Эротика новаторов (о фильме «Гольциус и Пеликанья компания» Питера Гринуэя).
Сперва я собрался написать большой текст об эстетике Питера Гринуэя, но потом решил остановиться на последнем его фильме - «Гольциус и Пеликанья компания» (а об эстетике как-нибудь позже).
Дело в том, что этот фильм при всех его отсылках к давно ушедшей эпохе, мне представляется интересным не только по причине оригинального авторского стиля, но и как актуальный комментарий к современным проблемам. Гринуэй давно хотел снять фильм о художнике XVI века Хендрике Гольциусе (его считают одним из предшественников Рембрандта), серьезно интересовавшемся порнографией, объясняя это тем, что «кино находится в постоянном сексуальном поиске». При этом Гринуэю всегда хотелось раскрыть по-новому порнографический потенциал кинематографа. Ведь по большому счету порнография в авторском кино используется лишь для шокирования публики, а в обычном - только для реалистичного показа гениталий и совокупления.
Чего не хватает порнографии? Конечно же, страстей: ревности, зависти, любви и смерти. Секс - прежде всего сфера аффектов и фантазий, а не фрикций. Без них может получиться только производственный роман или обучающая документалка. Сам Гринуэй определяет порнографию как повод и оправдание для мастурбации, поэтому в его понимании «Гольциус» - это крайний эротизм, ведь он интересуется не столько сексуальными телами, сколько представлениями, которые производят сексуальные тела и акты между ними. А там, где человеческие представления - там и драматизация.
Собственно первоначальный замысел как раз и строился на драматизации эротических сюжетов из Ветхого Завета, но в итоге получилось очень сложное барочно-сюрреалистическое полотно, повествующее не только о грани между пристойным и непристойным, но и о судьбе искусства, отношениях художника и власти, а также о многом другом. Гольциус в данном случае интересен тем, что он был новатором, и в этом его голландский маньеризм близок режиссеру. Питер Гринуэй неоднократно подчеркивал, что он своего рода «гибрид», он создает не кино, а скорее видео-арт, в котором сплетаются живопись и литература: «мне интересно передавать идеи картинками, визуальными средствами. Я image-maker». Пройдя серьезную школу живописи и архитектуры, он остается верен маниакальному стремлению достичь красоты в каждом кадре.
Поэтому в одном интервью Гринуэй скажет, что Гольциус был тем, кто в стремлении стать пионером новых методов в графике наполнил барочную эстетику сексуально заряженными образами. Осмысливая эту связь, он констатирует: «Эротизм его творчества фактически создал новый медиа. Каждый новый медиа всегда ассоциировал себя с эротикой». Новые медиа и технологии действительно всегда связаны с эротикой, и эта связь многозначна.
Во-первых, как это и бывает со всяким по-настоящему новым - у большинства оно особой поддержкой не пользуется. Именно поэтому новаторы часто вынуждены использовать низменные интересы и страсти для того чтобы заинтересовать сильных мира сего, спонсоров, да и массы тоже. Во многом это банально вопрос финансирования: для технической революции деньги нужны немалые. Художнику нужно выживать, и поэтому приходится делить свои усилия между тем, что ты хочешь делать и тем, что будет продаваться (а это почти всегда порнография).
Во-вторых, все-таки люди, способные разглядеть в новых медиа огромные перспективы - это чаще всего талантливейшие люди эпохи. И не удивительно, что их как художников всегда привлекает тема секса и смерти. Эти темы остаются главными для искусства на протяжении уже более двух тысяч лет. И Гринуэй как художник в достаточной мере засвидетельствовал свой интерес к ним.
В-третьих, внедрение новых технологий - это всегда эмансипация, трансформация прежних представлений об этике и эстетике. Смена формы и способа работы с информацией, текстами и образами неминуемо сказывается и на смыслах. И сама такая смена является одновременно и следствием некоторой эмансипации, и причиной ее дальнейшего развития. Собственно не секрет, что эмансипация никогда не проходит мимо эротики, напротив, это первая сфера, которая (при всем ее консерватизме) дает знать, что в обществе что-то меняется. Новизна сама по себе возбуждает, и в то же время именно страстное желание (не только в любви, но и в труде, творчестве или науке) позволяет это новое создавать.
