Белая ворона
Это случилось три месяца назад в сентябре.
Она сидела на ветке, повернув белый как снег клюв в мою сторону: издали были видны красные бусинки глаз. Птица взмахнула крыльями, пытаясь взлететь, и я без промедления дернул за крючок, предчувствуя удачу. Когда дым развеялся, тушка лежала под деревом. Тело было теплым и слегка пружинящим на ощупь. Мои зубы впились в череп. Крик радости сошел с моих уст. Флорентийские вороны горазды каркать, но их конституция слаба; в этом они не отличаются от местных женщин - мастериц на жеманные разговоры, но нерадивых и неплодовитых.
Я принялся ощипывать перья, не теряя драгоценные секунды. Мне не хочется хвастаться, но нет в Италии никого, кто умел бы лучше выбрать ворону, чем я. Алессандро, который (как и я) когда-то служил подмастерьем у Амати, рассказывал мне, как он выбирает ели в Фиемской долине. Его гений - угадать в еще живых деревьях будущий совершенный инструмент. Когда он находит долгожданное дерево, Алессандро обнимает его как старик отец блудного сына; слезы текут из его голубых глаз, и так стоят они вместе, слившись, долгие минуты. Алессандо всем телом слушает, как поет ель, раскачиваясь на ветру, и мечтает о скрипке, в которой эта песня превратится в музыку. Он вынимает бурав, сверлит ствол, и придирчиво разглядывает кольца, подобно жениху, рассматривающему приданое невесты. Так возвращается Алессандро на свидание к своим любимцам в рощу каждую зиму, и гадает по звездам, выбирая лучший день, чтобы их рубить. Охочие до диких выдумок кремонцы верили, что Алессандро продал душу дьяволу, открывшего ему, где покоятся остатки ковчега, из которых-де тот мастерит свои скрипки. И меня подозревали в сношениях с нечистой силой: шептали, что это моими перьями Алессандо подписал договор с магистром Сатаною.
Я упомянул нелепые слухи Алессандро. Неожиданно, он ответил: Я и сам так иногда думаю, Бартоломео. Не лежит ли в основе всего прекрасного злодейство? Я создаю скрипку из загубленной по моей прихоти ели, и не создал ли Господь ворон, дабы те летали по белому свету и набирались умa-разума, принося Ему сведения о жизни нашей в высокий чертог, а не становились твоею добычею? Дерево может жить сотни лет, и утверждают, что вороны живут не менее, становясь мудрее настолько же, насколько ели становятся толще. Но сколько проживут наши с тобою изделия? И сколько - та музыка, которую на них сыграют придворные музыканты? Не берем ли мы почти вечное и не превращаем ли его в бабочку-однодневку? - Не берем ли живое и превращаем его в мертвое? Разве не работа это дьявола? Мы изымаем из мира стройность дерев и мудрость птиц, и добавляем в него колебание воздуха.
Я не нашелся, что ему возразить.
Свою первую ворону я убил в 12 лет. Я был тогда мальчишкой: мне повезло - или то была Фортуна? Я даже не надкусил ей голову, чтобы попробовать мозг, а ведь только так можно распознать настоящее перо, ибо его крепость отражает умудренность. Амати не верил своим глазам: я - подмастерье из безвестной семьи - смог на первой же охоте подстрелить лучшую за долгие годы птицу! Слух о моих перьях прошел по всей Италии и дошел до тишайшего нашего Государя. Так я стал мастером над всеми его инструментами. Их много; каждый надо тщательно проверить.
В детстве Государь музицировал перед его светлейшей бабушкой, когда в середине партиты сломалось перо, вызвав крайнюю досаду обоих Величеств; с тех пор Государь требует отборных перьев...
Прийдя домой, я сразу принялся за очинку, вставляя плектры в узкие щели лангетт. Сначала я выравниваю край, чтобы проверить защип. Только убедившись, что плектр дает сильный, резкий звук, я закаляю его над пламенем спиртовки и начинаю подрезку. Да, мои перья не только дают сочнейший, чистейший звук, коим восторгались Гендель и Скарлатти, но и обладают долговечностью необычайною, и некоторые держатся не менее, чем два-три года.
