"Мы художники" (Курдов В.И. На вечере Маяковского)
Поколение молодых людей, к среде которых я принадлежал, боготворило Маяковского. В нашем представлении имя Маяковского отождествлялось с революцией. Для меня его поэзия была конкретным явлением нового искусства. Мне представляется, что литература и поэтическое слово прямо формируют человеческое сознание без промежуточных условий, какие, например, имеются и нашей профессии изобразительного искусства. Путь поэтического слова к сердцу в своем воздействии на людей короче. Слова атакуют людей мгновенно, и этим боевым свойством поэзии Маяковский не мог пренебречь. Может быть, в этом кроется одна из причин, побудивших Маяковского оставить живопись.
Тем не менее первичная принадлежность Маяковского к профессии художника во многом сформировала его как поэта и, пожалуй, еще в большой степени как человека.
Маяковский дружил с художниками, да и просто существовал в их среде. Во время его работы в «Окнах РОСТА» формировался демократический язык русского революционного плаката, и тут надо быть объективным, чтобы понимать значение влияния на Маяковского его друзей - художников М. М. Черемных, С. В. Малютина и других.
Лаконизм плакатного искусства, несомненно, повлиял на поэзию Маяковского. Откровенно скажу: меня никогда не волновали изобразительные образы плакатов Маяковского-художника, тогда как поэтические метафоры вызывали восхищение.
Одновременно с влиянием на меня поэзии Маяковского я был подвержен обаянию поэзии другого великого поэта - Сергея Есенина. Я знал наизусть почти вес написанное Маяковским, но также знал на память стихи Сергея Есенина.
Вокруг меня шел великий спор. Спорили и читали стихи всюду - в студенческих общежитиях, на поэтических диспутах. Для меня же два эти имени существовали нераздельно. В моем сознании, в моем сердце они жили оба, и предпочесть поэзию одного за счет другого я не мог. Я любил их обоих.
Однако минусом Есенина была его свита поэтов-имажинистов под предводительством Н. Клюева. Тут Есенин проигрывал Маяковскому начисто.
Среда Маяковского была иной. Его товарищами по ЛЕФу были художники - А. М. Родченко, Л. М. Лисицкий, братья В. А. и Г. А. Стенберг и Г. Г. Клуцис. ЛЕФ провозглашал конструктивизм - течение, которое с большей определенностью, нежели в литературе, возникло в работах художников, представителем его являлся Татлин с его конструкцией башни - памятника III Интернационалу. Принадлежность Маяковского к ЛЕФу понималась мной как принадлежность к революционному, новому.
История безжалостно и справедливо опрокинула лефовцев с их псевдореволюционной декларацией искусства. К великой чести Маяковского был его уход и отказ в то время от ЛЕФа, открыто опубликованный в статье «Против ЛЕФа». Поэтическая натура Маяковского, как барометр, восприняла атмосферу духовной жизни народа. Маяковский действительно был маяком в искусстве и ориентиром верного пути.
Я не раз присутствовал на вечерах, где выступал Маяковский. Известно, что Маяковский на этих вечерах вел диалоги с публикой, часто обоюдные реплики носили небезобидный характер. По поводу знаменитых ответов на записки много написано, и я не буду к этому возвращаться.
Мне хочется подчеркнуть любовь художников к Маяковскому. Она выражалась в стремлении художников-студентов, к которым принадлежал в то время я, быть на вечерах, где читал Маяковский. Расскажу случай по этому поводу.
Это было в Ленинграде во время нэпа. Маяковский должен был выступать в зале Филармонии, он только что вернулся из Америки. Билетов нет, да и денег на билеты у нас не было. Все равно мы большой гурьбой пошли в Филармонию, «на Маяковского». Вез билетов нас не пускают. Дорогу преградили дюжие швейцары в расшитых золотом униформах. Они бесцеремонно выталкивают нас за двери. И это нас только ожесточило - мы полезли на лестницу напролом. Возник шум, давка, скандал. Прорвать заслон нам не удавалось, и мы начали требовать самого поэта. Вероятно, это кончилось бы милицией, ничто другого не предвещало. Вдруг неожиданно на лестнице вверху появился Маяковский. Он был в пальто и шляпе, с палкой в руках. Теперь мы кричали ему два слова: «Мы художники», только и всего. Маяковский все понял и просиял. Повелительным жестом указывая тростью, он зычно прогромыхал: «Художников пропустить!» Бородатые швейцары отступили, и вся наша ликующая орава ринулась вверх по лестнице в зал.
В этот вечер он был в ударе. Он вышел на сцену в пальто и шляпе на затылке, разгуливая с тростью и огрызаясь на злобствующих. Походя бросал свои убийственные реплики. Назвал, не помню, почему, одного «толстовским губошлепом», другого высмеял, заподозрив, что он пришел на вечер по контрамарке.
В этот запомнившийся мне вечер поэт впервые читал «Бруклинский мост» и другие американские стихи.
Не раз я был свидетелем того, как нарастающая нервная напряженность, Казалось, приводящая к неминуемому скандалу, вдруг на глазах сменялась примирением, уступая силе искусства, обезоруживая врагов.
