(no subject)
Дочитал Оруэлла.
Сейчас читаю
Успенский Глеб Иванович
Книжка чеков
М.: Правда, 1985 г., 528 стр.
Вступительная статья и примечания Б. С. Дыхановой.
Иллюстрации В. Ф. Горелова.
Примечание какое-то очень уж "идейное". И читается с трудом -- приходится продираться сквозь текст. Но, думаю, это потому, что привык к лёгким, "пустым" текстам. Язык богатый, предложения сложные. Идеи заставляют задуматься. Они не устарели и сегодня.
Успенский Г. И. (1843-1902)
Содержание:
3 ..... "На роковом распутье русской истории..." Б. Дыханова
19 .... Очерки и рассказы
21 .... Нужда песенки поёт
34 .... Зимний вечер (Из чиновничьего быта)
50 .... Парамон юродивый (Из детских лет одного "пропащего")
75 .... Наблюдения одного лентяя (очерки провинциальной жизни)
75 ... Глава первая. О моём отце, о "порядке", о моей лени и о прочем
108 .. Глава вторая. Воспоминания по случаю странной встречи
138 .. Глава третья. Я и Павлуша "ходим в народ"
179 ... Будка (Очерк)
206 ... Спустя рукава
221 ... Книжка чеков (Эпизод из жизни недоимщиков)
246 ... На старом пепелище
298 ... Неизлечимый
298 .. I. Глухой городок
308 .. II. Рассказ
316 .. III. Вечерком в глухом уголке (Рассказ)
329 .. IV. Учительница
343 .. V. Болезнь
347 ... Больная совесть
373 ... Заграничный дневник провинциала
386 ... Власть земли
394 ... Теперь и прежде
401 ... Буржуй
423 ... "Выпрямила" (Отрывок из записок Тяпушкина)
448 ... "Четверть" лошади
464 ... Квитанция
473 ... Вольные казаки
502 ... Паровой цыплёнок (Рассказ, пригодный для напечатания только на святках)
514 ... Примечания
Цитаты
стр. 206
стр. 255
стр. 318
стр. 373
стр. 206
Певцов был молодой человек, но молодость его постоянно отравлялась томительным нытьём о собственном положении, томительным ожиданием деятельности и в то же время полным бездействием. Где бы он только ни бывал, странствуя и в городах и в деревнях, -- везде, и особенно в столицах, Певцов проживал у каких-нибудь родственников, собирался что-то начать, заняться основательным изучением чего-то, задумывал держать экзамен то в то, то в другое учебное заведение, бесконечно тосковал неопределённым положением в качестве приживальщика или дармоеда тётушкиных хлебов, курил множество папирос и шатался без всякого дела; живя, например, в Москве, он целые дни вялыми шагами перебирался с бульвара на бульвар, угрюмо смотря на проходящих, останавливался перед толпой народа, начинал вслушиваться, но тоска гнала его дальше, и вот он где-нибудь в Кремле, заложив руки назад, смотрит на царь-колокол... Ему не хочется идти домой; там его ожидают любопытные глаза тётушек, желающих знать, не сумел ли их племянник куда-нибудь пристроиться, не обеспечил ли, наконец, себя, прошлявшись целый божий день?.. Вспоминая об этих любопытствующих взглядах, племянничек делался ещё мрачнее. "Эти идиоты, -- мысленно ругался он, -- и знать не хотят, что делается у меня в голове... хорошенько подумать не дадут... им бы только с шеи спихнуть". И он опять плёлся на Пресненские пруды, решая сегодня же бросить своих тётушек, да заняться хорошенько, да выдержать экзамен, потом "плюнуть всем им в морду", потому что они не знают, что такое он... И вдруг в голове его возникают вопросы: "Что же такое он в самом деле... и какие такие у него особенные вещи в голове?.." Это снова повергало его в тоску...
