(no subject)
На английском говорили о возрасте. (Такая сложная тема, кто придумал помещать ее в учебники). Один молодой человек сказал: мне двадцать восемь, но я воспринимаю себя двадцатилетним. Вот уже восемь лет, как мне двадцать. Так радостно сказал, даже с гордостью. То есть не даже - с очевидной гордостью.
Я была в шоке. Не представляла, что кто-то может так думать, что кому-то нравится в почти тридцать быть двадцатилетним. Сама хожу с одним стойким ощущением: как бы так эту двадцатилетнюю девочку в себе убить и по-тихому избавиться от тела.
Восемнадцать ли, двадцать пять, двадцать восемь - все это одно мироощущение, и оно детское. Весь этот огромный, цветастый мир, сам идущий в руки, а я смотрю на него широко открытыми глазами, и радостно смеюсь. Или суицидально рыдаю - разницы нет. Ты как бы ни за что не отвечаешь, жизнь происходит сама, а по большому счету вроде как и не происходит. Впечатлений куча, людей толпа, the days are bright and filled with pain.
Кто же знал, что не бывает земляничных полян навсегда.
Так уже давно нельзя, конечно, но до сих пор хочется.
Убить и избавиться от тела.
Я знаю, что новое мироощущение, в которое меня пятый год выталкивают - это ты один, продуваемый всеми ветрами, и весь мир идет на тебя войной. Огонь, как говорил Калугин, надо добывать самому, и смысл, как говорил Ялом, создавать самому, получается хорошо если через раз и почти все, что получается, рушится обратно, и ничего не остается кроме веры. Проще уже не будет, потому что так и надо, потому что только вера чего-то стоит. И еще любовь. О любви я кстати зря не думала в этом контексте. И о надежде тоже зря. Надо подумать, потому что такими темпами недолго и забыть что Создатель благ, а Он благ.
По-хорошему у меня вообще никакой борьбы тут не должно быть. Бог говорит: ты будешь жить и ты будешь взрослеть, и все, моя пища - исполнять Его волю. Не должно быть никакого зазора между Его волей и моей, как между рукой и жестом. Никаких альтернативных требований не может тут быть, никаких капризов, никаких "а я хотела бы по-другому". Я, впрочем, и не знаю, как бы я хотела. Я только истерю Ему неприкрыто, что я не хочу, не хочу жить эту жизнь. Он терпеливо ждет, пока я проистерю.
Ужасно глупо - спорить с Господом. Мы разговаривали недавно с С. - о Нем, я думала, зачем, ну зачем ты с Ним споришь, какой в этом смысл. Но я сама с Ним спорю. Знаю Его волю и не принимаю ее. Но с другой стороны - если с подводной лодки некуда деться, а вырасти над собой прямо сейчас не получается, что еще остается, кроме как спорить и истерить.
Снился очень странный сон недавно, очень эмоционально яркий, я понимаю сейчас, что пророческий. Как будто Васька (который мертв уже пятнадцать лет, и я помнила об этом во сне) снова умер, и мне надо опознать тело. Над которым не потрудились гримеры, а вместо этого потрудилась вода. И я закрываю голову руками и говорю - нет, нет, нет. И каждая клеточка во мне вопит, что нет.
Надо подумать о любви и надежде, вот что. Никто не исключал их из картины. Надо подумать о живом Иисусе, которого из картины тоже никто не исключал. А то я сильна сгущать краски.
Я была в шоке. Не представляла, что кто-то может так думать, что кому-то нравится в почти тридцать быть двадцатилетним. Сама хожу с одним стойким ощущением: как бы так эту двадцатилетнюю девочку в себе убить и по-тихому избавиться от тела.
Восемнадцать ли, двадцать пять, двадцать восемь - все это одно мироощущение, и оно детское. Весь этот огромный, цветастый мир, сам идущий в руки, а я смотрю на него широко открытыми глазами, и радостно смеюсь. Или суицидально рыдаю - разницы нет. Ты как бы ни за что не отвечаешь, жизнь происходит сама, а по большому счету вроде как и не происходит. Впечатлений куча, людей толпа, the days are bright and filled with pain.
Кто же знал, что не бывает земляничных полян навсегда.
Так уже давно нельзя, конечно, но до сих пор хочется.
Убить и избавиться от тела.
Я знаю, что новое мироощущение, в которое меня пятый год выталкивают - это ты один, продуваемый всеми ветрами, и весь мир идет на тебя войной. Огонь, как говорил Калугин, надо добывать самому, и смысл, как говорил Ялом, создавать самому, получается хорошо если через раз и почти все, что получается, рушится обратно, и ничего не остается кроме веры. Проще уже не будет, потому что так и надо, потому что только вера чего-то стоит. И еще любовь. О любви я кстати зря не думала в этом контексте. И о надежде тоже зря. Надо подумать, потому что такими темпами недолго и забыть что Создатель благ, а Он благ.
По-хорошему у меня вообще никакой борьбы тут не должно быть. Бог говорит: ты будешь жить и ты будешь взрослеть, и все, моя пища - исполнять Его волю. Не должно быть никакого зазора между Его волей и моей, как между рукой и жестом. Никаких альтернативных требований не может тут быть, никаких капризов, никаких "а я хотела бы по-другому". Я, впрочем, и не знаю, как бы я хотела. Я только истерю Ему неприкрыто, что я не хочу, не хочу жить эту жизнь. Он терпеливо ждет, пока я проистерю.
Ужасно глупо - спорить с Господом. Мы разговаривали недавно с С. - о Нем, я думала, зачем, ну зачем ты с Ним споришь, какой в этом смысл. Но я сама с Ним спорю. Знаю Его волю и не принимаю ее. Но с другой стороны - если с подводной лодки некуда деться, а вырасти над собой прямо сейчас не получается, что еще остается, кроме как спорить и истерить.
Снился очень странный сон недавно, очень эмоционально яркий, я понимаю сейчас, что пророческий. Как будто Васька (который мертв уже пятнадцать лет, и я помнила об этом во сне) снова умер, и мне надо опознать тело. Над которым не потрудились гримеры, а вместо этого потрудилась вода. И я закрываю голову руками и говорю - нет, нет, нет. И каждая клеточка во мне вопит, что нет.
Надо подумать о любви и надежде, вот что. Никто не исключал их из картины. Надо подумать о живом Иисусе, которого из картины тоже никто не исключал. А то я сильна сгущать краски.