Слово про «Слово»: часть 5. Игорь едет на войну
Предыдущая часть тут.
В прошлый раз мы поговорили о предшествовавших сюжету «Слова» событиях по другим источникам XII века. И мы остановились на том, что Игорь в очередной раз (уже по доброй традиции) решает под прикрытием большого похода предпринять свой отдельный набег небольшими силами. Именно про этот набег и написано «Слово о полку Игореве».
Сейчас мы будем зачитывать цитаты из произведения о том, какой князь Игорь был хороший, и у особенно чутких читателей (особенно, если они ещё и академика Рыбакова до этого прочитали) может возникнуть подозрение: «Черниговская propaganda нам всё врёт! Тут написано, что Игорь -- хороший, а он был вон какой!»
Поэтому надо сразу сказать, что, во-первых, нормы «хорошести» современного патриота в принципе не применимы к феодалу XII века.
Во-вторых, на фоне многих коллег Игорь и на самом деле был вполне себе ещё ничего.
И, наконец, в-третьих, мы имеем дело с литературным произведением, через которое автор пытается до читателей донести в том числе как раз и понимание патриотизма. Поэтому его версия событий может отличаться от летописной. При этом мы увидим: хотя князю Игорю автор по-настоящему сочувствует, не все его действия он считает правильными.
Итак, Игорь едет на войну.
«Трубы трубять въ Новѣградѣ, стоять стязи въ Путивлѣ, Игорь ждетъ мила брата Всеволода. И рече ему Буй Туръ Всеволодъ: "Одинъ братъ, одинъ свѣтъ свѣтлый -- ты, Игорю! Оба есвѣ Святъславличя! Сѣдлай, брате, свои бръзыи комони, а мои ти готови, осѣдлани у Курьска на переди. А мои ти куряни свѣдоми къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы възлелѣяны, конець копия въскръмлени; пути имь вѣдоми, яругы имъ знаеми, луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изъострени. Сами скачють, акы сѣрыи влъци въ полѣ, ищучи себе чти, а князю -- славѣ».
Мы уже говорили, но на всякий случай ещё раз: Новгород -- это не Новгород Великий, это, конечно же, южный Новгород-Северский -- отправная точка похода князя Игоря.
Князья собираются той же компанией: Игорь князь Новгород-Северский, его брат Буй-Тур Всеволод князь Трубчевский и Курский, сын Владимир из упомянутого Путивля, и ещё они по пути прихватили племянника Святослава из Рыльска.
Описывается, какие дружинники были соколы (потому что именно с этой птицей традиционно было принято сравнивать). И при этом встречается интересное выражение про вскармливание с конца копья. Понятно, что это метафора воинского воспитания, но, видимо, это ещё и отражение неких внутридружинных обрядов. В современных коллективах и по сей день сохраняются отголоски крайне древних обрядов посвящения. Я слышал, у подводников, например, на определённой стадии матросы кувалду целовали, вот и здесь, видимо, с копьём что-то похожее. Т.е. Всеволод тут не просто говорит, что его куряне воспитаны воинами, он ещё и подчёркивает, что в его дружине отнюдь не новобранцы.
Тут звучат два незнакомых слова: комони и кмети. С комонями, вроде, понятно, что речь про коней. Слова похожие. Но тем не менее, слово комонь -- даже несмотря на параллели в старочешском (komoň -- 'конь' [Фасмер, II: 304]) -- вызывало некоторые подозрения, потому что слово редкое.
Вот, например ветеран боевых действий, адмирал, президент Академии наук, министр народного просвещения (и заодно по совместительству лингвофрик фоменковского толка и ярый сторонник ограничения доступа к образованию для быдла) Александр Семёнович Шишков ехидно вопрошал «официальную» науку: «Спрашивается: "почему кони назывались комони?" Что пользы указать на польский, на богемский язык, на большую, маленькую, толстую книгу, в лист, в четверку, а все не будешь знать: "почему кони назывались комони?"».[ 1] А известный мошенник Миролюбов для себя этот вопрос решил просто: по его мнению комонь -- это просто-напросто «старая» форма слова конь, поэтому в его «Велесовой книге» вообще нет слова конь, исключительно в разной степени искажённое комонь.
