимыми сказками короля были «Соловей» и «Свинопас», и их часто приходилось перечитывать.
На прощальной аудиенции королева подарила мне на память о днях, проведенных на Фёре, дорогое кольцо, а король снова выразил мне свое милостливое, сердечное участие.
Я всем сердцем полюбил их обоих...» 1844 г.
Но чаще всего Андерсен посещал свой родной остров Фюн. Здесь в поместьях ботаника Банга, историка Симеона, грасра Мольтке-Хвитфельда ему всегда были рады.
В тридцатых годах он много раз приезжал в прелестное Люккесхольм, где ему так весело и беспечно жилось. Он пишет Э. Коллину в 1836 году из Люккесхольма: «Я опишу Вам, что мы вчера кушали: сперва чай со свежим хлебом и маслом, затем кофе с густыми-прегустыми сливками. Это было в 8 часов утра. В 10 часов нам подали жареную курицу со спаржей и портвейном. В 2 часа 30 минут мясной суп с изящными рыбными клецками, жаркое, арбуз, щуку и землянику. После кофе. В 8 часов чай с булочками. В 10 часов вечера бутерброды и жареный окунь. Плюс белое или красное вино, как и за обедом. Настоящая жизнь сибарита!»
«...Мне отвели самую интересную комнату в одной из больших башен; кровать старинная с красными занавесками, на гобеленах весь Олимп, а над камином красуется герб Кая Люкке. Кроме того тут «нечисто»; все люди в доме верят этому, но я еще ничего не замечал, даром что зорко следил, особенно в первую ночь. Коридор, ведущий в мою комнату, обвешан старинными портретами разных дворянских особ, порядочно-таки подернутых плесенью. На днях мне вздумалось намочить тряпки и промыть им всем глаза.
Вот они затаращились-то!
Одна из барышень, не знавшая об этой операции, случайно взглянула на них и так и ахнула!»
1835 г. Оденсе. Э. Коллину
«...Теперь у нас ярмарка; воздух пропах крестьянами, ютландские горшки узрели Вашего поэта, и солнце наконец пригрело как следует.
Вы радуетесь моей практичности и благоразумью! Да, видите ли, я научился им в вашем обществе. И я теперь могу ворчать, горячиться, говорить грубости, словом, быть совсем непохожим на Андерсена времен его невинности душевной. Теперь я обнаруживаю многосторонность, которая Вас верно удивит. Я могу увлекаться зараз и бульоном, и жарким, и черными глазами, и мелодиями Беллини. Я охотнее пью молоко, чем утреннюю зарю, а шампанское журчит теперь для меня приятнее всякого источника... ...Вы жалуетесь на вросший ноготь на большом пальце ноги, я на мозоль на мизинце - и тут мы сходимся. Вы любите читать хорошие книги, я больше всего люблю читать свои собственные стихи - опять совпадение. У Вас есть невеста, милое, почти чересчур красивое создание, а у меня есть столь же милая и еще более прекрасная природа...»
1855 г. Жене Э. Коллина.
«...У госпожи Сёрре что-то около полдюжины собак; когда я вошел с нею в дом, они все бросились нам навстречу и одна из них в припадке восторга укусила меня за ногу. Я перепугался. Крови, однако, не было, осталась только глубокая метка от зубов. Собака здорова, и мне заявили, что опасности нет. Но я, конечно, все-таки побаиваюсь и жду, что вот-вот начну кусаться.
В Лейпциге я сломал себе передний зуб. Он уже давно угрожал выбытием из строя - и кроме того, получил на вокзале чемодан со сломанным замком. Вот Вам мои злоключения; теперь о приятном - его тоже было немало. В дороге между Гамбургом и Лерте какая-то молодая дама читала вслух из одной «бесподобной» книжки. Это были «Картинки-невидимки». Все восторгались, а когда затем автор был узнан... да, куда как приятно быть знаменитым писателем!
