ПИСЬМА ПОКОЙНОГО СЁМЫ ШТАПСКОГО

[shtapskij]

ПИСЬМО СЁМЫ ШТАПСКОГО АРТУРУ ДРУЧИНСКОМУ

4. 03. 1998

Дорогой Артур!

Дора и мальчики в Крыму, а я промерзаю в нашей богоспасаемой Москве, точно старый, забытый в холодильнике пельмень. Прочитал Вашу статью и почти со всем готов согласиться, за исключением оценки творений Б.А. «Уникальный певческий голос…» - пишете Вы о Вашей Белле. О как все рифмуется в этом бренном мире, мой милый! Много лет назад в ресторане ВТО точно такую же фразу о ней я услышал от Левитанского, на что имел наглость возразить: «Да ведь и канарейки тоже чудесно поют, Юрочка…». Левитанский ужасно обиделся, морщась, проглотил свою водку, пересел за соседний столик к Солоухину с Джигарханяном и три года со мной не разговаривал.

Да-с, все рифмуется, мой драгоценный друг. Знаете, мне кажется, и сама Ваша обожаемая Белла - всего лишь скверная рифма к Цветаевой. Она ведь всегда хотела быть на нее похожа и без церемоний соотносила себя с «Мариной» - возьмите хотя бы ранние «Уроки музыки» с их истерической концовкой: «я - как ты, как ты!..». У Цветаевой, помните: «Вскрыла жилы: неостановимо, невосстановимо хлещет стих…» И у Б.А. тоже постоянно: «кровотеченье речи», «заговорю - и обагрю платок» и т.п. Только у нее это - знак очень дурного вкуса. Потому что никакой реальной кровью не обеспечено. Не подумайте ненароком, что я такой кровожадный, милый Артур: кровь употреблена здесь исключительно в смысле пастернаковской «почвы и судьбы». Не зря же Анна Андреевна, по воспоминаниям Чуковской, сказала о стихах юной Б.А.: «Ни во что не веришь, всё выдумки». И это о тех стихах, которые еще дышали какой-то свежестью, что-то как будто обещали… Как бы то ни было, ахматовский диагноз был поставлен на десятилетия вперед и полностью себя оправдал. Даже слишком. Игорь Чериба, наш университетский товарищ, когда-то придумал превосходный каламбур: «Русская поэзия есть сумма роков». Отменно, не правда ли? Искренне желаю Вашей Белле и в дальнейшем не подпадать под эту печальную категорию, не знать «сих страшных снов», как умолял Жуковский свою Светлану.

Не стану в сотый раз повторять, что ее поэзия жеманна. Именно это свойство чаще всего ставят в укор Б.А. недруги ее музы. Жеманна - пожалуй, а, пожалуй, что и не совсем. Жеманство - разновидность притворства, у Б.А. же то, что называют жеманством, давно стало второй натурой. Вы послушайте ее интервью - они ничем не отличаются от стихов: та же выспренность и почти те же речевые обороты. Знаете, дорогой мой, что такое перифраз? Это когда льва называют «царем зверей» - сей пример приведен во множестве энциклопедий. Так вот, слог Вашей Б.А. - сплошной перифраз. Мне кажется даже, что дома, за завтраком или обедом, вместо «Боря, налей мне чаю» или «налей мне вина, Борис», она произносит примерно следующее: «Мой дивный сотрапезник, соблаговоли утолить мою жажду чашкой (или - бокалом) сего божественного напитка…». И этот прием взвинченного, экзальтированного перифраза доведен в ее поэзии до совершенства. Точнее сказать - до абсурда. Вот извольте послушать, как в ее стихотворении звонит будильник:

Восславив полночь дребезгами бреда,
часы впадают в бледность забытья.