На самом деле, лингвистика со времён Шишкова сделала ряд шагов вперёд и может дать адмиралу более-менее удобоваримый ответ. Во-первых, слово нашлось в современных говорах. В том же СРНГ [СРНГ, 14: 236] мы найдём ряд контекстов, которые покажут, что комонь -- это, как ни странно, 'конь'. Но, как обращает внимание лексиколог Геннадий Филиппович Одинцов (крупный специалист в вопросе «лошадиной» лексики), это будет конь не простой. Это либо добрый, дорогой конь (парадно-выездной), либо конь на свадьбе (опять же, понятно, берётся лучший), либо, если в сравнении, то подчёркиваются его выдающиеся размеры или прыть. Слово есть и в фольклоре, и там комони под богатырями.[ 2]
Во-вторых, при тщательном разборе письменных памятников слово обнаружилось не только в «Слове о полку Игореве» и связанной с ним «Задонщине», но и в летописях. Оно встречается в тексте Лаврентьевской летописи [Лаврент.; ПСРЛ, I: 67] и как минимум 4 раза в Ипатьевской летописи. И в тех случаях, когда контекст хоть сколько-нибудь обширный, выясняется, что это не просто конь, а конь под дружинником.
Например, в записи про 1150 год говорится о союзных князю Изяславу венграх. Там Изяслав готовится взять Киев и рассчитывает на помощь верных ему людей из горожан. «И рекоша ему угре (т.е. венгры): мы гости есме твои. ѿже добрѣ надѣешисѧ на кияны то ты самъ вѣдаеши люди своа. А комони подъ нами» [Ипат.; ПСРЛ, II: 414] -- т.е. венгерсике союзники Изаславу поясняют: со своими киевлянами ты сам разбирайся, а мы-то всегда боеготовы. Ну и дальше, когда они таки Киев берут, пишется, что «кияне же дивѧхутсѧ угромъ множеству и кметьства ихъ и комонемъ ихъ» [Ипат.; ПСРЛ, II: 416].
Поэтому современные исследователи полагают, что исторически у нас комонем назывался не любой конь, а только специально отобранный, откормленный и обученный боевой конь [СлРЯ XI-XVII вв., 7: 266]. И, к ужасу адмирала Шишкова и прочих ранних толкователей, академик Олег Николаевич Трубачев (а это столп в вопросах этимологии) считал что слова конь и комонь -- хоть и похожи -- но не родственные по происхождению [Трубачев, 10: 177-178; 197-198].
Получается, первым издателям «Слова» повезло, что они угадали со значением.
Кстати, буквально на днях слушал интервью Олега Викторовича Двуреченского, где он рассказывал, что по археологическим данным наш среднестатистический средневековый конь -- это практически пони, метр сорок в холке. То, что Клим Александрович Жуков в своё время образно обозначил «волосатым мопедом». А боевые кони -- это были другие более крупные породы, зачастую импортные. И что характерно, в немногих случаях употребления слова комонь в летописях речь идёт не просто про боевых коней, а как раз про венгерских боевых коней.
С кметями тоже была сложная история. Первый издатель «Слова» Мусин-Пушкин вообще это слово не знал и по ошибке разделил на два: «А мои ти куряни свѣдоми къ мети», и, соответственно, перевёл как «мои куряне в цель стрелять знающи».[ 3]
Кстати, слово сведомый -- это хорошее древнерусское слово, которое имело в том числе значение и 'умелый, знающий' [ср. СлРЯ XI-XVII вв., 23: 105-106]. Теперь его, к сожалению, запомоили свидомые нацисты.