Потом я попал в компанию двух важных барынь, которые, узнав, что я датчанин, спросили меня, жив ли еще Андерсен? Я ответил утвердительно и, как Бурновиль в «Празднике в Альбано», сбросил с себя капюшон пилигрима. Вскоре в вагон вошла их приятельница, и они встретили ее возгласом: «Подумай, с нами сидит датский поэт Торвальдсен!» В Дрездене я посетил птичью выставку; был там и король. Он узнал меня и заговорил со мной. Публика приняла меня, вероятно, за какого-нибудь иностранного принца. Когда я уходил, лакеи провожали меня низкими, низкими поклонами. И вдруг меня осмеливается укусить собака, да еще сзади!»
Художник Кьелд Хелтофт подарил мне им написанную и составленную книгу «X. К. Андерсен, как художник». Этот серьезный труд раскрывает одну из граней щедрого таланта Андерсена. Книга прекрасно издана и богато иллюстрирована рисунками и фантастическими резными силуэтами.
Мне всегда доставляет большое наслаждение рассматривать рисунки писателей. Думаю, что и писателям не безразличны наши художнические литературные попытки и что мы, не обладая профессиональным мастерством писателя, излагаем свои мысли и чувства на бумаге словами непосредственными и подчас наивными. А в этом всегда есть нечто симпатичное.
То же происходит и с рисунками писателей. А рисовали многие: Пушкин, Лермонтов, Карел Чапек, Гёте, Жуковский, Марк Твен... Вот и Андерсен. Рисование было для него неотъемлемой частью всего его творчества, всей его жизни. До глубокой старости Андерсен обожал рисовать и вырезать силуэты из цветной бумаги, наклеивая их на синий или черный фон. Он вырезал сложнейшие узорные композиции, вплетая туда своих любимых сказочных героев: танцующих балерин, лебедей, Оле-Лукойе, пастушек, гномов, висельников, аистов...
А как интересны рисунки, сделанные им во время путешествий! При всей своей неумелости, эти перовые рисунки поражают остротой характеристики увиденного.
Италия, Саксония, Греция, Турция, Швейцария, Бавария, Германия... особенно много итальянских рисунков.
В те годы, когда Андерсен начал путешествовать, фотография не была еще изобретена, и поэтому путевые рисунки заменяли ему ее. Конечно, каждый рисунок был для Андерсена богатейшим источником воспоминаний и ассоциаций.
Я перелистываю книгу К. Хелтофта. Вот прошел иезуит в широкополой шляпе; вот Симплонский перевал со скалистыми угрожающими вершинами; вот Амальфи, Пестум, Везувий, а это дворец Капулетти в Вероне, вырисованный во всех подробностях с трогательной тщательностью: переплеты окон, узоры балконов, маскароны, колонны... А вот турецкое кладбище с вертикалями могильных плит. Перелистываю дальше. Тут многочисленные виды Флоренции, соломенная хижина в Понтийских болотах; танцующие дервиши; есть и любимая его копенгагенская Нюхавн, нарисованная из окна своей квартиры.
Рисунки делались с любовью и желанием не упустить главного. А поскольку они создавались большим поэтом, наделенным вкусом и фантазией, - они нас волнуют. Мне думается, что настоящего художника никогда не покидает чувство удивления и восторга от неповторимости окружающего его мира. Во всех его проявлениях - больших и малых.
И истинно большое мастерство, я убежден, состоит в том, чтобы суметь пронести, не растеряв, вот это первоначальное чистое чувство до конца своей работы, будь она даже многолетней.
Ханс Кристиан Андерсен - вот идеальный образец художника, сохранившего до самых последних своих дней сверкающий юмор, чистоту детской наивности в сочетании с мудростью, восторг перед всегда новым прекрасным миром и уменье удивляться, казалось бы, совсем незначительному. Бесспорным доказательством всему служат в первую очередь, конечно, его вечно молодые сказки, такие нужные нам, несмотря на то, что дети и взрослые второй половины XX века стали совсем иными, чем они были сто лет тому назад.
А потом взгляните на его путевые рисунки. Ему было крайне интересно и важно многое из того, с чем он встречался. Его удивляли и вызывали волнение и снежные гиганты Швейцарии, и двугорбый верблюд, дворцы Рима и крохотная лавчонка итальянского городка...
Он с детской увлеченностью, до глубокой старости, многие часы проводил за вырезыванием силуэтов, этим «несерьезным занятием». Для Андерсена все это было крайне нужно. Силуэты, аппликации, рисунки в письмах и альбомах. Все это было как бы продолжением его сказок. Это был его необыкновенный мир! Восторг и удивление до последнего дня!