Все же страх никогда не оставляет меня вполне: я не могу не думать, что случится, если во время игры перо сломается. Государь - тонкий ценитель музыки и покровитель всех изящных искусств; он настоящий стоик и философ - возможно, даже слишком увлекающийся платонизмом и юными кастрато, - но и этот светоч бывает вспыльчив, что не редкость среди первейших монархов Европы. Моего предшественника-испанца задушили струнами на гаротте, сперва заставив беднягу проглотить все перья с негодного клавесина... Моя жизнь всегда подвешена - но не волоске, а на пере птицы и причудах страдающего французскою болезнью герцога. Не раз умные люди предлагали мне оставить столь зыбкий пост и найти себе менее опасное занятие, но Государь хорошо платит, а моя жена не хочет слушать о другом городе, кроме Флоренции.
Прошли недели, но белая ворона не шла из головы. Не вестница ли она судьбы? - думал я. Не знак ли она неба, милосердно предостерегающего меня от жестокой расправы? Во сне я видел комок перьев, в которые превратил птицу мой меткий выстрел, и смертная тоска наполняла мою грудь, не умея найти выход. Я искал спасения в тавернах и дешевых борделях, но хмель проходил, золотые монеты исчезали в складках платьев, и горечь, смятение и боль возвращались. Я написал об этом Алессандро, и получил ответное послание. Бартоломео, эта тоска знакома всем нам, и кто не чувствовал ее, тот не жил. Только с нею в груди, смог я сделать свою первую стоящую скрипку, и ты, мой друг, обязан этой белой вороне более, чем самой жизнью, ибо это твоя собственная бессмертная душа прилетела к тебе из эмпирей, и это ее мудрости ты испил, надкусывая голову добыче.
Дочитав письмо, я затушил свечу. Слова Алессандро успокоили меня. Была глубокая ночь; я лежал на кровати; рядом посапывала жена. Неожиданно я вновь увидел белую ворону, уже в последний раз - она сжалась в маленький комок, насаженный на длинную палку.
Вот уже два месяца, как я мастерю новый инструмент, для которого не потребны птичьи перья. Я еще не придумал как его назвать. У него странный звук: не пронзительный, как у клавесина, и не дребезжащий как у клавикордов, а глухой, но и звонкий, и то сильный, то слабый. Я показал механизм Государю, который обожает механические диковинки; тот заинтересовался.
В моей мастерской пахнет клеем и кипарисовыми стружками. По утрам я работаю, а когда устаю, подхожу к окну и разглядываю ворон.
Она сидела на ветке, повернув белый как снег клюв в мою сторону: издали были видны красные бусинки глаз. Птица взмахнула крыльями, пытаясь взлететь, и я без промедления дернул за крючок, предчувствуя удачу. Когда дым развеялся, тушка лежала под деревом. Тело было теплым и слегка пружинящим на ощупь. Мои зубы впились в череп. Крик радости сошел с моих уст. Флорентийские вороны горазды каркать, но их конституция слаба; в этом они не отличаются от местных женщин - мастериц на жеманные разговоры, но нерадивых и неплодовитых.
Я принялся ощипывать перья, не теряя драгоценные секунды. Мне не хочется хвастаться, но нет в Италии никого, кто умел бы лучше выбрать ворону, чем я. Алессандро, который (как и я) когда-то служил подмастерьем у Амати, рассказывал мне, как он выбирает ели в Фиемской долине. Его гений - угадать в еще живых деревьях будущий совершенный инструмент. Когда он находит долгожданное дерево, Алессандро обнимает его как старик отец блудного сына; слезы текут из его голубых глаз, и так стоят они вместе, слившись, долгие минуты. Алессандо всем телом слушает, как поет ель, раскачиваясь на ветру, и мечтает о скрипке, в которой эта песня превратится в музыку. Он вынимает бурав, сверлит ствол, и придирчиво разглядывает кольца, подобно жениху, рассматривающему приданое невесты. Так возвращается Алессандро на свидание к своим любимцам в рощу каждую зиму, и гадает по звездам, выбирая лучший день, чтобы их рубить. Охочие до диких выдумок кремонцы верили, что Алессандро продал душу дьяволу, открывшего ему, где покоятся остатки ковчега, из которых-де тот мастерит свои скрипки. И меня подозревали в сношениях с нечистой силой: шептали, что это моими перьями Алессандо подписал договор с магистром Сатаною.