Первым, кто догадался, что кметь -- это 'воин, дружинник' [СлРЯ XI-XVII вв., 7: 195] был Карамзин. Ну и как мы видели по уже приводившимся примерам из летописей, в отличие от начала XIX, в XII веке слово было хорошо известно. Кстати, этимологи это слово возводят к латинскому comitis 'товарищ' [Фасмер, II: 261]. Так что, получается, кметь и камрад имеют общее происхождение :)
«Слово о полку Игореве» перечисляет только князей и их дружины. Но в Ипатьевской летописи указано, что Игорь ещё обращался за подкреплением в Чернигов: «И у Ярослава испроси помочь -- ѿльстина ѿлексича, Прохорова внука, с коуи черниговьскими» [Ипат.; ПСРЛ, II: 638]. Ольстин Олексич, напомню -- это тот самый черниговский боярин, который пару месяцев назад ездил к Кончаку заключать с половцами мир. А ковуи -- это вассальное Чернигову племя кочевников-тюрков, близкие родственники половцев. В летописях их периодически объединяли с другими вассальными русским князьям тюркскими племенами под общим названием чёрные клобуки.
Мы уже говорили, что ключевая идея «Слова о полку Игореве» -- это то, что перед лицом общей угрозы в виде поганых (т.е. 'язычников' [СлРЯ XI-XVII вв., 15: 181], ср. латинское paganus) русским князьям надо перестать грызться между собой. Поэтому в отличие от летописей на факте наличия в составе русских войск «своих» поганых «Слово» внимания, конечно же, не акцентирует.
Раз уж речь зашла о составе войск, то, наверное, надо сделать оговорку и об их числе. Так вот, ни в «Слове», ни в летописях нет вообще ни одной цифры.
Хотя нет, вру. Одна цифра в летописи всё же была -- это оценка численности отряда мелкого половецкого хана Обоволы Костуковича, которого Игорь (всё в том же составе -- с братом, сыном и племянником, но без ковуев) разгромил год назад -- это 400 человек.
Тем не менее, отсутствие цифры в источнике, естественно, не означает, что исследователи вопроса не делали свои оценки на косвенных основаниях. Наиболее часто встречающаяся в литературе цифра идёт ещё от историка и драгуна Василия Никитича Татищева,[ 4] который говорил, что у Игоря было 5 тысяч воинов. Более современные исследователи,[ 5] в том числе и авторы «Энциклопедии Слова о полку Игореве», тоже дают похожую оценку -- от 4 до 8 тысяч [ЭСоПИ, 4: 160-69]. Впрочем, отдельные совсем уж радикалы[ 6] увеличивают цифру аж до 14 тысяч.
Я ещё раз подчеркну, что я не историк, но всё же хотел бы выразить некоторое сомнение, что удельные черниговские князья из мелких городков чисто физически могли собрать так много дружинников. Новгород-Северский -- второй после Чернигова город земли -- вместе с посадом в то время имел размер порядка 33 га., а Путивль (2,25 га), Трубчевск (3,5 га), Курск и Рыльск (350х150 м) -- это вообще совсем мелкие городки.[ 7] Откуда многим тысячам собраться?
И в итоге, с одной стороны, мы сейчас прочитаем по летописи, что это было для Чернигова мероприятие важное и амбициозное. Поэтому, как мы уже зачитывали, кроме дружин князей в поход ещё поехали подкрепления из Чернигова с боярином Ольстином Олексичем и ковуи, которых совсем непонятно как подсчитывать. С другой стороны, всё равно сомнительно, что из одного княжества с четырьмя удельными князьями смогло собраться конницы едва ли не столько же, сколько через 38 лет собралось сразу с целого ряда русских княжеств («И совокупивше землю Рускую всю противу Татаромъ» [Лаврент.; ПСРЛ, I: 505]) с более чем десятком князей на битву на Калке.[ 8] Так что, видимо, татищевская цифра в 5 тысяч всё же завышена.
Впрочем для нас, повторюсь, численность отряда хоть и интересна, но второстепенна, потому что мы о письменных источниках сейчас говорим -- а там про численность вообще ни слова.
Итак, Игорь с родственниками выступили в поход. В Ипатьевской летописи пишется, что они выступили к реке Донцу «и тако идѧхуть тихо, собираючи дружину свою, бѧхуть бо и у них кони тучни вельми» [Ипат.; ПСРЛ, II: 638] т.е. ехали медленно, потому что кони были хорошо откормлены.
