Курдов В. Похороны Владимира Васильевича Лебедева
22 ноября 1967 года утром позвонили от Васнецова - два дня назад в больнице умер Владимир Васильевич Лебедев.
Через час Н. Костров, В. Власов и я собрались в Союзе художников - туда должна приехать вдова Лебедева - Ада Сергеевна Лазо. Наше свидание состоялось в вестибюле. Она сообщила нам, что похоронами занимается Детгиз, и дала понять, что в помощи Союза не заинтересована, хотя панихида назначена на завтра у нас в Малом зале. С Адой Сергеевной был грустный и молчаливый Никита Чарушин.
На другой день с утра мы с Никитой встречали гроб с телом Лебедева, за которым уехал наш всегдашний похоронных дел мастер - вахтер Клим Федорович. Весь обряд в морге совершил давний друг Владимира Васильевича, в прошлом известный боксер Иван Князев.
В этот день в Союзе происходил прием работ выставкомом, приехавшим из Москвы, - неумолимая жизнь со своими обычными делами и суетой. В Союзе много народа, озабоченных своими делами живописцев. Когда проносили гроб с телом, все встали.
Знаменательно, что па стенах зала, в котором был установлен гроб, в это время экспонировалась выставка лебедевских плакатов «Окон РОСТА», воздавая честь и славу своему творцу. Революционное искусство Лебедева как бы стояло в почетном карауле у его гроба.
Удивление и несогласие охватило меня, когда я увидел Лебедева в гробу. Странное чувство протеста овладело мной при виде незнакомого мне лица с седой, окладистой бородой. Это не был Лебедев, которого я знал многие десятилетия - всегда чисто выбритым, с лицом, типичным для человека западного склада.
Еще более странно было видеть Лебедева в гробу, разделанном по-малярному под натуральное дерево, с накладными посеребренными давлеными веточками из картона. Этот обывательский стандарт не соответствовал представлению о Владимире Васильевиче. Не было в этом связи и с тем, что висело вокруг на стенах. Может быть, правильно поступил Малевич, когда уготовил себе супрематический ящик, разрушив тем самым все традиционные представления о гробе.
Характерной чертой натуры Лебедева была его обособленная личная жизнь. Из семьи родителей давно никого не осталось. Валидимир Васильевич никогда не вспоминал о родственниках и жил вне традиционных родственных отношений. Теперь же, по странной иронии судьбы, у его гроба стояли неведомые нам родственники.
Мне поручили вести траурный митинг. Пришли проститься художники, писатели, друзья. Из Москвы приехали директор Детгиза К. Ф. Пискунов, С. М. Алянский, Л. А. Кассиль.
Первым выступил от нашего Союза художник Е. Е. Моисеенко. Менялся караул. Произносились прощальные слова.
Самые проникновенные, самые точные и глубокие мысли высказал А. Ф. Пахомов. Удивительно верно и убедительно Алексей Федорович сопоставил значение лебодевских плакатов с ролью Маяковского в «Окнах РОСТА» и доказательно уравнял Лебедева с Маяковским. Как это верно и как мало об этом сказано в искусствоведении! Пахомов говорил о том, насколько взыскателен был Лебедев к своим ученикам, требуя глубокого изучения изображаемого предмета. По существу, он раскрыл творческий метод и лебедевское отношение к реальному миру. Пахомов напомнил, как нам, молодым художникам, предоставлялась возможность допускать любое обобщение, по только при непременном условии знания и изучения предмета, только путем познания жизни через изучение натуры. Алексей Федорович говорил о Лебедеве - человеке и художнике, любящем жизнь в ее бесконечном многообразии, любящем искусство от толкучки до Эрмитажа, о том, как необходимо художнику найти свой образный мир и соответственные ему средства выражения. Эта речь была мудрым напутствием и уроком многим молодым художникам, подчас думающим отвлеченными категориями. Пахомов говорил волнуясь, с большими паузами, заикаясь, дрожащим от волнения голосом, но всегда с предельно ясной мыслью.
Последним выступил от учеников Лебедева Василий Адрианович Власов. Говорил человек, потрясенный горем, он прощался с нашим Володей - учителем, другом и отцом нашим. Василий Адрианович прощался за всех нас по-сыновьи.
Путь на Богословское кладбище лежал по набережной Невы, затем мимо крейсера «Аврора». Когда траурная процессия проезжала по площади Революции, мы увидели огромный увеличенный плакат Лебедева - матроса и красноармейца с винтовкой наперевес. Площадь была украшена к празднованию годовщины Октября. Это еще раз подтверждало значение лебедевского искусства для Советского государства.
