О детской поэзии. И школьном отрочестве.
Подружился сегодня со школьницей Марией в Фейсбуке. Она пишет и верит, что получит Нобелевскую премию по литературе (это я от её мамы узнал). Я тоже.
Поговорили с ней и я вспомнил, как в школьном детстве писал стихи.
Она спросила, что я пишу. А я как бы ничего не пишу, ну, на Нобелевскую премию пока ничего не пишу, а так что-то постоянно с языка срывается.
И вспомнил вдруг школьные годы чудесные, с книгою, дружбою, песнею...
Я писал, - не книгу, а тетрадку, нет, не буду врать, не помню, скорее в записную книжку писал стихи, а друг Сережа их пел под гитару.
Я написал:
- Уйди, уйди, тебе меня не надо!
Иль сам уйду, назад не ворочусь!
Не будет больше алых роз из сада,
И не женюсь, пока не доучусь.
Сережина мама услышала песню и зауважала меня за твердый характер и правильный образ мыслей.
И еще Сережа любил петь такие четыре строчки стихи:
- Мой портфельчик так уж мал, так уж мал, так уж мал,
Не войдет в него пенал, ах, пенал, да, пенал.
Я портфельчик испинал, испинал, испинал!
И пенал я поломал, поломал, поломал.
Надеюсь, что его мама не слышала этой песни.
И еще вспомнил одну драматическую песню, у нее даже название было: "На смерть учителя".
Умер,
надо плакать.
Пусто,
будто нет души.
Гладко,
словно лаком
Всюду
сто дождей прошли.
Ко всем этим произведениям я относился несерьезно. Но мне нравилось слушать, как Сережа их поет. Иногда я даже подпевал ему.
С одной стороны все это похоже на стихи Лебядкина. Но с другой стороны...
Смерть учителя была реальна. И я хотел с ним подружиться. Я в школе как бы дружил с учителями. Уроками пренебрегал, пропускал часто занятия (и правильно делал, я категорически не люблю советское образование, от него вывих мозга у школьников случался), а учителя у меня редко вызвали недобрые чувства. И они меня уважали.
Я помню последнюю классную, её звали Люция, кажется Анатольевна. Она однажды такую фразу сказала, что из нее следовало, что она - учитель - считает, что я выше её. Не могу точно объяснить, в чем выше. Попробую. Талантливее, умнее и вроде даже больше в жизни понимаю. И как бы где-то впереди, а она старая кляча (не старая, я просто слова не подобрал, - не скажешь же "кляча среднего возраста") сзади плетется. Я тот разговор не помню, только вот что-то осталось в сознании. Сильное, раз я много лет спустя (не сегодня, несколько лет назад), вспомнил то моё удивление. Я и сейчас понимаю свою реакцию. Учитель - это всё (в советской школе), а ученик - нечто (иногда просто - ничто). И вдруг - бам! - такое услышать.
И с другими учителями (не всеми, но многими) были какие-то чувственные мостики понимания. Не так, как с Люцией, но что-то было.
Вот физик... Его звали Вил. Такое ленинское имя дали родители, это первые буквы святого имени - Владимир Ильич Ленин. Вил Леонидович. Как-то мы идем на школьный вечер с другом Женькой, а я ему про закон Гука толкую. Глупость говорю, но искренне. Про то, что не понимаю, откуда коэффициенты в формулах берутся. Конечно, если не учить ни фига, то и понимать такие простые вещи не будешь.
А в этот момент мимо нас Вил прошел и наш разговор услышал. Мне Женька про это сказал, сам-то я физика не заметил.
И Вилу это понравилось. Он потом что-то сказал на уроке.
- "Конечно, - мог он сказать, - самый сильный ученик по физике в классе - это Агафонов, но... "
Тут я его улыбку бы вставил, мне она сейчас ясно представилась, а вот слова утекли куда-то.
Но улыбка-то больше слов значит, то есть больше, чем слова сказала. Теплый юмор такой про некоторых учеников, которые хоть и не понимают простых вещей, но так стремятся к сути, что даже на улице про физику говорят.