стр. 255
Я понял в этим минуты, почему нелепый, ничего живого не заключающий в себе французский роман маленьких газеток с такой жадностью читается бедным рабочим классом; более ужасного одиночества, в которое поставлен европейский рабочий, трудно себе представить; революция, уверив его, что он -- не скот, а человек, всё-таки до сей минуты не дала ему уюта, а оставила одного среди пустой площади и сказала: "ну, брат, теперь живи, как знаешь". Кругом него всё чужие, -- и вот почему Рокамболь, сто раз умирающий, сто раз воскресающий, может заставлять грустить и радоваться одинокое сердце... Пожалуйста, господа романисты, берите краски для романов, которые пишете вы рабочему одинокому человеку, ещё гуще, ещё грубее тех, какие вы до сих пор брали... Одиночество человека становится всё ужаснее, судьба загоняет его всё в более и более тёмный угол, откуда не видно света, не слышно звуков жизни... Бейте же в барабаны, колотите что есть мочи в медные тарелки, старайтесь представить любовь необычайно жгучею, чтобы она в самом деле прожгла нервы, также в самом деле сожжённые настоящим, заправским огнём... Не церемоньтесь поэтому, господа дешёвые романисты, рисовать всё, что есть хорошего в жизни, самыми аляповатыми красками, доводить черты красивого, великого до громадных размеров, чтобы нам было видно их из такой страшной дали... Пусть невинность в ваших романах не продаётся ни за какие деньги, пусть бедная, умирающая с голоду прачка будет в ваших произведениях настолько невероятна, что не только не согласится продать себя, а напротив, вопреки всяким смыслам, возьмёт и сожжёт на свечке, тут же, перед глазами её покупателя и перед изумлёнными глазами читателей банковский билет (смело пишите цифру и не церемоньтесь с сотнями тысяч и даже миллионами), который ей дают в руки и который в одну минуту может возвеличить её. Пусть она непременно этот билет сожжёт, а сама всё-таки умрёт с голоду... Так же невероятно и невозможно представляйте вы, господа романисты, и все другие человеческие отношения... Красота женщин должна изображаться особенно нелепо: грудь непременно должна быть роскошна до неприличия; сравнивайте её с двумя огнедышащими горами, с геркулесовыми столпами, с египетскими пирамидами... Только такими невероятными преувеличениями вы можете заброшенному в безысходную тьму одиночества человеку дать приблизительное понятие о том, что другим доступно в настоящем безыскусственном виде действительной красоты...
стр. 318
В будничной жизни глухого русского уголка нет, как мне кажется, других более тягостных минут в течение целого дня, как те, которые определяются словами "посидеть вечерком на крылечке", "отдохнуть вечерком", словом -- побыть так, ничего не делая, несколько вечерних часов. Везде, где есть настоящая жизнь, хоть и трудная и неприглядная, в самых глухих уголках европейских больших городов, на каторжных фабриках, вечер -- действительное время отдыха, потому что день -- действительно время тяжелого труда, время устали, и как ни труден этот рабочий день, но вечер весел или по крайней мере тих... Совсем не то в глухом русском уголке. Притворяясь по чьему-то приказанию городом, уголок заставляет невольно притворяться все, что ни живёт в нем. Притворяется начальством -- исправник и всё чиновное, всё распоряжающееся притворяется потому, что не над чем в сущности начальствовать и нечем распоряжаться. Притворяется учитель, знающий очень хорошо, что наука его плоха и проку от неё мало, и т. д. И вот всё это, не могущее по совести не сознать, что прожитый день был -- "одна канитель", "помаявшись" этот день кое-как, чувствует вечерком, когда прекращается эта "тягота маеты", потребность облегчить душу от ига призрачной деятельности, призрачной жизни... Повсюду -- тихо, везде заперты ворота и ставни, нигде не видно огня, и кажется, что глухой уголок спит мёртвым сном. Ничуть не бывало -- напротив везде в тёмных спальнях, на "крылечках", куда обыватель выполз "посидеть" после ужина, идет шёпотом, во имя потребности облегчить душу, сваливание душевной дряни друг на друга... "Завёз в какую гибель! -- шепчет молодая жена. -- Да что это? Да лучше я в монастырь уйду. Али у меня женихов не было?"... "А из-за кого бьюсь? Из-за вас, чертей, всё ж и бьюсь-то!.. Был бы я один, -- сердито шепчет отец семейства, -- так стал бы я тут торчать, в этакой пропасти?" Там, в темноте, кто-нибудь пьёт и проклинает свою участь; в другом тёмном, как смоль, углу кто-нибудь пьёт и молчит... И везде за этими запертыми ставнями, в тёмных душных спальнях, под тёмным душным небом, на крылечках уездный люд пилит друг друга, пилит тихо, чуть слышно, как чуть слышно зудит пила, которою перепиливают человеческие кости.