В «Слове» маршрут конкретизируется: говорится что Владимир Игоревич выезжал из Путивля отдельно, а Игорь со Всеволодом соединившись заехали в Курск (помните, «мои» «комони ... готови, осѣдлани у Курьска на переди»).
Лаврентьевская летопись, правда, говорит, что встретились они не у Курска, а у Переяславля. Но, учитывая что это большой крюк, и что с переяславским Владимиром Глебовичем Игорь враждовал, это кажется сомнительным. Впрочем, может быть речь идёт не о городе, а о границах княжества, и тогда всё тоже получается вполне логично.
Теперь ещё раз о мотивировке. В Ипатьевской летописи (к Игорю относящейся благосклонно), как мы уже говорили, мотивация похода -- это желание Игоря сдержать данное киевскому Святославу обещание и присоединиться к общей борьбе против поганых. Он на общий поход не успевал, поэтому решил поехать отдельно.
В Лаврентьевской летописи мотивация даётся совершенно иная (помните, мы в прошлый раз говорили, что летописец намекал на разногласия Киева и Чернигова). Так вот, Лаврентьевская летопись описывает поход как сепаратное мероприятие черниговской части клана Ольговичей, причём мероприятие с очень амбициозными целями.
«Того же лѣта здумаша ѿлгови внуци на половци, занеже бяху не ходили томь лѣтѣ со всею князьею, но сами поидоша ѿ собѣ". Рекуще: "Мы есмы ци не кнѧзи же? [Поидем] такыже собѣ хвалы добудем!"» [Лаврент.; ПСРЛ, I: 397]. Летописец подчёркивает, что они думают не об общем враге, а исключительно о самих себе.
Дальше -- больше. После первой победы над половцами, князья по версии Лаврентьевской летописи «рекуще: "братия наша ходили с Святославомъ великимъ кнѧземъ и билися с ними зряче на Переяславль (т.е. в непосредственной видимости города Переяславля -- Ю.К.), а ѿни (половцы -- Ю.К.) сами к ним пришли, а в землю ихъ не смѣли по них ити» [Лаврент.; ПСРЛ, I: 397].
Мы читали Ипатьевскую летопись и там говорилось про «талую стопу» -- весеннюю распутицу, которая помешала коннице Святослава половцев преследовать. Лаврентьевская летопись, как видим, приписывает князю Игорю радикально другую трактовку события. Князь Игорь из Лаврентьевской летописи говорит, что великий Киевский Святослав просто-напросто трус и не осмелился ехать в погоню в половецкую степь.
«А мы в земли их есмы, и самѣхъ избили, а жены их полонены, и дѣти у насъ. А нонѣ поидемъ по них за Донъ и до конця избьемъ ихъ. ѿже ны будет ту побѣда, идем по них и луку морѧ, гдѣ же не ходили ни дѣди наши, а возмем до конца свою славу и честь» [Лаврент.; ПСРЛ, I: 397-398].
Историки комментируют, что тут летописец нам, возможно, намекает ни много, ни мало на возвращение Тмутаракани.[ 9]
К сожалению, не нашёл более приличной карты, но, по крайней мере, можно себе представить, где Тмутаракань находилась относительно Киева, Чернигова и Новгорода-Северского.
Сегодня это имя нарицательное, которым обозначают какую-то глушь. А в то время Тмутаракань -- это действительно отдалённый от остальных русских земель (тогдашних русских земель, конечно) город на берегу Керченского пролива. Примерно на месте современной станицы Тамань Краснодарского края. Название тюркское, и является, видимо, искажённым хазарским Таман-Тархан (что означает 'город, освобожденный от налогов').
Там, напомню, знаменитый Тмутараканский камень нашли. Князь Глеб Святославич (сын черниговского князя, впоследствии наиболее известный подавлением новгородского восстания волхвов) за 120 лет до похода Игоря в 1068 году зимой по льду померил ширину Керченского пролива между Тмутараканью и Кърчевом -- т.е. между Таманью и Керчью. Это примерно там, где сейчас мост строят. И отметил это дело надписью на здоровенной мраморной плите.