На кладбище наши машины подъехали близко к вырытой могиле. Гроб не открывали, никаких церемоний. С треском могильщики вытащили пеньковые веревки. Слышно, как гулко стучат падающие замерзшие комья земли о крышку гроба. Каждый по обычаю бросил свою горсть земли, как бы соглашаясь со смертью. Сильные жилистые руки снова принялись за свое дело, и красивые гнутые сверкающие лопаты закончили его. Наступила грустная тишина. Медленно, группами и поодиночке, все начали расходиться, вероятно думая об одном и том же, оглядываясь на мертвое «городище». Невольно спрашиваю себя, зачем нужно людям после смерти отгораживаться друг от друга и сохранять обособленность во что бы то ни стало, соблюдать табель о рангах, действующий при жизни? Даже на кладбище продолжают действовать законы неравенства. Вероятно, это нужно и хочется живым.
На опустевшей могиле замечаю одинокую фигуру женщины, заботливо укладывающую упавшие цветы. Я обращаю внимание на неизвестного мне человека. Заметив мою заинтересованность, ко мне наклоняется Василий Адрианович и спрашивает, узнаю ли я в этой женщине нашу академическую натурщицу Лелю Николаеву, которую много рисовал Лебедев, и напомнил мне его рисунок «Девушка с гитарой». Конечно, это она, ее можно узнать по кругленькой кошачьей головке с челкой на известном рисунке Владимира Васильевича. Мне показалось, что в этом прощании натурщицы была затронута сама жизнь искусства.
Труднее было расходиться нам, ученикам, после похорон, и мы трое - Власов, Пахомов и я - решили поехать к нам домой.
В автобусе мое место оказалось рядом с Николаевой, совсем не молодой уже женщиной. Обращаясь ко мне, она вдруг сказала: «Скоро будет день смерти Замирайло. Хорошо бы, если бы вы, художники, вспомнили этого необыкновенного, замечательного человека и устроили выставку его работ». Тут же она спросила меня, знаю ли я такого художника. Я ответил, что был знаком с этим беспокойным, старым и гордым человеком. Я сказал, что помню его в последние годы жизни, когда он, одинокий и почти ослепший, жил у нас в Союзе. Его фигура с благородной осанкой, в старомодной крылатке и широкополой шляпе как сейчас стоит у меня перед глазами. Я не мог не сказать, что был поражен любовью старого художника к юной девушке, которая ухаживала за немощным старцем в последние годы его жизни. Меня эта любовь трогала до глубины души, это была благородная, к полной мере возвышенная любовь, которую редко можно наблюдать в жизни людей.
Каково же было мое удивление, когда моя спутница сказала мне, что эта молодая девушка была она, Николаева Леля, та самая натурщица, на которую мы, студенты, бегали смотреть на курсы, где она позировала, та самая лебедевская «Девушка с гитарой».
(из книги: Курдов В.И. Памятные дни и годы. - Л., 1994. - С. 65-67.)
Через час Н. Костров, В. Власов и я собрались в Союзе художников - туда должна приехать вдова Лебедева - Ада Сергеевна Лазо. Наше свидание состоялось в вестибюле. Она сообщила нам, что похоронами занимается Детгиз, и дала понять, что в помощи Союза не заинтересована, хотя панихида назначена на завтра у нас в Малом зале. С Адой Сергеевной был грустный и молчаливый Никита Чарушин.
На другой день с утра мы с Никитой встречали гроб с телом Лебедева, за которым уехал наш всегдашний похоронных дел мастер - вахтер Клим Федорович. Весь обряд в морге совершил давний друг Владимира Васильевича, в прошлом известный боксер Иван Князев.
В этот день в Союзе происходил прием работ выставкомом, приехавшим из Москвы, - неумолимая жизнь со своими обычными делами и суетой. В Союзе много народа, озабоченных своими делами живописцев. Когда проносили гроб с телом, все встали.
Знаменательно, что па стенах зала, в котором был установлен гроб, в это время экспонировалась выставка лебедевских плакатов «Окон РОСТА», воздавая честь и славу своему творцу. Революционное искусство Лебедева как бы стояло в почетном карауле у его гроба.
Удивление и несогласие охватило меня, когда я увидел Лебедева в гробу. Странное чувство протеста овладело мной при виде незнакомого мне лица с седой, окладистой бородой. Это не был Лебедев, которого я знал многие десятилетия - всегда чисто выбритым, с лицом, типичным для человека западного склада.
Еще более странно было видеть Лебедева в гробу, разделанном по-малярному под натуральное дерево, с накладными посеребренными давлеными веточками из картона. Этот обывательский стандарт не соответствовал представлению о Владимире Васильевиче. Не было в этом связи и с тем, что висело вокруг на стенах. Может быть, правильно поступил Малевич, когда уготовил себе супрематический ящик, разрушив тем самым все традиционные представления о гробе.
Характерной чертой натуры Лебедева была его обособленная личная жизнь. Из семьи родителей давно никого не осталось. Валидимир Васильевич никогда не вспоминал о родственниках и жил вне традиционных родственных отношений. Теперь же, по странной иронии судьбы, у его гроба стояли неведомые нам родственники.
Мне поручили вести траурный митинг. Пришли проститься художники, писатели, друзья. Из Москвы приехали директор Детгиза К. Ф. Пискунов, С. М. Алянский, Л. А. Кассиль.