стр. 373
...Проходил я как-то на днях мимо одной из мэрий и от нечего делать остановился вместе с толпой других зевак посмотреть на свадьбу. Крыльцо мэрии было наполнено расфранченными мужчинами и дамами, с минуты на минуту ожидавшими приезда жениха и невесты. Угрюмое, казарменное здание и фигуры городовых на углу и на крыльце как-то странно смотрели на эту расфранченную, сияющую предстоящим праздником публику; эти цветы на голове и букеты в руках как-то вовсе не шли к пыльной чиновничьей мурье, с тёмными коридорами, запылённым, грязным полом и запахом махорки капораля. Я десятки раз видал и прежде эту уличную сцену, но обыкновенно бывало как-то так: посмотришь, и пойдёшь; на этот же раз контраст между весёлым смыслом сцены и жёстким впечатлением чиновничьей мурьи как-то очень сильно и неприятно подействовал на меня. А когда к толпе расфранченной родни, стоявшей на крыльце мэрии, подкатила новенькая, с иголочки каретка; когда из неё вышли жених и невеста, оба молодые, красивые, весёлые; когда вся эта праздничная толпа, мешаясь с полицейскими и мешая запах цветов и духов с запахом махорки, направилась в глубину мрачной мурьи, -- так мне стало скверно, тоскливо, что я, сам уж не знаю как, возроптал на цивилизацию, возроптал на то, что она, поглотив такую массу умов, жизней, пролив такую гибель крови, не только не осуществила так называемых "золотых грез" -- что уж! -- но даже удобств человечеству не дала никаких, если не считать за большое одолжение, что через семь тысяч лет по создании мира, наконец, ухитрилась провести в кухню к человечеству воду и на всём земном шаре вымостила асфальтом только парижские бульвары... Даже деликатного обращения с человечеством не выработала эта удивительная история удивительной цивилизации... Вот перед вами Ромео и Юлия, -- положим, что жених и невеста, которых я видал в мэрии, точно любят друг друга так, как любили друг друга Ромео и Юлия; предположим, кроме этого, что читателю известны также в совершенстве те веронские ночи, которые проводили эти влюблённые, -- поглядите теперь, что делает с ними эта цивилизация: после веронских ночей она, заприметив их страстную любовь, тащит их, с цветами в руках, в квартал, в часть!.. Ну, есть ли тут хоть капля приличия, деликатности? Какое же сравнение с этим плодом борьбы за благо человечества простой, милый, невинный "ракитовый куст" -- свадебка вокруг ракитова куста?.. Где лучше впечатление: там, у куста, или тут, во французской, республиканской кутузке?.. Неужели из всей суммы этих боровшихся за счастье человечества умов и народов не могло выйти самого простого соображения, -- что, если ракитовый куст неудовлетворителен, то его надо заменить не кварталом, не кутузкой, а чем-нибудь поудобнее, -- каким-нибудь весёлым храмом, а если уж храма много, то хоть сараем, что ли, просторным и чистым, хоть таким сараем, в каком здесь, в Париже, помещаются выставки экипажей и распродажи зонтиков... Нет! тащить в кутузку, в фартал... удивительно как деликатно и остроумно!..