А потом еще такой эпизод запомнился - навсегда. Я среди школьников, столпившихся у раскрытых дверей (опять же какой-то школьный праздник), смотрю вместе с ними на что-то привлекательное из коридора в зал, а мне на затылок сзади рука ложится. Я оглядываюсь. В недоумении, потому что не помню, чтоб чья-то рука мне так на голову ложилась, по особенному. Можно сказать, по доброму. Но в тот-то момент я не знал еще, что по доброму. Понимал, что это не по злому. Но чтоб понять, что по-доброму, для этого надо было оглянуться и с хозяином руки взглядом встретиться.
Это был Вил. Не помню, что он сказал. Интонация, глаза (его особенная улыбка со скрытой иронией) и рука были значимы, а не слова. И расстановке "сил", конечно, была совсем иной. Нет, все-таки не совсем. Просто Люция себя как-то странно принизила. А ведь и Вил хотел мне такое же уважение выразить, как она. Я ведь задачки не хуже Агафонова на физике решал. А потом его убили. И третьего эпизода или разговора у меня уже не было.
Выстрел раздался во время урока математики. Я ничего не понял и не не придал бы значение, а Майя (учительница математики, за мой интеллект она меня страшно уважала) прервала урок, на лице тревога... Вышла из класса, бросив какие-то слова.
Потом мы узнали, что семиклассник пришел в школу с обрезом, попал на дверь, за которой Вил вел урок и когда учитель открыл дверь, выстелил в него. Дробью в живот.
Потом рассказывали разные подробности, - о подготовке к убийству, что-то о маленькой сестренке убийцы, о словах Вила, словно бы он хотел, чтоб не сильно наказывали этого мальчишку, но так никто и не сказал какой мотив был у семиклассника и кого именно он хотел убить.
И я так для себя и не решил, как к своим стихам относится.
Но что-то они четко отражают. Конкретно, что надо чувствовать боль, а её нет. А вместо неё гладко как-то и пусто. И удивительно, что так неправильно я устроен. Не так, как все. Впрочем у Толстого есть в Отрочестве подобные чувства мальчика на похоронах матери. Только я тогда Толстого еще не читал. А сочинения списывал, обычно на четверку.
Поговорили с ней и я вспомнил, как в школьном детстве писал стихи.
Она спросила, что я пишу. А я как бы ничего не пишу, ну, на Нобелевскую премию пока ничего не пишу, а так что-то постоянно с языка срывается.
И вспомнил вдруг школьные годы чудесные, с книгою, дружбою, песнею...
Я писал, - не книгу, а тетрадку, нет, не буду врать, не помню, скорее в записную книжку писал стихи, а друг Сережа их пел под гитару.
Я написал:
- Уйди, уйди, тебе меня не надо!
Иль сам уйду, назад не ворочусь!
Не будет больше алых роз из сада,
И не женюсь, пока не доучусь.
Сережина мама услышала песню и зауважала меня за твердый характер и правильный образ мыслей.
И еще Сережа любил петь такие четыре строчки стихи:
- Мой портфельчик так уж мал, так уж мал, так уж мал,
Не войдет в него пенал, ах, пенал, да, пенал.
Я портфельчик испинал, испинал, испинал!
И пенал я поломал, поломал, поломал.
Надеюсь, что его мама не слышала этой песни.
И еще вспомнил одну драматическую песню, у нее даже название было: "На смерть учителя".
Умер,
надо плакать.
Пусто,
будто нет души.
Гладко,
словно лаком
Всюду
сто дождей прошли.
Ко всем этим произведениям я относился несерьезно. Но мне нравилось слушать, как Сережа их поет. Иногда я даже подпевал ему.
С одной стороны все это похоже на стихи Лебядкина. Но с другой стороны...
Смерть учителя была реальна. И я хотел с ним подружиться. Я в школе как бы дружил с учителями. Уроками пренебрегал, пропускал часто занятия (и правильно делал, я категорически не люблю советское образование, от него вывих мозга у школьников случался), а учителя у меня редко вызвали недобрые чувства. И они меня уважали.