Первым выступил от нашего Союза художник Е. Е. Моисеенко. Менялся караул. Произносились прощальные слова.
Самые проникновенные, самые точные и глубокие мысли высказал А. Ф. Пахомов. Удивительно верно и убедительно Алексей Федорович сопоставил значение лебодевских плакатов с ролью Маяковского в «Окнах РОСТА» и доказательно уравнял Лебедева с Маяковским. Как это верно и как мало об этом сказано в искусствоведении! Пахомов говорил о том, насколько взыскателен был Лебедев к своим ученикам, требуя глубокого изучения изображаемого предмета. По существу, он раскрыл творческий метод и лебедевское отношение к реальному миру. Пахомов напомнил, как нам, молодым художникам, предоставлялась возможность допускать любое обобщение, по только при непременном условии знания и изучения предмета, только путем познания жизни через изучение натуры. Алексей Федорович говорил о Лебедеве - человеке и художнике, любящем жизнь в ее бесконечном многообразии, любящем искусство от толкучки до Эрмитажа, о том, как необходимо художнику найти свой образный мир и соответственные ему средства выражения. Эта речь была мудрым напутствием и уроком многим молодым художникам, подчас думающим отвлеченными категориями. Пахомов говорил волнуясь, с большими паузами, заикаясь, дрожащим от волнения голосом, но всегда с предельно ясной мыслью.
Последним выступил от учеников Лебедева Василий Адрианович Власов. Говорил человек, потрясенный горем, он прощался с нашим Володей - учителем, другом и отцом нашим. Василий Адрианович прощался за всех нас по-сыновьи.
Путь на Богословское кладбище лежал по набережной Невы, затем мимо крейсера «Аврора». Когда траурная процессия проезжала по площади Революции, мы увидели огромный увеличенный плакат Лебедева - матроса и красноармейца с винтовкой наперевес. Площадь была украшена к празднованию годовщины Октября. Это еще раз подтверждало значение лебедевского искусства для Советского государства.
На кладбище наши машины подъехали близко к вырытой могиле. Гроб не открывали, никаких церемоний. С треском могильщики вытащили пеньковые веревки. Слышно, как гулко стучат падающие замерзшие комья земли о крышку гроба. Каждый по обычаю бросил свою горсть земли, как бы соглашаясь со смертью. Сильные жилистые руки снова принялись за свое дело, и красивые гнутые сверкающие лопаты закончили его. Наступила грустная тишина. Медленно, группами и поодиночке, все начали расходиться, вероятно думая об одном и том же, оглядываясь на мертвое «городище». Невольно спрашиваю себя, зачем нужно людям после смерти отгораживаться друг от друга и сохранять обособленность во что бы то ни стало, соблюдать табель о рангах, действующий при жизни? Даже на кладбище продолжают действовать законы неравенства. Вероятно, это нужно и хочется живым.
На опустевшей могиле замечаю одинокую фигуру женщины, заботливо укладывающую упавшие цветы. Я обращаю внимание на неизвестного мне человека. Заметив мою заинтересованность, ко мне наклоняется Василий Адрианович и спрашивает, узнаю ли я в этой женщине нашу академическую натурщицу Лелю Николаеву, которую много рисовал Лебедев, и напомнил мне его рисунок «Девушка с гитарой». Конечно, это она, ее можно узнать по кругленькой кошачьей головке с челкой на известном рисунке Владимира Васильевича. Мне показалось, что в этом прощании натурщицы была затронута сама жизнь искусства.
Труднее было расходиться нам, ученикам, после похорон, и мы трое - Власов, Пахомов и я - решили поехать к нам домой.
В автобусе мое место оказалось рядом с Николаевой, совсем не молодой уже женщиной. Обращаясь ко мне, она вдруг сказала: «Скоро будет день смерти Замирайло. Хорошо бы, если бы вы, художники, вспомнили этого необыкновенного, замечательного человека и устроили выставку его работ». Тут же она спросила меня, знаю ли я такого художника. Я ответил, что был знаком с этим беспокойным, старым и гордым человеком. Я сказал, что помню его в последние годы жизни, когда он, одинокий и почти ослепший, жил у нас в Союзе. Его фигура с благородной осанкой, в старомодной крылатке и широкополой шляпе как сейчас стоит у меня перед глазами. Я не мог не сказать, что был поражен любовью старого художника к юной девушке, которая ухаживала за немощным старцем в последние годы его жизни. Меня эта любовь трогала до глубины души, это была благородная, к полной мере возвышенная любовь, которую редко можно наблюдать в жизни людей.
Каково же было мое удивление, когда моя спутница сказала мне, что эта молодая девушка была она, Николаева Леля, та самая натурщица, на которую мы, студенты, бегали смотреть на курсы, где она позировала, та самая лебедевская «Девушка с гитарой».
(из книги: Курдов В.И. Памятные дни и годы. - Л., 1994. - С. 65-67.)