Сейчас читаю
Успенский Глеб Иванович
Книжка чеков
М.: Правда, 1985 г., 528 стр.
Вступительная статья и примечания Б. С. Дыхановой.
Иллюстрации В. Ф. Горелова.
Примечание какое-то очень уж "идейное". И читается с трудом -- приходится продираться сквозь текст. Но, думаю, это потому, что привык к лёгким, "пустым" текстам. Язык богатый, предложения сложные. Идеи заставляют задуматься. Они не устарели и сегодня.
Успенский Г. И. (1843-1902)
Содержание:
3 ..... "На роковом распутье русской истории..." Б. Дыханова
19 .... Очерки и рассказы
21 .... Нужда песенки поёт
34 .... Зимний вечер (Из чиновничьего быта)
50 .... Парамон юродивый (Из детских лет одного "пропащего")
75 .... Наблюдения одного лентяя (очерки провинциальной жизни)
75 ... Глава первая. О моём отце, о "порядке", о моей лени и о прочем
108 .. Глава вторая. Воспоминания по случаю странной встречи
138 .. Глава третья. Я и Павлуша "ходим в народ"
179 ... Будка (Очерк)
206 ... Спустя рукава
221 ... Книжка чеков (Эпизод из жизни недоимщиков)
246 ... На старом пепелище
298 ... Неизлечимый
298 .. I. Глухой городок
308 .. II. Рассказ
316 .. III. Вечерком в глухом уголке (Рассказ)
329 .. IV. Учительница
343 .. V. Болезнь
347 ... Больная совесть
373 ... Заграничный дневник провинциала
386 ... Власть земли
394 ... Теперь и прежде
401 ... Буржуй
423 ... "Выпрямила" (Отрывок из записок Тяпушкина)
448 ... "Четверть" лошади
464 ... Квитанция
473 ... Вольные казаки
502 ... Паровой цыплёнок (Рассказ, пригодный для напечатания только на святках)
514 ... Примечания
Цитаты
стр. 206
стр. 255
стр. 318
стр. 373
стр. 206
Певцов был молодой человек, но молодость его постоянно отравлялась томительным нытьём о собственном положении, томительным ожиданием деятельности и в то же время полным бездействием. Где бы он только ни бывал, странствуя и в городах и в деревнях, -- везде, и особенно в столицах, Певцов проживал у каких-нибудь родственников, собирался что-то начать, заняться основательным изучением чего-то, задумывал держать экзамен то в то, то в другое учебное заведение, бесконечно тосковал неопределённым положением в качестве приживальщика или дармоеда тётушкиных хлебов, курил множество папирос и шатался без всякого дела; живя, например, в Москве, он целые дни вялыми шагами перебирался с бульвара на бульвар, угрюмо смотря на проходящих, останавливался перед толпой народа, начинал вслушиваться, но тоска гнала его дальше, и вот он где-нибудь в Кремле, заложив руки назад, смотрит на царь-колокол... Ему не хочется идти домой; там его ожидают любопытные глаза тётушек, желающих знать, не сумел ли их племянник куда-нибудь пристроиться, не обеспечил ли, наконец, себя, прошлявшись целый божий день?.. Вспоминая об этих любопытствующих взглядах, племянничек делался ещё мрачнее. "Эти идиоты, -- мысленно ругался он, -- и знать не хотят, что делается у меня в голове... хорошенько подумать не дадут... им бы только с шеи спихнуть". И он опять плёлся на Пресненские пруды, решая сегодня же бросить своих тётушек, да заняться хорошенько, да выдержать экзамен, потом "плюнуть всем им в морду", потому что они не знают, что такое он... И вдруг в голове его возникают вопросы: "Что же такое он в самом деле... и какие такие у него особенные вещи в голове?.." Это снова повергало его в тоску...