Вследствие всех этих трех факторов, начиная с XVI века, в барокко мы можем видеть непривычное для предыдущих эпох сближение Эроса и Смерти. Эту смену перспективы хорошо описал Арьес:
Пляски Смерти XIV-XV вв. отличались целомудрием, в следующем столетии они дышат насилием и эротикой. Апокалиптический Всадник у Дюрера восседает на истощенной кляче, от которой остались лишь кожа да кости. С худобой несчастного животного резко - таково было намерение художника - контрастирует мощь гениталий. У Николя Манюэля Смерть не ограничивается тем, что подходит к своей жертве, молодой женщине, и увлекает ее с собой. Нет, она еще насилует ее и всовывает ей руку во влагалище. Смерть предстает уже не простым орудием судьбы и необходимости, она движима похотью, жаждой наслаждений.
Барокко вообще даже для современности пугающе амбивалентно в отношении сексуальности: дон жуаны и певцы-кастраты, пышные женские формы и скелеты, всплеск религиозной нетерпимости и одновременно аристократическая мода на фривольности и театральность. При этом именно при становлении новых медиа очень важна проблема границ, ведь без них порнография целиком поглощает искусство. И нельзя не увидеть нотку зависти у Гринуэя: прежние информационно-технические революции сохранили искусство, а вот в отношении современности гораздо больше поводов для скепсиса, нежели оптимизма. В то же время Гринуэй один из тех, кто пытается до конца осмыслить последствия цифровой революции, определяющей содержание наших высказываний:
Мы повсюду наблюдаем воочию, что «medium is the message», пользуясь знаменитой фразой Маршалла МакЛюэна, или, говоря иначе, метод производства создает эстетику. Как это было верно для авангарда, так это верно и сейчас. Я скажу провокационную вещь, но сегодня у нас новая троица: бог-мобильный телефон, бог-лэптоп и бог-плеер или диктофон, как у вас. Мы должны говорить об этом вслух, и именно это может помочь нам найти связи с прошлым и будущим.
Вообще, повторюсь, у Гринуэя получилось неожиданно актуальное кино.
Это и тема либертинствующей власти, которая всегда лишь играет в свободу, до тех пор пока ей это выгодно. Пожалуй, многие сегодня уже понимают, как опасно принимать эти декларации за чистую монету. В современной западной культуре есть элемент разочарования по этому поводу, но для Гринуэя - это конечно, не тема политического анализа. Как художник он видит и в Галантном веке, и в деятельности нацистов (в его книге «Золото»), и в современных властях - прежде всего смесь прагматики и страстей.
Это и тема автора как ремесленника. Сегодня режиссер все больше специалист по совмещению профессий и технологий. Подобно Гольциусу Гринуэй ищет баланс между копией и оригиналом, не отрицая ни того ни другого. Фактически, это и есть тот постмодерн, который по замечанию Умберто Эко, мы можем найти в любой эпохе, начиная с Гомера (который и есть первый постмодернист, поскольку в Илиаде использует тексты и песни предшествующих аэдов). Кстати, классическая тема «художника обидеть может каждый» очень искренне и убедительно сыграна исполнителем роли Гольциуса - Рамси Насром (возможно, потому что он не только актер, но и писатель, поэт).
«Гольциус» можно рассматривать и как иронический комментарий к сегодняшним отношениям между людьми искусства и публикой. С одной стороны, художник очень часто выступает в роли критика авторитетов и властей, демонстрируя ханжество самого запретительного жеста, поскольку он так часто направлен на то, что завораживает и возбуждает морализаторствующих цензоров. С другой стороны, сами люди искусства столь часто эксплуатируют сексуальные страсти зрителей, что рано или поздно вынуждены встретиться с последствиями - будь то неспособность публики воспринимать искусство или массовй стереотип, уравнивающий служителей муз со жрицами любви. Так труппа Гольциуса не только взрывает ход событий в замке маркиза Эльзасского, но и сама ходит по краю, иллюстрируя своими перипетиями всю сложность дискуссии между искусством и властью (а также наукой, религией, прагматикой и невежеством). При этом проблема большинства героев в том, что они все представляют себя манипуляторами, но не способны принимать последствия, и потому рано или поздно становятся жертвами своих же хитроумных схем. Разница лишь в том, что сегодня подобные споры идут в формате ток-шоу, в то время как в XVI веке на место аргументов очень быстро приходило кровопролитие. Последнее, несомненно, сильнее вызывает в нас отклик, но и без этого трагизма можно сказать, что Гринуэй снял до боли красивый фильм, который истязает наслаждением до последнего кадра.