«Не хило свистнуто», как сказал бы все тот же Игорь Чериба. Стихи Б.А. последних лет - неуклонная деградация приема, отчаянно эксплуатируемого на протяжении долгого времени и давно уже переставшего ей служить. Нет, нет, дорогой Артур, никто - и я в том числе - никогда не отказывал ей в таланте. И даже в «уникальном певческом голосе». Но меня не покидает ощущение, что все, написанное Б.А. за последние лет двадцать - изощренная, Бог знает что возомнившая о себе графомания. А графомания, как заметил Георгий Иванов, совсем не исключает таланта. Ею болеют как бездарные юноши, так и исписавшиеся старики - я уже не раз напоминал Вам об этом.

Кланяйтесь Барбаре и поцелуйте от меня малышку Илоночку.
   Искренне Ваш Сёма Штапский.

ПИСЬМО СЁМЫ ШТАПСКОГО ИОСИФУ ФУРЦУ-БЕЛЕНЬКОМУ

14. 07. 1998

Дорогой Йося!

У нас страшная жара. Дора и мальчики уехали на дачу, а я, как гусь на вертеле, торчу в душной Москве. Вы просите меня написать о Б.О. - небось, опять затеваете литературную страничку в каком-нибудь «Вестнике Хайфы».

С Б.О. мы общались немного и как-то всегда неудачно. Нас познакомил Дезик Самойлов году эдак в шестидесятом. Б.О. сразу почувствовал мое прохладное отношение к его песням. Однажды, в пору моей бездомности, после развода с Милкой, я разоткровенничался с ним в ЦДЛе, и он, цинично усмехаясь, посоветовал мне найти себе «даму с квартирой». «Ваше Величество женщина!» - почему-то вспомнилось мне в этот миг из его песенки, и я чуть не послал его по матери. В другой раз, в какой-то компании я, изрядно подвыпивши, спросил у него, запирает ли он двери, уходя из дому. Б.О., не подозревая подвоха, ответил, что, естественно, запирает. Тогда я запел: «Не запирайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта» и нагло осведомился, почему он не следует собственным наставлениям, преподанным нам с таким художественным блеском. Б.О.  уничтожающе посмотрел на меня, встал из-за стола, схватил гитару и вышел. Гитару в молодости он всегда носил с собой. Даже, кажется, в клозет с нею ходил. И при этом не во всякой компании соглашался петь. Вечно его уламывали, как барышню.

Лучшее определение Б.О. дала еще Анна Андреевна: «шансонье» (см., если не ошибаюсь, воспоминания Чуковской). Оно прекрасно и вовсе не обидно, как может показаться какому-нибудь арбатскому идолопоклоннику. В этом определении - суть того, чем Б.О. являлся, и нет претензии на большее, не имеющее к нему отношения и не заслуженное им. Когда он умер, началась дикая вакханалия. Она началась, собственно, еще при его жизни. Мне как-то попалась газета, целиком посвященная Б.О., изданная Ириной Ришиной вскоре после его смерти и наполненная безумными поминальными статьями (от академика Лихачева до какого-то Рисина). «Великий поэт», «гений», «символ интеллигенции» - эти слова лились, как вода из сорванного крана. Со смешанным чувством удивления и стыда я узнал, что он был «духовным наставником нации…» (Э. Рязанов), «ледоколом, пробивающим полярные льды…» (Ф. Искандер). «Его роль в судьбе России исключительна…» - открыл мне глаза Л. Жуховицкий. Да полноте, о ком это? О Достоевском? О Солженицыне, по крайней мере? Да нет, об авторе песенок о комсомольских богинях и слащавых куплетов о вере, надежде и любви. «И в том, что среди нас встречаются достойные, честные, великодушные люди, несомненно, заслуга Булата» - это бредни всё того же Рязанова. Получается, что общество состояло исключительно из прохиндеев и негодяев, но пришел Булат, снял с плеча гитару, вразумил некоторых своими песенками и сделал их порядочными людьми. Покойного барда наделили почти божественными совершенствами. Песни его, оказываются, были «светлым пророчеством удивительной глубины», как примстилось Жуховицкому. Именитый батюшка Чистяков, утратив всякое чувство меры, на потеху бесам заявил, будто Б.О., хотя и будучи «язычником», «провел нас через ад и подвел почти к тому порогу, где ждет нас Христос». А Василий Аксенов вслед за упомянутым священником назвал стихи Б.О. псалмами. И это всё ничтоже сумняшеся говорилось о поэте, который в довольно зрелом возрасте посылал «к черту сказки о богах» и писал: «бездарен бог - ему неможется…» (заменив, правда, на старости лет, «бездарен» на менее одиозное «бессилен», что само по себе еще не делает его псалмопевцем). Дошло до анекдота: некто В. Рисин объявил ценителем его поэзии самого Набокова, который в романе «Ада» превратил строки из «Сентиментального марша» Б.О. («Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет…») в «солдатскую частушку, сочиненную неповторимым гением» и перевел их на «английский» в виде жуткой макаронической абракадабры («Nadezda, I shall than be back / When the true batch outboys the riot…»). Надобно абсолютно не знать Набокова и его «страсти к филологическому стёбу» (цитирую нашего друга, набоковеда Артура Дручинского), чтобы придти к абсурдному выводу Рисина.