стр. 255
Я понял в этим минуты, почему нелепый, ничего живого не заключающий в себе французский роман маленьких газеток с такой жадностью читается бедным рабочим классом; более ужасного одиночества, в которое поставлен европейский рабочий, трудно себе представить; революция, уверив его, что он -- не скот, а человек, всё-таки до сей минуты не дала ему уюта, а оставила одного среди пустой площади и сказала: "ну, брат, теперь живи, как знаешь". Кругом него всё чужие, -- и вот почему Рокамболь, сто раз умирающий, сто раз воскресающий, может заставлять грустить и радоваться одинокое сердце... Пожалуйста, господа романисты, берите краски для романов, которые пишете вы рабочему одинокому человеку, ещё гуще, ещё грубее тех, какие вы до сих пор брали... Одиночество человека становится всё ужаснее, судьба загоняет его всё в более и более тёмный угол, откуда не видно света, не слышно звуков жизни... Бейте же в барабаны, колотите что есть мочи в медные тарелки, старайтесь представить любовь необычайно жгучею, чтобы она в самом деле прожгла нервы, также в самом деле сожжённые настоящим, заправским огнём... Не церемоньтесь поэтому, господа дешёвые романисты, рисовать всё, что есть хорошего в жизни, самыми аляповатыми красками, доводить черты красивого, великого до громадных размеров, чтобы нам было видно их из такой страшной дали... Пусть невинность в ваших романах не продаётся ни за какие деньги, пусть бедная, умирающая с голоду прачка будет в ваших произведениях настолько невероятна, что не только не согласится продать себя, а напротив, вопреки всяким смыслам, возьмёт и сожжёт на свечке, тут же, перед глазами её покупателя и перед изумлёнными глазами читателей банковский билет (смело пишите цифру и не церемоньтесь с сотнями тысяч и даже миллионами), который ей дают в руки и который в одну минуту может возвеличить её. Пусть она непременно этот билет сожжёт, а сама всё-таки умрёт с голоду... Так же невероятно и невозможно представляйте вы, господа романисты, и все другие человеческие отношения... Красота женщин должна изображаться особенно нелепо: грудь непременно должна быть роскошна до неприличия; сравнивайте её с двумя огнедышащими горами, с геркулесовыми столпами, с египетскими пирамидами... Только такими невероятными преувеличениями вы можете заброшенному в безысходную тьму одиночества человеку дать приблизительное понятие о том, что другим доступно в настоящем безыскусственном виде действительной красоты...
стр. 318
В будничной жизни глухого русского уголка нет, как мне кажется, других более тягостных минут в течение целого дня, как те, которые определяются словами "посидеть вечерком на крылечке", "отдохнуть вечерком", словом -- побыть так, ничего не делая, несколько вечерних часов. Везде, где есть настоящая жизнь, хоть и трудная и неприглядная, в самых глухих уголках европейских больших городов, на каторжных фабриках, вечер -- действительное время отдыха, потому что день -- действительно время тяжелого труда, время устали, и как ни труден этот рабочий день, но вечер весел или по крайней мере тих... Совсем не то в глухом русском уголке. Притворяясь по чьему-то приказанию городом, уголок заставляет невольно притворяться все, что ни живёт в нем. Притворяется начальством -- исправник и всё чиновное, всё распоряжающееся притворяется потому, что не над чем в сущности начальствовать и нечем распоряжаться. Притворяется учитель, знающий очень хорошо, что наука его плоха и проку от неё мало, и т. д. И вот всё это, не могущее по совести не сознать, что прожитый день был -- "одна канитель", "помаявшись" этот день кое-как, чувствует вечерком, когда прекращается эта "тягота маеты", потребность облегчить душу от ига призрачной деятельности, призрачной жизни... Повсюду -- тихо, везде заперты ворота и ставни, нигде не видно огня, и кажется, что глухой уголок спит мёртвым сном. Ничуть не бывало -- напротив везде в тёмных спальнях, на "крылечках", куда обыватель выполз "посидеть" после ужина, идет шёпотом, во имя потребности облегчить душу, сваливание душевной дряни друг на друга... "Завёз в какую гибель! -- шепчет молодая жена. -- Да что это? Да лучше я в монастырь уйду. Али у меня женихов не было?"... "А из-за кого бьюсь? Из-за вас, чертей, всё ж и бьюсь-то!.. Был бы я один, -- сердито шепчет отец семейства, -- так стал бы я тут торчать, в этакой пропасти?" Там, в темноте, кто-нибудь пьёт и проклинает свою участь; в другом тёмном, как смоль, углу кто-нибудь пьёт и молчит... И везде за этими запертыми ставнями, в тёмных душных спальнях, под тёмным душным небом, на крылечках уездный люд пилит друг друга, пилит тихо, чуть слышно, как чуть слышно зудит пила, которою перепиливают человеческие кости.