Померил, кстати, довольно точно. Можно сегодня по яндекс-картам расстояние замерить. И если перевести сажени в метры, выйдет с точностью до сотни метров.
Историкам камень интересен в том числе тем, что показывает: при Глебе Святославиче в состав подконтрольных Тмутаракани земель входил и крымский Кърчевъ (он же сегодня Керчь). А нам лингвистам эта надпись даёт очень интересное свидетельство об истории слова «лёд». Дело в том, что современное русское «лёд» имеет беглый гласный в корне: есть лёд -- нет льда. Т.е. оно ведёт себя так, как будто бы в древности там в корне был редуцированный гласный ь (*льдъ) -- как в слове «льнъ» ('лён'). Но сравнение с другими славянскими языками (например, по-болгарски будет «лед», по-чешски «led», по-польски «lód») с балтийскими языками (литовское «ledas», латышское «ledus», и древнепрусское «ladis» 'лёд'), а также прочими индоевропейскими языками (есть гипотеза, что связано древнеирландское «lang» 'снег') [Трубачев, 14: 91; Фасмер, II: 474; Шанский, IX: 54; Черных, 1: 473] показывает, что не было там этого редуцированного. А надпись на камне (а там «лёд» как раз написано не через редуцированный, а через «е») как раз это дело подтверждает. А значит мы тут имеем дело с хорошим примером т.н. грамматической аналогии, т.е. склонение слова «лёд», для которого закономерными были бы формы есть есть лёд -- нет лёда выровнялось по аналогии со склонением похожих слов типа «лён».
Про камень я, кстати, вспомнил не просто так. Он очень своеобразным образом связан с историей споров вокруг «Слова о полку Игореве». Дело в том, что основательные археологические раскопки на территории княжества (и, в частности, обнаружение самого Таманского городища) -- это дело XIX и XX веков. В XVIII веке про Тмутаракань в основном было известно из летописных данных, а о поселениях в Крыму -- и того меньше. Поэтому, когда вскоре после присоединения Крыма Екатериной II внезапно на Таманском полуострове был найден этот камень (присоединение -- это, напомню, 1783 год, а находка была в 1792 году -- через 9 лет), немедленно появились скептики, которые утверждали, что камень сфабрикован по политическим мотивам, чтобы угодить Екатерине II и дать историческое обоснование «аннексии» Крыма: типа, раз Крым ещё в XI веке был немного «наш», то, мол, и теперь всё «законно».
Тем более, что первым, кто работал с камнем был никто иной как обер-прокурор Священного синода и просто большой знаток древностей граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин. Мы о нём потом ещё будем говорить, но это тот же человек, который позже найдёт и издаст «Слово о полку Игореве». При этом и на камне говорится про Тмутаракань, и в «Слове» Тмутаракань упоминается. Как там говорится: «Совпадение? Не думаю!»
О подлогах мы тоже ещё будем говорить, но, забегая вперёд, скажем, что такого рода подлоги в истории, конечно же, многократно бывали.
Также нужно понимать, что это сегодня мы знаем огромный массив эпиграфических источников, начиная с близких и понятных сердцу каждого «Хакон, Ульф, Асмунд и Оэрн брали этот порт»,[ 10] и заканчивая обнаруженным в 2015 году при реставрации Спасо-Преображенского собора в Переславле-Залесском списком убийц великого князя Андрея Боголюбского.
А вот тогда, в XVIII веке, в распоряжении историков эпиграфических источников было мало. Надпись на Тмутараканском камне стояла в ряду исторических источников особняком. Поэтому осторожное отношение представителей тогдашнего исторического сообщества (например, Николая Сергеевича Арцыбашева) к находке можно и нужно понять.
Но если мы занимаемся наукой, а не пропагандой,[ 11] -- то нам нужно отвечать не только на вопрос, «кому выгодно». Нам неплохо бы ещё и разобраться, всё-таки, как оно было на самом деле. Т.е. не только выяснять, кому подделка выгодна, но и понять -- была подделка или камень всё же настоящий.