Это и тема секса, которая все чаще превращается в пустое место, за которым стоит идеология, научный дискурс или рекламное обещание. Я думаю обращение к порнографии у Триера и Гринуэя в последние годы отнюдь не случайное совпадение. Что-то витает в воздухе, и это что-то - новое ханжество в отношении к сексу, которое постепенно формируется в западной культуре. После нескольких сотен лет освобождения дискурса о сексуальности сегодня мы наблюдаем закрепощение, причем главной причиной этому становится негласное принуждение к свободе и толерантности в отношении данной темы. Особенно актуально это для Гринуэя, который если и оправдывает какие-то «святыни», то только эстетически. В толерантности же скорее заключен антиэстетический потенциал. И это очень хорошо видно на современных якобы свободных фильмах о сексе. Например, гомосексуализм в фильмах Гринуэя воспринимается как нормальное явление, не лишенное своей этики и эстетики страстей, в то время как в фильмах вроде «Жизни Адель» Кешиша - это плоская карикатура из паршивой агитки.
Любопытно, что как раз попытка сугубо эстетического взгляда на сексуальность ведет к разного рода крайностям и порокам. Порнографическое исследование Библии с обращением к соблазнению, адюльтеру, проституции, инцесту и прочим девиациям заставляет задуматься о подлинном смысле границ - и для эстетики, и для желания как такового. Это в некотором смысле проблема любого подлинного новаторства: невозможно предугадать все последствия преобразований, которые нередко оборачиваются не только злоупотреблением, но и истощением собственного истока. Я бы даже сказал, что это одна из главных проблем западной цивилизации, пошедшей по пути модернизации (от Возрождения и до наших дней), поскольку пресловутый прогресс всегда идет рука об руку не только с новой эстетикой, но и новым цинизмом и прагматикой. Особенно точно этот диагноз поставлен Петером Слотердайком в «Критике цинического разума», хотя он больше говорит об эстетике мышления, а не образов.
В конечном счете, Гринуэю удалось показать главное: порнография способна не только вытеснять искусство, но и питать его. Его эстетическая вселенная с многослойным монтажом, бесконечными перекличками правильной геометрии с избыточным изяществом форм и сплетениями каллиграфии с визуальными спецэффектами легко вобрала в себя мрачноватую историю о том, куда может привести похоть (и не только она). В этой истории вместо морали мы находим обилие элементов, каждый из которых играет свою роль в замысловатой игре символов и аллегорий, возбуждающих прежде всего воображение и ум. А ведь именно это главная эрогенная зона у человека. И, пожалуй, столь частая критика Гринуэя за сухость и бессодержательность, за избыток насилия и иронии при недостатке сочувствия и поэтики - иногда свидетельствует лишь о специфической ригидности вышеупомянутого центра возбуждения. В отстаивании внезапно устаревших представлений о морали тоже есть свое особое удовольствие, и все же нынешняя эпоха нас обрекает быть новаторами, пусть даже через воскрешение прошлого.
Поэтому мне хочется выразить благодарность Питеру Гринуэю, прежде всего за то, что его фильмы продолжают доказывать, что искусство не удастся целиком превратить в пропаганду, пока есть художники, говорящие о своем. Пока эротические позывы не только ниже пояса, но и выше, побуждают творцов ходить за рамки привычного и искать новое, актуальное, живое. Барокко когда-то (в XVII-XVIII веке) тоже стало орудием пропаганды католической церкви, нечто похожее происходит и сегодня. Об этом говорит и Гринуэй: «Барокко сегодня - это пропаганда капитализма, пропаганда Голливуда. Но новые идеологии используют старые формы - посмотрите на Колизей. Не так уж много с тех пор изменилось. И мне нравится использовать разные языки современности, чтобы говорить о своем».