Вспоминается и другой случай в Ленинграде. Скандал произошел в здании бывшей Городской думы на Невском на вечере Сергея Есенина. Есенин запоздал на полтора часа. Взбешенная собравшаяся публика взбунтовалась и требовала деньги обратно. В этот самый момент появился Есенин. Он, в распахнутой шубе, без шапки, с красным шарфом на шее, со своими дружками, протискивался RB сцену. Было видно, что он нетрезв. Поднялся вой возмущения, и люди встали с мест, чтобы покинуть зал, некоторые стали уходить. Поднялась ругань. Есенин, видимо, понял происходящее и, тряхнув своей прекрасной головой, вдруг вскочил на стол и начал читать стихи так, как только мог их читать Есенин. И те, кто со скандалом покидали зал, остановились в оцепенении, слушая поэта, и тихо усаживались на места, боясь помешать происходящему. Есенин читал без остановки одно стихотворение за другим, точно боялся остановиться, как бы замаливая свой грех перед собравшимися. Он вывернул свою израненную душу и показал ее всем нам. Все было забыто! Владело всем искусство. Народ на руках вынес из зала своего любимого поэта.
Так и в тот вечер Маяковского в Филармонии. После никому не нужной перебранки, рассорившись и разгорячившись, два размежевавшихся лагеря - «правые» и «левые» - стали жертвами искусства Маяковского. Его раскатистый бас наполнял зал, как орган.
Все были поглощены чтением стихов Маяковского. Разгоряченный поэт чувствовал свою власть над слушателями. Он деловито снял пальто и шляпу, бросив все на стоявшую сбоку приготовленную для него лекторскую трибуну. Его не только слушали, но и рассматривали. Он это знал и вел себя на сцене как актер.
Через час Маяковский скинул с себя пиджак и остался в жилете. Теперь это уже никого не шокировало. Петербург был низложен. Поэту так читать было удобнее, он был дома. И все с этим согласились. С красным лицом, заложив руки в карманы брюк, широко расставив ноги в модных ботинках, Маяковский демонстрировал себя, представляя собой образ нового поэта. Окончил чтение Маяковский под гром нескончаемых рукоплесканий. Мы, художники, ждали его у выхода и проводили гурьбой своего поэта через дорогу в гостиницу «Европейская». Маяковский был и оставался нашим полпредом в искусстве.
(из книги: Курдов В.И. Памятные дни и годы: Записки художника. - Л., 1994. - С. 49-51)
О предпочтениях художников своего поколения В. Курдов пишет и далее. "... Пир наш сопровождался всегда исполнением городских "шпанских" уличных песенок, деревенских частушек, хоровым пением "Бродяги", обязательной борьбой друг с другом и, конечно, чтением стихов Есенина и Маяковского. Ради истины не считаю за грех признаться, что мы жили без поэзии Ахматовой и Блока..."
Тем не менее первичная принадлежность Маяковского к профессии художника во многом сформировала его как поэта и, пожалуй, еще в большой степени как человека.
Маяковский дружил с художниками, да и просто существовал в их среде. Во время его работы в «Окнах РОСТА» формировался демократический язык русского революционного плаката, и тут надо быть объективным, чтобы понимать значение влияния на Маяковского его друзей - художников М. М. Черемных, С. В. Малютина и других.
Лаконизм плакатного искусства, несомненно, повлиял на поэзию Маяковского. Откровенно скажу: меня никогда не волновали изобразительные образы плакатов Маяковского-художника, тогда как поэтические метафоры вызывали восхищение.
Одновременно с влиянием на меня поэзии Маяковского я был подвержен обаянию поэзии другого великого поэта - Сергея Есенина. Я знал наизусть почти вес написанное Маяковским, но также знал на память стихи Сергея Есенина.
Вокруг меня шел великий спор. Спорили и читали стихи всюду - в студенческих общежитиях, на поэтических диспутах. Для меня же два эти имени существовали нераздельно. В моем сознании, в моем сердце они жили оба, и предпочесть поэзию одного за счет другого я не мог. Я любил их обоих.
Однако минусом Есенина была его свита поэтов-имажинистов под предводительством Н. Клюева. Тут Есенин проигрывал Маяковскому начисто.
Среда Маяковского была иной. Его товарищами по ЛЕФу были художники - А. М. Родченко, Л. М. Лисицкий, братья В. А. и Г. А. Стенберг и Г. Г. Клуцис. ЛЕФ провозглашал конструктивизм - течение, которое с большей определенностью, нежели в литературе, возникло в работах художников, представителем его являлся Татлин с его конструкцией башни - памятника III Интернационалу. Принадлежность Маяковского к ЛЕФу понималась мной как принадлежность к революционному, новому.
История безжалостно и справедливо опрокинула лефовцев с их псевдореволюционной декларацией искусства. К великой чести Маяковского был его уход и отказ в то время от ЛЕФа, открыто опубликованный в статье «Против ЛЕФа». Поэтическая натура Маяковского, как барометр, восприняла атмосферу духовной жизни народа. Маяковский действительно был маяком в искусстве и ориентиром верного пути.