Вся эта либеральная шайка (Аксенов, Войнович, Искандер, Приставкин и проч.), которая и при жизни возносила до небес скромного шансонье, поначалу ни на что особенно не претендовавшего, и после его смерти не отдавала себе отчета, насколько оскорбительны для его памяти их дифирамбы. Ведь каждый из них считает себя тоже «властителем дум» и потому совершенно искренне морочит голову среднестатистическому интеллигенту, и так уже разучившемуся мыслить без подсказок академика Лихачева. Весьма досадно, что самому Б.О. было лестно чувствовать себя «гордостью нации». Возможно, поэтому его стихи последних лет постепенно утрачивали первоначальное песенное обаяние, всё больше становясь пустой риторикой: «Совесть, благородство и достоинство - вот оно, святое наше воинство…». Эти строки могли бы превосходно вписаться в большинство поминальных речей по Б.О. из злосчастной газетенки. Их, кажется, и декламируют там неоднократно. Когда Ришина ему «пудрила мозги» в интервью, будто его стихи и песни «стали нравственной, духовной опорой для нескольких поколений», будто «без них непредставима наша жизнь», он без тени юмора ответил, что такое мнение о его работе для него - большая честь. Вообразите, что бы сделал Пушкин, если бы ему всерьез заявили, будто «Евгений Онегин» - духовная опора, без которой непредставима жизнь. Я думаю, спустил бы интервьюера с лестницы.

«Булат удивительно чувствовал слово и вообще был великий мастер» (снова Жуховицкий). Думаю, что и это утверждение шатковато. Я тут взял и припомнил несколько самых известных, как теперь говорят, «текстов» Б.О. - припомнил, а не перечитал, потому что они у всех на слуху. И нашел, что слово он чувствовал не всегда «удивительно». Вот, к примеру, строки из его «Трех сестер»: «да пусты кошельки упадают с руки…» и «две руки виновато губами ловя…». В каждой из них какие-то проблемы с единичностью-множественностью: с одной руки что-то многовато «упадает» кошельков, а две руки одновременно затруднительно ловить (одними) губами. А это из знаменитой «Песенки об Арбате»: «От любови твоей вовсе не излечишься, / сорок тысяч других мостовых любя…» (курсив мой - С.Ш.). Как же, в самом деле, «излечишься», если между этими «любовями» («твоей» - ко мне? - и «моей» к сорока тысячам мостовым) вообще нет связи, во всяком случае, грамматической? Еще пример: «Господи, дай же ты каждому, чего у него нет: / мудрому дай голову…» («Молитва»). Я никогда не мог понять, в каком же смысле у мудрого нет головы? Ведь есть - и в прямом, и в переносном. Не хотел же Б.О., предположим, сказать: «мудрому дай красивую, модно подстриженную голову»?.. И еще пример: «Моцарт на старенькой скрипке играет…». А вслед за этим просьба: «Не оставляйте стараний, маэстро, / не убирайте ладони со лба». Но в такой философской позе - с ладонями на лбу - можно ли играть на скрипке? Или поэт заклинает Моцарта не оставлять каких-то иных «стараний», например, сочинения опер? Но тогда зачем он «на старенькой скрипке играет»? Некоторая неувязочка, согласитесь, присутствует. И это еще только самые прославленные песни Б.О., хиты, так сказать! Вы скажете, дорогой Йося, что я придираюсь - да, пожалуй, придираюсь. К другому бы не стал, но к «великому мастеру» - имею полное право.