Дело в том, что этот фильм при всех его отсылках к давно ушедшей эпохе, мне представляется интересным не только по причине оригинального авторского стиля, но и как актуальный комментарий к современным проблемам. Гринуэй давно хотел снять фильм о художнике XVI века Хендрике Гольциусе (его считают одним из предшественников Рембрандта), серьезно интересовавшемся порнографией, объясняя это тем, что «кино находится в постоянном сексуальном поиске». При этом Гринуэю всегда хотелось раскрыть по-новому порнографический потенциал кинематографа. Ведь по большому счету порнография в авторском кино используется лишь для шокирования публики, а в обычном - только для реалистичного показа гениталий и совокупления.
Чего не хватает порнографии? Конечно же, страстей: ревности, зависти, любви и смерти. Секс - прежде всего сфера аффектов и фантазий, а не фрикций. Без них может получиться только производственный роман или обучающая документалка. Сам Гринуэй определяет порнографию как повод и оправдание для мастурбации, поэтому в его понимании «Гольциус» - это крайний эротизм, ведь он интересуется не столько сексуальными телами, сколько представлениями, которые производят сексуальные тела и акты между ними. А там, где человеческие представления - там и драматизация.
Собственно первоначальный замысел как раз и строился на драматизации эротических сюжетов из Ветхого Завета, но в итоге получилось очень сложное барочно-сюрреалистическое полотно, повествующее не только о грани между пристойным и непристойным, но и о судьбе искусства, отношениях художника и власти, а также о многом другом. Гольциус в данном случае интересен тем, что он был новатором, и в этом его голландский маньеризм близок режиссеру. Питер Гринуэй неоднократно подчеркивал, что он своего рода «гибрид», он создает не кино, а скорее видео-арт, в котором сплетаются живопись и литература: «мне интересно передавать идеи картинками, визуальными средствами. Я image-maker». Пройдя серьезную школу живописи и архитектуры, он остается верен маниакальному стремлению достичь красоты в каждом кадре.
Поэтому в одном интервью Гринуэй скажет, что Гольциус был тем, кто в стремлении стать пионером новых методов в графике наполнил барочную эстетику сексуально заряженными образами. Осмысливая эту связь, он констатирует: «Эротизм его творчества фактически создал новый медиа. Каждый новый медиа всегда ассоциировал себя с эротикой». Новые медиа и технологии действительно всегда связаны с эротикой, и эта связь многозначна.
Во-первых, как это и бывает со всяким по-настоящему новым - у большинства оно особой поддержкой не пользуется. Именно поэтому новаторы часто вынуждены использовать низменные интересы и страсти для того чтобы заинтересовать сильных мира сего, спонсоров, да и массы тоже. Во многом это банально вопрос финансирования: для технической революции деньги нужны немалые. Художнику нужно выживать, и поэтому приходится делить свои усилия между тем, что ты хочешь делать и тем, что будет продаваться (а это почти всегда порнография).
Во-вторых, все-таки люди, способные разглядеть в новых медиа огромные перспективы - это чаще всего талантливейшие люди эпохи. И не удивительно, что их как художников всегда привлекает тема секса и смерти. Эти темы остаются главными для искусства на протяжении уже более двух тысяч лет. И Гринуэй как художник в достаточной мере засвидетельствовал свой интерес к ним.
В-третьих, внедрение новых технологий - это всегда эмансипация, трансформация прежних представлений об этике и эстетике. Смена формы и способа работы с информацией, текстами и образами неминуемо сказывается и на смыслах. И сама такая смена является одновременно и следствием некоторой эмансипации, и причиной ее дальнейшего развития. Собственно не секрет, что эмансипация никогда не проходит мимо эротики, напротив, это первая сфера, которая (при всем ее консерватизме) дает знать, что в обществе что-то меняется. Новизна сама по себе возбуждает, и в то же время именно страстное желание (не только в любви, но и в труде, творчестве или науке) позволяет это новое создавать.