стр. 373
...Проходил я как-то на днях мимо одной из мэрий и от нечего делать остановился вместе с толпой других зевак посмотреть на свадьбу. Крыльцо мэрии было наполнено расфранченными мужчинами и дамами, с минуты на минуту ожидавшими приезда жениха и невесты. Угрюмое, казарменное здание и фигуры городовых на углу и на крыльце как-то странно смотрели на эту расфранченную, сияющую предстоящим праздником публику; эти цветы на голове и букеты в руках как-то вовсе не шли к пыльной чиновничьей мурье, с тёмными коридорами, запылённым, грязным полом и запахом махорки капораля. Я десятки раз видал и прежде эту уличную сцену, но обыкновенно бывало как-то так: посмотришь, и пойдёшь; на этот же раз контраст между весёлым смыслом сцены и жёстким впечатлением чиновничьей мурьи как-то очень сильно и неприятно подействовал на меня. А когда к толпе расфранченной родни, стоявшей на крыльце мэрии, подкатила новенькая, с иголочки каретка; когда из неё вышли жених и невеста, оба молодые, красивые, весёлые; когда вся эта праздничная толпа, мешаясь с полицейскими и мешая запах цветов и духов с запахом махорки, направилась в глубину мрачной мурьи, -- так мне стало скверно, тоскливо, что я, сам уж не знаю как, возроптал на цивилизацию, возроптал на то, что она, поглотив такую массу умов, жизней, пролив такую гибель крови, не только не осуществила так называемых "золотых грез" -- что уж! -- но даже удобств человечеству не дала никаких, если не считать за большое одолжение, что через семь тысяч лет по создании мира, наконец, ухитрилась провести в кухню к человечеству воду и на всём земном шаре вымостила асфальтом только парижские бульвары... Даже деликатного обращения с человечеством не выработала эта удивительная история удивительной цивилизации... Вот перед вами Ромео и Юлия, -- положим, что жених и невеста, которых я видал в мэрии, точно любят друг друга так, как любили друг друга Ромео и Юлия; предположим, кроме этого, что читателю известны также в совершенстве те веронские ночи, которые проводили эти влюблённые, -- поглядите теперь, что делает с ними эта цивилизация: после веронских ночей она, заприметив их страстную любовь, тащит их, с цветами в руках, в квартал, в часть!.. Ну, есть ли тут хоть капля приличия, деликатности? Какое же сравнение с этим плодом борьбы за благо человечества простой, милый, невинный "ракитовый куст" -- свадебка вокруг ракитова куста?.. Где лучше впечатление: там, у куста, или тут, во французской, республиканской кутузке?.. Неужели из всей суммы этих боровшихся за счастье человечества умов и народов не могло выйти самого простого соображения, -- что, если ракитовый куст неудовлетворителен, то его надо заменить не кварталом, не кутузкой, а чем-нибудь поудобнее, -- каким-нибудь весёлым храмом, а если уж храма много, то хоть сараем, что ли, просторным и чистым, хоть таким сараем, в каком здесь, в Париже, помещаются выставки экипажей и распродажи зонтиков... Нет! тащить в кутузку, в фартал... удивительно как деликатно и остроумно!..