Я помню последнюю классную, её звали Люция, кажется Анатольевна. Она однажды такую фразу сказала, что из нее следовало, что она - учитель - считает, что я выше её. Не могу точно объяснить, в чем выше. Попробую. Талантливее, умнее и вроде даже больше в жизни понимаю. И как бы где-то впереди, а она старая кляча (не старая, я просто слова не подобрал, - не скажешь же "кляча среднего возраста") сзади плетется. Я тот разговор не помню, только вот что-то осталось в сознании. Сильное, раз я много лет спустя (не сегодня, несколько лет назад), вспомнил то моё удивление. Я и сейчас понимаю свою реакцию. Учитель - это всё (в советской школе), а ученик - нечто (иногда просто - ничто). И вдруг - бам! - такое услышать.
И с другими учителями (не всеми, но многими) были какие-то чувственные мостики понимания. Не так, как с Люцией, но что-то было.
Вот физик... Его звали Вил. Такое ленинское имя дали родители, это первые буквы святого имени - Владимир Ильич Ленин. Вил Леонидович. Как-то мы идем на школьный вечер с другом Женькой, а я ему про закон Гука толкую. Глупость говорю, но искренне. Про то, что не понимаю, откуда коэффициенты в формулах берутся. Конечно, если не учить ни фига, то и понимать такие простые вещи не будешь.
А в этот момент мимо нас Вил прошел и наш разговор услышал. Мне Женька про это сказал, сам-то я физика не заметил.
И Вилу это понравилось. Он потом что-то сказал на уроке.
- "Конечно, - мог он сказать, - самый сильный ученик по физике в классе - это Агафонов, но... "
Тут я его улыбку бы вставил, мне она сейчас ясно представилась, а вот слова утекли куда-то.
Но улыбка-то больше слов значит, то есть больше, чем слова сказала. Теплый юмор такой про некоторых учеников, которые хоть и не понимают простых вещей, но так стремятся к сути, что даже на улице про физику говорят.
А потом еще такой эпизод запомнился - навсегда. Я среди школьников, столпившихся у раскрытых дверей (опять же какой-то школьный праздник), смотрю вместе с ними на что-то привлекательное из коридора в зал, а мне на затылок сзади рука ложится. Я оглядываюсь. В недоумении, потому что не помню, чтоб чья-то рука мне так на голову ложилась, по особенному. Можно сказать, по доброму. Но в тот-то момент я не знал еще, что по доброму. Понимал, что это не по злому. Но чтоб понять, что по-доброму, для этого надо было оглянуться и с хозяином руки взглядом встретиться.
Это был Вил. Не помню, что он сказал. Интонация, глаза (его особенная улыбка со скрытой иронией) и рука были значимы, а не слова. И расстановке "сил", конечно, была совсем иной. Нет, все-таки не совсем. Просто Люция себя как-то странно принизила. А ведь и Вил хотел мне такое же уважение выразить, как она. Я ведь задачки не хуже Агафонова на физике решал. А потом его убили. И третьего эпизода или разговора у меня уже не было.
Выстрел раздался во время урока математики. Я ничего не понял и не не придал бы значение, а Майя (учительница математики, за мой интеллект она меня страшно уважала) прервала урок, на лице тревога... Вышла из класса, бросив какие-то слова.
Потом мы узнали, что семиклассник пришел в школу с обрезом, попал на дверь, за которой Вил вел урок и когда учитель открыл дверь, выстелил в него. Дробью в живот.
Потом рассказывали разные подробности, - о подготовке к убийству, что-то о маленькой сестренке убийцы, о словах Вила, словно бы он хотел, чтоб не сильно наказывали этого мальчишку, но так никто и не сказал какой мотив был у семиклассника и кого именно он хотел убить.
И я так для себя и не решил, как к своим стихам относится.
Но что-то они четко отражают. Конкретно, что надо чувствовать боль, а её нет. А вместо неё гладко как-то и пусто. И удивительно, что так неправильно я устроен. Не так, как все. Впрочем у Толстого есть в Отрочестве подобные чувства мальчика на похоронах матери. Только я тогда Толстого еще не читал. А сочинения списывал, обычно на четверку.