И когда уже в XIX веке появилось больше информации, то палеографы (например такой крупный специалист как академик Измаил Иванович Срезневский),[ 12] в подлинности надписи сомневаться перестают.
Тем не менее, точка зрения о возможной поддельности камня просуществовала в науке аж до середины XX века. Её, например, разделял крупнейший скептик «второй волны» -- французский филолог-славист (и кстати, зарубежный член Академии наук СССР) Андре Мазон.
Но, к счастью, в отличие от подлинника «Слова о полку Игореве», который сгорел вместе с остальной уникальной библиотекой Мусина-Пушкина, камень и поныне жив-здоров и доступен учёным. Он сейчас лежит в Питере в Эрмитаже.
И уже современные специалисты (в частности Альбина Александровна Медынцева) и на основании палеографического анализа, и по разрушениям на вырезанных буквах, доказали,[ 13] что надпись была выполнена сильно раньше XVIII века. Т.е. камень всё-таки настоящий и Мусин-Пушкин его именно что ввёл его в научный оборот, а не подделал.
Но от камня вернёмся на тысячу лет назад к Ольговичам.
После разгрома Хазарского каганата (т.е. во второй половине X века) Тмутаракань оказывается среди владений Рюриковичей. Владимир Святой отдаёт эти земли своему сыну -- Мстиславу Удалому, который позже становится ещё и Черниговским князем. Так Тмутаракань оказывается в орбите Чернигова. В XI веке, согласно летописям, правителями Тмутаракани неоднократно оказывались дети черниговских князей, в том числе и тот самый Глеб Святославич, который «море мерил».
Но потом половцы, пользуясь постоянными княжескими усобицами, отрезают тмутараканские земли от Руси, и в конце XI или начале XII века сам город окончательно попадает под влияние контролировавшей море Византии [см. ЭСоПИ, 5: 123-125].
Т.е. получается, что тут летописец нам намекает на очень амбициозные и далеко идущие планы по восстановлению контроля над тмутараканскими землями, т.е. по расширению территории и влияния Черниговского княжества. Это, понятное дело, дало бы серьёзное укрепление положения черниговского Ярослава по отношению к брату -- великому киевскому Святославу.
Ну и дальше летописец уже от себя добавляет про эти самонадеянные планы: «А не вѣдуще Божья строенья» [Лаврент.; ПСРЛ, I: 397-398].
В «Слове» (хотя оно князю Игорю совершенно явно и неприкрыто сочувствует) эти мотивы описываются не намёками, а прямым текстом. Бояре говорят киевскому Святославу:
«И ркоша бояре князю: "Уже, княже, туга умь полонила. Два сокола слѣтѣста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону. Уже соколома крильца припѣшали поганыхъ саблями, а самою опуташа въ путины желѣзны"»
Вот так книжный Святослав видит цель похода Игоря: поискать града Тмутаракакня. И он это, понятное дело, осуждает:
«Тогда великий Святъславъ изрони злато слово, слезами смѣшено, и рече: О, моя сыновчя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвѣлити, а себѣ славы искати. Нъ нечестно одолѣсте, нечестно бо кровь поганую пролиясте. Ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузѣ скована, а въ буести закалена. Се ли створисте моей сребреней сѣдинѣ!» -- т.е. что вы моим серебряным сединам учинили -- «А уже не вижду власти сильнаго, и богатаго, и многовоя брата моего Ярослава, съ черниговьскими былями, съ могуты, и съ татраны, и съ шельбиры, и съ топчакы, и съ ревугы, и съ ольберы» -- это он роды ковуёв, вассальные Чернигову, перечислил -- «Тии бо бес щитовь, съ засапожникы, кликомъ плъкы побѣждаютъ, звонячи въ прадѣднюю славу. Нъ рекосте: "Мужаемѣся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю си сами подѣлимъ". А чи диво ся, братие, стару помолодити?» -- т.е. вот эти их завоевательные планы также нереальны, как если бы кто-то старый планировал омолодиться -- «Нъ се зло -- княже ми непособие; наниче ся годины обратиша. Се у Римъ кричатъ подъ саблями половецкыми, а Володимиръ подъ ранами. Туга и тоска сыну Глѣбову!»