Вот строчки из писем Андерсена, говорящих о его страстной любви к рисованию. Из Италии он пишет Э. Коллину: «В Мола ди Гаэта я видел термы Цицера и рисовал их. Я стал заядлым рисовальщиком, и художники в Риме поощряют меня, так как у меня хороший глаз; во всяком случае мои многие рисунки (а их готово уже более ста) - это мое сокровище, которое потом, дома, доставит мне радость. Ах, если бы я только учился рисовать!» Из письма к С. Фойгт: «Я, между прочим, стал страстным рисовальщиком; моя папка полна маленьких пейзажей Италии и я с радостью уложу всю страну в свой карман».
Большинство путевых рисунков Андерсена соответствовало размеру кармана его жилета. В нем он носил заготовленные листочки бумаги размером приблизительно 7 на 9 сантиметров. Так, по-видимому, ему было удобно. И на таких маленьких кусочках бумаги Андерсену удавалось передать очень многое, подчас с массой деталей и многими планами.
Его перовые рисунки экспрессивны, линия подчинена определенному ритму, выражающему нужный характер природы или архитектуры; в каждом рисунке - личная взволнованность и желание передать самое главное и выразительное.
Очень интересны в этом отношении рисунки, сделанные Андерсеном в 1833 году в Швейцарии, в крохотном горном местечке Ла Локль. Рисунков много. Здесь Андерсен очутился в абсолютном одиночестве, в поразившей его тишине, и один на один с грандиозной природой.
Дар художника у Андерсена глубок и органичен. Поэтому все, что он видел вокруг себя во время своих странствий, воспринималось им как бесконеч-ный ряд удивительных живописных полотен или милых жанровых картин, которые он часто сравнивает то с Рембрандтом, то с «малыми голландцами» (Поттер, Рейсдаль, ван Остаде...)
«Теневые картины», «Базар поэта», «В Швеции»... это не просто путевые впечатления восторженного художника!
Живопись Андерсен любил безгранично, и не было ни одного музея или галереи, мимо которых он прошел бы. В любимые музеи Андерсен приходил по многу раз, останавливаясь подолгу у картин, записывал в дневник свои оценки и замечания.
В Италии Андерсен осмотрел 25 музеев, посещал студии художников, дружил с ними; посетил 100 церквей, в каждой обнаруживая шедевры живописи. Дневник
1831 г. В Дрезденской галерее.
«...Из всех отдельных впечатлений, произведших на меня глубочайшее впечатление, я должен в первую очередь упомянуть о Мадонне Рафаэля.
Я пробежал залы галереи, чтобы скорей найти эту картину, и когда перед ней остановился - она, к моему удивлению, не ошеломила меня. Передо мной было обыкновенное женское лицо, не красивее тех, что я так часто видел.
«Неужели это та знаменитая картина?» - подумал я. «От нее я ждал потрясения! Многие Мадонны и женские лица в этой галерее гораздо красивее». И я отправился снова к ним.
И тут словно покрывало упало с моих глаз! Теперь это были ничем не примечательные лица.
Я вернулся к Рафаэлю и почувствовал бесконечную правду и величие этой картины. Здесь не было ничего, что удивляет, ослепляет, нет, но чем внимательней всматриваешься в лица матери и младенца Христа, тем божественней они становятся.
Такого неземного, детского лица нет ни у одной женщины - и все же перед вами абсолютная реальность...»
«...Не любовь, а обожание было в этом взгляде!..»
Дневник
1833 г. 14 декабря. Рим.
«...Недомогание все еще держится. Боли в груди. Несмотря на это пошел в галерею Боргезе. Это во второй раз - теперь произведения стали впервые истинно раскрываться передо мной.
«Лот с дочерьми» Герардо делла Нотте.4Написано одухотворенно, пламенно. Сильное лицо Лота, дочь, преподносящая ему вино, и красное, огненное небо, мерцающее среди черных деревьев, произвели на меня сильное впечатление.