Вследствие всех этих трех факторов, начиная с XVI века, в барокко мы можем видеть непривычное для предыдущих эпох сближение Эроса и Смерти. Эту смену перспективы хорошо описал Арьес:
Пляски Смерти XIV-XV вв. отличались целомудрием, в следующем столетии они дышат насилием и эротикой. Апокалиптический Всадник у Дюрера восседает на истощенной кляче, от которой остались лишь кожа да кости. С худобой несчастного животного резко - таково было намерение художника - контрастирует мощь гениталий. У Николя Манюэля Смерть не ограничивается тем, что подходит к своей жертве, молодой женщине, и увлекает ее с собой. Нет, она еще насилует ее и всовывает ей руку во влагалище. Смерть предстает уже не простым орудием судьбы и необходимости, она движима похотью, жаждой наслаждений.
Барокко вообще даже для современности пугающе амбивалентно в отношении сексуальности: дон жуаны и певцы-кастраты, пышные женские формы и скелеты, всплеск религиозной нетерпимости и одновременно аристократическая мода на фривольности и театральность. При этом именно при становлении новых медиа очень важна проблема границ, ведь без них порнография целиком поглощает искусство. И нельзя не увидеть нотку зависти у Гринуэя: прежние информационно-технические революции сохранили искусство, а вот в отношении современности гораздо больше поводов для скепсиса, нежели оптимизма. В то же время Гринуэй один из тех, кто пытается до конца осмыслить последствия цифровой революции, определяющей содержание наших высказываний:
Мы повсюду наблюдаем воочию, что «medium is the message», пользуясь знаменитой фразой Маршалла МакЛюэна, или, говоря иначе, метод производства создает эстетику. Как это было верно для авангарда, так это верно и сейчас. Я скажу провокационную вещь, но сегодня у нас новая троица: бог-мобильный телефон, бог-лэптоп и бог-плеер или диктофон, как у вас. Мы должны говорить об этом вслух, и именно это может помочь нам найти связи с прошлым и будущим.
Вообще, повторюсь, у Гринуэя получилось неожиданно актуальное кино.
Это и тема либертинствующей власти, которая всегда лишь играет в свободу, до тех пор пока ей это выгодно. Пожалуй, многие сегодня уже понимают, как опасно принимать эти декларации за чистую монету. В современной западной культуре есть элемент разочарования по этому поводу, но для Гринуэя - это конечно, не тема политического анализа. Как художник он видит и в Галантном веке, и в деятельности нацистов (в его книге «Золото»), и в современных властях - прежде всего смесь прагматики и страстей.
Это и тема автора как ремесленника. Сегодня режиссер все больше специалист по совмещению профессий и технологий. Подобно Гольциусу Гринуэй ищет баланс между копией и оригиналом, не отрицая ни того ни другого. Фактически, это и есть тот постмодерн, который по замечанию Умберто Эко, мы можем найти в любой эпохе, начиная с Гомера (который и есть первый постмодернист, поскольку в Илиаде использует тексты и песни предшествующих аэдов). Кстати, классическая тема «художника обидеть может каждый» очень искренне и убедительно сыграна исполнителем роли Гольциуса - Рамси Насром (возможно, потому что он не только актер, но и писатель, поэт).
«Гольциус» можно рассматривать и как иронический комментарий к сегодняшним отношениям между людьми искусства и публикой. С одной стороны, художник очень часто выступает в роли критика авторитетов и властей, демонстрируя ханжество самого запретительного жеста, поскольку он так часто направлен на то, что завораживает и возбуждает морализаторствующих цензоров. С другой стороны, сами люди искусства столь часто эксплуатируют сексуальные страсти зрителей, что рано или поздно вынуждены встретиться с последствиями - будь то неспособность публики воспринимать искусство или массовй стереотип, уравнивающий служителей муз со жрицами любви. Так труппа Гольциуса не только взрывает ход событий в замке маркиза Эльзасского, но и сама ходит по краю, иллюстрируя своими перипетиями всю сложность дискуссии между искусством и властью (а также наукой, религией, прагматикой и невежеством). При этом проблема большинства героев в том, что они все представляют себя манипуляторами, но не способны принимать последствия, и потому рано или поздно становятся жертвами своих же хитроумных схем. Разница лишь в том, что сегодня подобные споры идут в формате ток-шоу, в то время как в XVI веке на место аргументов очень быстро приходило кровопролитие. Последнее, несомненно, сильнее вызывает в нас отклик, но и без этого трагизма можно сказать, что Гринуэй снял до боли красивый фильм, который истязает наслаждением до последнего кадра.
