(no subject)
II. Инженеры
"Как стемнеет - придут" - думаю второпях. Привычки их неизменны, и зная об этом, я готовлюсь к приходу целый день, но все равно встречаю вынужденных гостей наскоро сбитой суетой. И они приходят громкими шагами резиновых сапог, в кожаных сюртуках с медными пуговицами, уже двадцатилетние, щетинистые, с пластинкой гашиша и кусочком лагвагона отчаянных времен. Садятся. Не снимая сапог, кладут ногу на ногу, обхватывают руками колени, щелкают бутылками мутной желчи; глядят хмуро, но с ухмылкой: "Не забудьте включить окна", говорят. На их языках - вынужденная чернота мыслей, на руках - благородство поступков. Потрепанные одежды плескают по комнате прохладу улиц и капли дождя, на них посмотришь - задрожишь от холода.
Разговоры ведут об одном и том же и с плохим "Р": как видят перед собою лишь отдающее голубизной небо, и, открывая глаза каждое утро, с тревогой на коротке, вспоминают о каждодневных и очень влиятельных врагах. Слова их, в большинстве своем, непонятны, возможно из-за обилия непристойностей и слюней во рту, а диалоги постоянно прерываются громким стуком грязных кулаков по столу. Но вот они, дружественно кивая друг другу, кладут за ухо куски обглоданных карандашей, и щурятся от содержимого своих бутылок. Затем, будто и нет меня в этой проклятой комнате, уходят, забыв заляпанные чертежи закрытых от меня улиц и домов. Превратив порядок, доставшийся мне с таким трудом, в отдающий горклым одиночеством хлам. Теперь, оставшись с этим один на один, я замираю от мысли, что правы бесстыдники. Нещадно, безрадумно, в своих целях и средствах, они держат этот мир на своих плечах, освещая его тусклым светом вечерних московских окон.
"Как стемнеет - придут" - думаю второпях. Привычки их неизменны, и зная об этом, я готовлюсь к приходу целый день, но все равно встречаю вынужденных гостей наскоро сбитой суетой. И они приходят громкими шагами резиновых сапог, в кожаных сюртуках с медными пуговицами, уже двадцатилетние, щетинистые, с пластинкой гашиша и кусочком лагвагона отчаянных времен. Садятся. Не снимая сапог, кладут ногу на ногу, обхватывают руками колени, щелкают бутылками мутной желчи; глядят хмуро, но с ухмылкой: "Не забудьте включить окна", говорят. На их языках - вынужденная чернота мыслей, на руках - благородство поступков. Потрепанные одежды плескают по комнате прохладу улиц и капли дождя, на них посмотришь - задрожишь от холода.
Разговоры ведут об одном и том же и с плохим "Р": как видят перед собою лишь отдающее голубизной небо, и, открывая глаза каждое утро, с тревогой на коротке, вспоминают о каждодневных и очень влиятельных врагах. Слова их, в большинстве своем, непонятны, возможно из-за обилия непристойностей и слюней во рту, а диалоги постоянно прерываются громким стуком грязных кулаков по столу. Но вот они, дружественно кивая друг другу, кладут за ухо куски обглоданных карандашей, и щурятся от содержимого своих бутылок. Затем, будто и нет меня в этой проклятой комнате, уходят, забыв заляпанные чертежи закрытых от меня улиц и домов. Превратив порядок, доставшийся мне с таким трудом, в отдающий горклым одиночеством хлам. Теперь, оставшись с этим один на один, я замираю от мысли, что правы бесстыдники. Нещадно, безрадумно, в своих целях и средствах, они держат этот мир на своих плечах, освещая его тусклым светом вечерних московских окон.