Своим непособием (т.е. не-содействием, неподчинением [ср. СлРЯ XI-XVII вв., 11: 230]) они вернули время вспять и вроде бы недавно почти совсем разгромленные половцы снова совершают набеги. Они вырезали город Римов и убили переяславского князя Владимира Глебовича (того самого, недруга Игоря).
В другом месте тоже говорится: «Спала князю умь похоти, и жалость ему знамение заступи искусити Дону Великаго» -- т.е. ему даже знаменем с неба намекали, что это малость перебор был, но весь ум князю заслонили похоть -- это в данном случае не 'любовное желание', а 'своеволие' [СлРЯ XI-XVII вв., 18: 61] и жалость -- 'желание' [СлРЯ XI-XVII вв., 5: 74]. А изведать Дона, испить шлемом из реки на вражеской земле -- это традиционная метафора победы.
Продолжение тут.
Примечания:
[ 1] Шишков А.С. Некоторые примечания на книгу, вновь изданную под названием «Слово о полку Игоря Святославича», вновь переложенное Я.П. с присовокуплением примечаний // Собрание сочинений и переводов адмирала А.С. Шишкова. -- СПб., 1827. -- Ч. 2. -- С. 394. Цит. по [ЭСоПИ, 3: 66].
[ 2] См.: Одинцов Г.Ф. Из истории гиппологической лексики в русском языке. -- М., 1980. -- С. 28.
[ 3] См.: Ироическая пѣснь о походѣ на половцовъ удѣльнаго князя Новагорода-Сѣверскаго Игоря Святославича, писанная стариннымъ русскимъ языкомъ въ исходѣ XII столѣтiя съ переложенiемъ на употребляемое нынѣ нарѣчiе. -- М., 1800. -- С. 8.
[ 4] Татищев В.Н. История Российская. -- М.-Л., 1964. -- Т. 3. -- С. 136.
[ 5] Например, Гетманец и Гойгел-Сокол. См.: Гетманец М.Ф. Тайна реки Каялы. -- Харьков, 1982. -- С. 93. Гойгел-Сокол М.Ф. «Слово о полку Игореве»: Вопросы историографии и источниковедения памятника XII века. -- М., 1983. -- С. 152.
[ 6] Зотов Б. Шел к синему морю // Техника -- молодежи. М., 1984. -- № 3. -- С. 53-55.
[ 7] Про размеры городищ Северской земли того времени см.: Куза А.В. Малые города Древней Руси. -- М., 1989. -- С. 77-85. Куза А.В. Древнерусские городища X-XIII вв. -- М., 1996. -- С. 103, 106, 177, 179, 180.
[ 8] Современные подсчёты численности войск в битве на Калке см. у Хрусталёва (Хрусталев Д.Г. Русь и монгольское нашествие. -- СПб., 2017. -- С. 75-86) или на основании данных об экономике княжеств у Клима Александровича Жукова в разведопросе про битву на Калке.
[ 9] Плетнева С.А. Половцы. -- М., 1990. -- С. 159.
[ 10] Это расшифровка рунической надписи на Пирейском льве, сделанная Карлом Христианом Равном в 1856 году, -- одно из возможных прочтений.
[ 11] Да и, на самом деле, если мы занимаемся и пропагандой тоже -- но пропагандой качественной, опирающейся на здравый смысл, а не сводящей с ума.
[ 12] Правда, Измаил Иванович и рукописи Вацлава Ганки настоящими считал.
[ 13] См.: Медынцева А.А. Тмутараканский камень. -- М., 1979; Сапунов Б.В. К вопросу о подлинности Тмутараканского камня // Труды Государственного Эрмитажа. -- Л., 1970. -- Т. 11 (2). -- С. 110-121.