Это и тема секса, которая все чаще превращается в пустое место, за которым стоит идеология, научный дискурс или рекламное обещание. Я думаю обращение к порнографии у Триера и Гринуэя в последние годы отнюдь не случайное совпадение. Что-то витает в воздухе, и это что-то - новое ханжество в отношении к сексу, которое постепенно формируется в западной культуре. После нескольких сотен лет освобождения дискурса о сексуальности сегодня мы наблюдаем закрепощение, причем главной причиной этому становится негласное принуждение к свободе и толерантности в отношении данной темы. Особенно актуально это для Гринуэя, который если и оправдывает какие-то «святыни», то только эстетически. В толерантности же скорее заключен антиэстетический потенциал. И это очень хорошо видно на современных якобы свободных фильмах о сексе. Например, гомосексуализм в фильмах Гринуэя воспринимается как нормальное явление, не лишенное своей этики и эстетики страстей, в то время как в фильмах вроде «Жизни Адель» Кешиша - это плоская карикатура из паршивой агитки.
Любопытно, что как раз попытка сугубо эстетического взгляда на сексуальность ведет к разного рода крайностям и порокам. Порнографическое исследование Библии с обращением к соблазнению, адюльтеру, проституции, инцесту и прочим девиациям заставляет задуматься о подлинном смысле границ - и для эстетики, и для желания как такового. Это в некотором смысле проблема любого подлинного новаторства: невозможно предугадать все последствия преобразований, которые нередко оборачиваются не только злоупотреблением, но и истощением собственного истока. Я бы даже сказал, что это одна из главных проблем западной цивилизации, пошедшей по пути модернизации (от Возрождения и до наших дней), поскольку пресловутый прогресс всегда идет рука об руку не только с новой эстетикой, но и новым цинизмом и прагматикой. Особенно точно этот диагноз поставлен Петером Слотердайком в «Критике цинического разума», хотя он больше говорит об эстетике мышления, а не образов.
В конечном счете, Гринуэю удалось показать главное: порнография способна не только вытеснять искусство, но и питать его. Его эстетическая вселенная с многослойным монтажом, бесконечными перекличками правильной геометрии с избыточным изяществом форм и сплетениями каллиграфии с визуальными спецэффектами легко вобрала в себя мрачноватую историю о том, куда может привести похоть (и не только она). В этой истории вместо морали мы находим обилие элементов, каждый из которых играет свою роль в замысловатой игре символов и аллегорий, возбуждающих прежде всего воображение и ум. А ведь именно это главная эрогенная зона у человека. И, пожалуй, столь частая критика Гринуэя за сухость и бессодержательность, за избыток насилия и иронии при недостатке сочувствия и поэтики - иногда свидетельствует лишь о специфической ригидности вышеупомянутого центра возбуждения. В отстаивании внезапно устаревших представлений о морали тоже есть свое особое удовольствие, и все же нынешняя эпоха нас обрекает быть новаторами, пусть даже через воскрешение прошлого.
Поэтому мне хочется выразить благодарность Питеру Гринуэю, прежде всего за то, что его фильмы продолжают доказывать, что искусство не удастся целиком превратить в пропаганду, пока есть художники, говорящие о своем. Пока эротические позывы не только ниже пояса, но и выше, побуждают творцов ходить за рамки привычного и искать новое, актуальное, живое. Барокко когда-то (в XVII-XVIII веке) тоже стало орудием пропаганды католической церкви, нечто похожее происходит и сегодня. Об этом говорит и Гринуэй: «Барокко сегодня - это пропаганда капитализма, пропаганда Голливуда. Но новые идеологии используют старые формы - посмотрите на Колизей. Не так уж много с тех пор изменилось. И мне нравится использовать разные языки современности, чтобы говорить о своем».