«Группа музицирующих» Л. Спада. Богатые, яркие одежды, характерные лица, все жизнь и движение. Кажется, что ты их слышишь. «Мадонна с ребенком, Иосиф и ангел св. Михаил». Бенвенуто Гарофало. Ангел в доспехах и с крыльями. Его меланхолически-прекрасное лицо напомнило мне портрет дамы, играющей старшего принца в «L'еnfant d'Edouardo» в Париже. «Даная» - Корреджо. Она не показалась мне прекрасной, зато ангел с яркими крыльями, сидящий на кровати и помогающий Данае ловить золото, прекрасен... два чудесных амурчика сидят впереди и царапают на доске, как будто подсчитывают проценты со святого золота.
«Венера» - Кранаха. Обнаженная, но в шляпе с перьями...»
Вот так часами ходил Андерсен по музеям, картинным галереям и церквам Рима, Флоренции, Неаполя, Дрездена, Парижа и, с трогательной строгостью рассматривая каждую картину, записывал в свой дневник все, что думал о произведениях художников.
Этих записей в дневниках и письмах огромное количество.
Жизнь без театра для Андерсена была невозможна. Чуть ли не каждый вечер его можно было увидеть сидящим в партере копенгагенского королевского театра, а в поездках по разным странам он не пропускал ни одного спектакля, ни одного театра, будь то первоклассный столичный или театр захудалого городка.
Все свои театральные впечатления Андерсен очень подробно и с большой требовательностью к исполнителям записывал в своих дневниках. Вот один эпизод из его поездки в Гарц, убедительно говорящий о безумном влечении Андерсена к театру, сцене, артистам... всегда, везде и при любых обстоятельствах: «...Солнце обжигало, как огонь, мы были просто при смерти, когда приближались к Гифхорну. А нам еще предстояло четыре мили до Брауншвейга. Я был настолько утомлен, что даже не мог рискнуть выглянуть в окно кареты, когда можно было увидеть горы Гарца и Броккен. Наконец мы были у цели...»
«...Хотя от дневной жары я был наполовину сварен и измучен благословенным почтовым кучером настолько, что едва мог двигаться, я все же пошел в театр...» (1831 г.)
Вот видите. Несмотря на то, что Андерсен был просто «при смерти», он все-таки тут же вечером побежал в брауншвейгский театр смотреть сомнительного качества кровавую драму «Три дня из жизни игрока». После того как на сцене Королевского театра в Копенгагене было показано несколько его драматических произведений, по существующей традиции Андерсену было предоставлено постоянное почетное место в партере. Радости и гордости не было предела. Андерсен ликовал: «Теперь и я удостоился этой чести, получил право сидеть рядом с Торвальдсеном, Вейзе, Эленшлегером и другими».
Наверно, не имели бы мы чудесных андерсеновских сказок, не будь он:
артистом
поэтом
драматургом
прозаиком
художником.
Большая удача сегодня!
Купил книгу «X. К. Андерсен в фотографиях». В ней воспроизведено более 150 дагерротипии и фотографий писателя.
Андерсен стал сниматься сразу, с первых дней появления дагерротипии и до последних своих дней всегда с удовольствием усаживался перед фотоаппаратом. Первая дагерротипия сделана в 1844 году, во время пребывания Андерсена в Гамбурге.
Андерсен обожал фотографироваться. В этой книге его страсть к позированию перед объективом видна очень отчетливо.
Фас, профиль, 3/4, улыбающийся, грустный, задумавшийся с книгой в руках, в цилиндре, с цветами, стоя в кругу женщин и девушек, на балконе... видно, как он старался принять наиболее выгодную для себя позу, положение головы, выражение лица... Он хотел выглядеть красивее, одухотвореннее. Андерсен знал, что он не очень-то красив.
И почти всегда был недоволен результатами съемок. Вот запись в дневнике 1854 года: «Поехал к фотографу, позировал трижды, на снимках выглядел, как потертый щелкунчик».