Но я страшно заболтался, извините старика великодушно… Мой поклон Мирре и поцелуй Софочке.
   Искренне Ваш Сёма Штапский.

ПИСЬМО СЁМЫ ШТАПСКОГО ИГОРЮ ЧЕРИБЕ

4. 09. 1999

Дорогой Игорек!

Московская погода совсем ошалела: я то обливаюсь потом, как ипподромный жеребец, то застываю, как Дорин холодец. Даже, как видите, нечаянно заговорил в рифму. Дора и мальчики места себе не находят: то их целыми днями из дому не выгонишь и поэтому не можешь работать, то не дождешься из очередного вояжа и варишь себе отвратительные липкие сосиски.

Вы пишете, что хотите напечатать свою давнюю статью о И.Б. Не понимаю, к чему это Вам теперь, когда трескотня вокруг его имени и без того несусветная - хоть уши затыкай. Вы припасали ложку к обеду, но уже и к ужину не протолкаться. Права была Анна Андреевна: сделали-таки биографию нашему рыжему! Только не подумайте, будто я злобствую. Его дивное «Сретенье» я до сих пор люблю до умопомрачения, и еще несколько ранних вещиц. Особенно ту, где «ночной кораблик негасимый плывет в тоске необъяснимой…».

С И.Б. мы были знакомы еще до его ссылки, но основательно пообщались только однажды - в Питере, году, по-моему, в семидесятом. Были чьи-то именины. И.Б. явился с шумным губастым Рейном, который бросился уверять меня, что Андропов знает наизусть всего Ходасевича. Прижимистый, а может быть, предусмотрительный хозяин выставил как раз столько водки, что гости и потрепались всласть, и слова во ртах не застревали. Стихов И.Б. вопреки обыкновению читал мало. Зато раскрылся с совершенно неожиданной для меня в то время стороны. Речь его изобиловала какими-то высокомерными афоризмами, непререкаемыми сентенциями. Возможно, перед свежим собеседником решил порисоваться или алкоголь на него столь оригинально действовал. И то ли его образ так отчеканился в моем сознании, то ли бес разберет отчего, но с той поры и в прозе его, и - самое печальное - в стихах мне стал мерещиться какой-то эстетствующий Ларошфуко. Причем, его сногсшибательные метафоры вовсе не сглаживали этого ощущения, а даже, как ни странно, обостряли.

Не поймите меня превратно: и в статьях И.Б., и в его «разговорах» (с Соломоном Волковым, например) полным-полно рассуждений поразительно тонких, невероятно глубоких. «Ларошфуко» начинается тогда, когда ему хочется непременно выразиться красиво, парадоксально или - того хуже - произнести «истину в последней инстанции». Взять хотя бы его idée fix о том, что «не язык - инструмент поэта, а поэт - средство существования языка», что «язык диктует поэту следующую строчку» и т.д. Я уж не говорю о том, что подобная постановка вопроса оправдывает любые графоманские выкрутасы, снимает с автора всякую ответственность за его сочинение («не я, мол, писал, а язык меня использовал»). И потом ведь «мысль изреченная есть ложь…». Вам, дорогой, не нужно объяснять, что в настоящей поэзии неизреченное существует на равных с высказанным, а порою даже имеет над ним преимущество. Если этого нет, остается один «язык», неважно в каком качестве - орудия или суфлера. Но, главное, теория И.Б. есть ложная метафизика: «диктант» если и производится, то совершенно из иных сфер - из тех, которые не дозволяется поминать всуе. Вы можете ответить: вот именно, - И.Б., безусловно, присутствие этих сфер учитывал и почтительно помалкивал о них, уважаемый Сёма. Но тогда скажите, как относиться к такой его максиме: «искусство вещь более древняя и универсальная, чем любая вера»? Чем это не Плеханов? В другом месте - не могу процитировать дословно - И.Б. утверждает, что на вопрошания человека о смерти искусство дает единственный(!) адекватный(!) ответ. Не кажется ли Вам, что И.Б., подобно невежественному атеисту, отождествляет бытие Божье с религиями, конфессиями и т.п.? Не потому ли и «диктант» ему слышится здесь, а не оттуда, как Пушкину («божественный глагол до слуха чуткого коснется...») или Ахматовой?