Я не раз присутствовал на вечерах, где выступал Маяковский. Известно, что Маяковский на этих вечерах вел диалоги с публикой, часто обоюдные реплики носили небезобидный характер. По поводу знаменитых ответов на записки много написано, и я не буду к этому возвращаться.
Мне хочется подчеркнуть любовь художников к Маяковскому. Она выражалась в стремлении художников-студентов, к которым принадлежал в то время я, быть на вечерах, где читал Маяковский. Расскажу случай по этому поводу.
Это было в Ленинграде во время нэпа. Маяковский должен был выступать в зале Филармонии, он только что вернулся из Америки. Билетов нет, да и денег на билеты у нас не было. Все равно мы большой гурьбой пошли в Филармонию, «на Маяковского». Вез билетов нас не пускают. Дорогу преградили дюжие швейцары в расшитых золотом униформах. Они бесцеремонно выталкивают нас за двери. И это нас только ожесточило - мы полезли на лестницу напролом. Возник шум, давка, скандал. Прорвать заслон нам не удавалось, и мы начали требовать самого поэта. Вероятно, это кончилось бы милицией, ничто другого не предвещало. Вдруг неожиданно на лестнице вверху появился Маяковский. Он был в пальто и шляпе, с палкой в руках. Теперь мы кричали ему два слова: «Мы художники», только и всего. Маяковский все понял и просиял. Повелительным жестом указывая тростью, он зычно прогромыхал: «Художников пропустить!» Бородатые швейцары отступили, и вся наша ликующая орава ринулась вверх по лестнице в зал.
В этот вечер он был в ударе. Он вышел на сцену в пальто и шляпе на затылке, разгуливая с тростью и огрызаясь на злобствующих. Походя бросал свои убийственные реплики. Назвал, не помню, почему, одного «толстовским губошлепом», другого высмеял, заподозрив, что он пришел на вечер по контрамарке.
В этот запомнившийся мне вечер поэт впервые читал «Бруклинский мост» и другие американские стихи.
Не раз я был свидетелем того, как нарастающая нервная напряженность, Казалось, приводящая к неминуемому скандалу, вдруг на глазах сменялась примирением, уступая силе искусства, обезоруживая врагов.
Вспоминается и другой случай в Ленинграде. Скандал произошел в здании бывшей Городской думы на Невском на вечере Сергея Есенина. Есенин запоздал на полтора часа. Взбешенная собравшаяся публика взбунтовалась и требовала деньги обратно. В этот самый момент появился Есенин. Он, в распахнутой шубе, без шапки, с красным шарфом на шее, со своими дружками, протискивался RB сцену. Было видно, что он нетрезв. Поднялся вой возмущения, и люди встали с мест, чтобы покинуть зал, некоторые стали уходить. Поднялась ругань. Есенин, видимо, понял происходящее и, тряхнув своей прекрасной головой, вдруг вскочил на стол и начал читать стихи так, как только мог их читать Есенин. И те, кто со скандалом покидали зал, остановились в оцепенении, слушая поэта, и тихо усаживались на места, боясь помешать происходящему. Есенин читал без остановки одно стихотворение за другим, точно боялся остановиться, как бы замаливая свой грех перед собравшимися. Он вывернул свою израненную душу и показал ее всем нам. Все было забыто! Владело всем искусство. Народ на руках вынес из зала своего любимого поэта.
Так и в тот вечер Маяковского в Филармонии. После никому не нужной перебранки, рассорившись и разгорячившись, два размежевавшихся лагеря - «правые» и «левые» - стали жертвами искусства Маяковского. Его раскатистый бас наполнял зал, как орган.
Все были поглощены чтением стихов Маяковского. Разгоряченный поэт чувствовал свою власть над слушателями. Он деловито снял пальто и шляпу, бросив все на стоявшую сбоку приготовленную для него лекторскую трибуну. Его не только слушали, но и рассматривали. Он это знал и вел себя на сцене как актер.
Через час Маяковский скинул с себя пиджак и остался в жилете. Теперь это уже никого не шокировало. Петербург был низложен. Поэту так читать было удобнее, он был дома. И все с этим согласились. С красным лицом, заложив руки в карманы брюк, широко расставив ноги в модных ботинках, Маяковский демонстрировал себя, представляя собой образ нового поэта. Окончил чтение Маяковский под гром нескончаемых рукоплесканий. Мы, художники, ждали его у выхода и проводили гурьбой своего поэта через дорогу в гостиницу «Европейская». Маяковский был и оставался нашим полпредом в искусстве.
(из книги: Курдов В.И. Памятные дни и годы: Записки художника. - Л., 1994. - С. 49-51)
О предпочтениях художников своего поколения В. Курдов пишет и далее. "... Пир наш сопровождался всегда исполнением городских "шпанских" уличных песенок, деревенских частушек, хоровым пением "Бродяги", обязательной борьбой друг с другом и, конечно, чтением стихов Есенина и Маяковского. Ради истины не считаю за грех признаться, что мы жили без поэзии Ахматовой и Блока..."