Андерсен был некрасив. Всю жизнь он переживал это болезненно, и, возможно, одной из причин, почему он не женился, была его внешность. Был несуразно высок, и за это получил в студенческие годы прозвище «Длинный Андерсен», а Шамиссо звал его «Стоеросовый датчанин». В 1834 году Андерсен писал своему другу: «Я часто задумываюсь: если бы я только имел красивую внешность или был бы богат и имел хоть маленькую должность, тогда бы я женился. Я работал бы, ел и в конце концов меня снесли бы на кладбище. Что за приятная была бы жизнь! Но, так как я уродлив и всегда буду бедным - за меня никто не пожелает выйти замуж, ведь ты знаешь, как девушки смотрят на это, и они правы. Таким образом, всю свою долгую жизнь я обречен быть одиноким, как бедный чертополох, и буду оплеван, так как моя участь быть бельмом у всех на глазу». Это письмо Андерсен писал, когда ему было 29 лет. Он был молод и слишком трагически смотрел на свою судьбу и свое будущее. В дальнейшем он в какой-то степени смирился со своей внешностью и старался найти в своем лице черты благородства, гениальности и часто поражался своему сходству с Шиллером, Вебером и даже Гёте. И это его успокаивало.
В 1879 году профессор В. Блох в своих воспоминаниях, мне кажется, сумел нарисовать очень жизненный и яркий портрет Андерсена: «Нельзя сказать, чтобы природа была особенно милостива к Андерсену по части внешности; фигура его всегда имела в себе что-то странное, что-то неловкое, неустойчивое, невольно вызывающее улыбку и симпатию. Как бывают мальчики, с детских лет отличающиеся какой-то старческой степенностью, невольно внушающей к ним некоторое уважение, так бывают и взрослые люди, которые никак не могут избавиться от чего-то чисто детского в лице и фигуре. Андерсен представлял удивительную смесь того и другого сорта людей...» «Он был высок, худощав и крайне несуразен в осанке и движениях. Руки и ноги его были несоразмерно длинны и тонки; кисти рук широки и плоски, а ступни таких огромных размеров, что вряд ли кому-нибудь могло прийти на ум присвоить себе его калоши.
Нос его был так называемой римской формы, но он был опять же так непропорционально длинен и как-то особенно выдавался вперед, что главенствовал над всем лицом. Уходя от него, человек скорее и лучше всего запоминал его нос, между тем как блеклые и крайне маленькие, наполовину закрытые огромными веками глаза, скрытые в своих впадинах, не оставляли по себе впечатления. Выражение глаз было ласковое, добродушное, но в них не было той захватывающей игры света и тени, той жизни и выразительности, благодаря которым глаза принято называть «зеркалом души».
Зато очень красив был его высокий, открытый лоб и красиво очерченные губы. Он заботился о своем внешнем виде сколько мог, ежедневно ходил бриться и завивать волосы; стоячие воротнички помогли ему скрыть длинную шею, широкие брюки - тонкие худые ноги. Одет он был всегда тщательно, почти изысканно и никогда не забывал оживить петлицу своего темного сюртука пестрой орденской ленточкой».
Поэт Тиле вспоминает, может быть, несколько утрированно, впечатление от впервые увиденного юного Андерсена в 1820 году: «Подняв взгляд от бумаги, я с удивлением увидел долговязого юношу очень странной наружности, который стоял у дверей с глубоким театральным поклоном до полу. Шляпу он сбросил еще у дверей, а когда длинная фигура в поношенном сером сюртуке, из слишком коротких рукавов которого торчали худые руки, выпрямилась, я увидел маленькие раскосые глазки, которым потребовалась бы пластическая операция, чтобы видеть из-за длинного выдающегося вперед носа.
На шее у него был пестрый ситцевый платок, так крепко завязанный узлом, что длинная шея как бы стремилась выскочить из него. Короче говоря, это было удивительное существо».
А вот из воспоминаний Э. Коллина: «Как сейчас вижу его сидящим за длинным столом во время какого-нибудь семейного торжества и исполняющего обязанности смотрителя за свечами; тогда у нас в ходу были только сальные свечи и с них поминутно приходилось снимать нагар, что и было возложено на Андерсена. Его долговязая фигура позволяла ему делать это, не вставая с места, и он твердой рукой приводил свечи в порядок иногда на невероятных расстояниях».
Вы улыбаетесь, так как видите перед собой смешную фигуру с длинными несуразными руками, но вам этот человек крайне симпатичен, и у вас возникает даже чувство любви к нему.
P.S. Использованы материалы с сайтов:
http://seance.ru
http://photo.psychotype.ru
http://photo.peoples.ru
http://www.sky-art.com
- фотопортреты Андерсена