И полюбуйтесь, какие бесподобные перлы откалывает И.Б. в адрес своих предшественников, чем-либо ему не угодивших: «Тютчев имперские сапоги не просто целовал - он их лобзал…», «Блок… человек и поэт во многих своих проявлениях чрезвычайно пошлый…». Меня в этих высказываниях восхищает, прежде всего, тон. Интонация, так сказать. Что же до сути, то, как любит говорить наш общий приятель, искусствовед Фурц-Беленький, «это уж ни в какие подворотни не влазит».

Помните, в «Войне и мире» есть такой персонаж - дипломат Билибин. Он то и дело распускает морщины на лбу и произносит mots. И.Б. мне почему-то сильно этого Билибина напоминает, особенно в стихах. Нет сомнений, что И.Б. - наш первый поэт-бонмотист (какой-нибудь Вяземский ему здесь в подметки не годится). Соответствующие цитаты из собрания его сочинений можно выгребать пригоршнями. Вот первые попавшиеся:

Нет для короны большего урона,
Чем с кем-нибудь случайно переспать...

Что губит все династии - число
Наследников при недостатке в тронах...

А вот «Ларошфуко», утративший соль, превратившийся в занудного схоласта:

Постоянство суть эволюция принципа помещенья
в сторону мысли. Продолженье квадрата или
параллелепипеда средствами, как сказал бы
тот же Клаузевиц, голоса или извилин.

(Вы, Игорек, превосходный филолог, и как-нибудь на досуге не поленитесь, расшифруйте для глупого старика вышеприведенную строфу, перескажите мне ее «человеческими» словами.)

Немало у И.Б.(в особенности - эмигрантского периода) подобного же свойства метафор, тоже как бы высосанных из мозга (точнее - из пальца):

...и подъезды, чье нёбо воспалено ангиной
лампочки, произносят «а»...

На мой взгляд - а как кажется Вам? - поздние творения И.Б., несмотря на всё «величие замысла», фатально распадаются на отдельные элементы (mots, метафоры и проч.). Гора то и дело рожает мышь. И когда Лев Лосев и Вайль упоенно талдычат о «запредельном уровне свободы, которого достиг Бродский», хочется спросить: о какой свободе идет речь, господа? Потому что в творческом плане «свобода» И.Б. фиктивна: большего рабства у своей же, самому себе навязанной формы, в русской поэзии не было. Он неустанно повторял, что «в поэзии подобием смерти является возможность соскользнуть в клише», но - подсознательно - не пытался ли этими заклинаниями изгнать собственных демонов? Стихи И.Б., начиная с середины семидесятых, невозможно читать подряд: нет никакого продыху от громоздящихся друг на друга анжабеманов. Они привносят нестерпимую монотонность в кажущееся разнообразие его технических средств. Не потому ли сложная поэтика и уникальная просодия И.Б. были так легко освоены полчищами эпигонов и графоманов?

Однако письмо мое затянулось - пора и честь знать. Кланяйтесь Гале и поцелуйте Оксаночку.
   Искренне Ваш Сёма Штапский.