Я упомянул нелепые слухи Алессандро. Неожиданно, он ответил: Я и сам так иногда думаю, Бартоломео. Не лежит ли в основе всего прекрасного злодейство? Я создаю скрипку из загубленной по моей прихоти ели, и не создал ли Господь ворон, дабы те летали по белому свету и набирались умa-разума, принося Ему сведения о жизни нашей в высокий чертог, а не становились твоею добычею? Дерево может жить сотни лет, и утверждают, что вороны живут не менее, становясь мудрее настолько же, насколько ели становятся толще. Но сколько проживут наши с тобою изделия? И сколько - та музыка, которую на них сыграют придворные музыканты? Не берем ли мы почти вечное и не превращаем ли его в бабочку-однодневку? - Не берем ли живое и превращаем его в мертвое? Разве не работа это дьявола? Мы изымаем из мира стройность дерев и мудрость птиц, и добавляем в него колебание воздуха.
Я не нашелся, что ему возразить.
Свою первую ворону я убил в 12 лет. Я был тогда мальчишкой: мне повезло - или то была Фортуна? Я даже не надкусил ей голову, чтобы попробовать мозг, а ведь только так можно распознать настоящее перо, ибо его крепость отражает умудренность. Амати не верил своим глазам: я - подмастерье из безвестной семьи - смог на первой же охоте подстрелить лучшую за долгие годы птицу! Слух о моих перьях прошел по всей Италии и дошел до тишайшего нашего Государя. Так я стал мастером над всеми его инструментами. Их много; каждый надо тщательно проверить.
В детстве Государь музицировал перед его светлейшей бабушкой, когда в середине партиты сломалось перо, вызвав крайнюю досаду обоих Величеств; с тех пор Государь требует отборных перьев...
Прийдя домой, я сразу принялся за очинку, вставляя плектры в узкие щели лангетт. Сначала я выравниваю край, чтобы проверить защип. Только убедившись, что плектр дает сильный, резкий звук, я закаляю его над пламенем спиртовки и начинаю подрезку. Да, мои перья не только дают сочнейший, чистейший звук, коим восторгались Гендель и Скарлатти, но и обладают долговечностью необычайною, и некоторые держатся не менее, чем два-три года.
Все же страх никогда не оставляет меня вполне: я не могу не думать, что случится, если во время игры перо сломается. Государь - тонкий ценитель музыки и покровитель всех изящных искусств; он настоящий стоик и философ - возможно, даже слишком увлекающийся платонизмом и юными кастрато, - но и этот светоч бывает вспыльчив, что не редкость среди первейших монархов Европы. Моего предшественника-испанца задушили струнами на гаротте, сперва заставив беднягу проглотить все перья с негодного клавесина... Моя жизнь всегда подвешена - но не волоске, а на пере птицы и причудах страдающего французскою болезнью герцога. Не раз умные люди предлагали мне оставить столь зыбкий пост и найти себе менее опасное занятие, но Государь хорошо платит, а моя жена не хочет слушать о другом городе, кроме Флоренции.
Прошли недели, но белая ворона не шла из головы. Не вестница ли она судьбы? - думал я. Не знак ли она неба, милосердно предостерегающего меня от жестокой расправы? Во сне я видел комок перьев, в которые превратил птицу мой меткий выстрел, и смертная тоска наполняла мою грудь, не умея найти выход. Я искал спасения в тавернах и дешевых борделях, но хмель проходил, золотые монеты исчезали в складках платьев, и горечь, смятение и боль возвращались. Я написал об этом Алессандро, и получил ответное послание. Бартоломео, эта тоска знакома всем нам, и кто не чувствовал ее, тот не жил. Только с нею в груди, смог я сделать свою первую стоящую скрипку, и ты, мой друг, обязан этой белой вороне более, чем самой жизнью, ибо это твоя собственная бессмертная душа прилетела к тебе из эмпирей, и это ее мудрости ты испил, надкусывая голову добыче.
Дочитав письмо, я затушил свечу. Слова Алессандро успокоили меня. Была глубокая ночь; я лежал на кровати; рядом посапывала жена. Неожиданно я вновь увидел белую ворону, уже в последний раз - она сжалась в маленький комок, насаженный на длинную палку.
Вот уже два месяца, как я мастерю новый инструмент, для которого не потребны птичьи перья. Я еще не придумал как его назвать. У него странный звук: не пронзительный, как у клавесина, и не дребезжащий как у клавикордов, а глухой, но и звонкий, и то сильный, то слабый. Я показал механизм Государю, который обожает механические диковинки; тот заинтересовался.
В моей мастерской пахнет клеем и кипарисовыми стружками. По утрам я работаю, а когда устаю, подхожу к окну и разглядываю ворон.