УГЛОВАЯ ВЕДЬМА. 1950/51 г.
25 лет назад я опубликовала этот текст в журнале "Странник", его издавал С.А. Яковлев: http://imwerden.de/pdf/strannik_1_1991__ocr.pdf
======================================================
В маленьком городке моего детства стояло вечное лето. Под босыми ногами пылал желтый песок. Окраина - уже деревня, настоящая казацкая станица с длинными изгородями, на которые нависали соломенные крыши беленых хат, а на кольях сушились крынки...
Мы с бабушкой жили в глиняной хатке почти на самом краю города. Наш просторный двор зарос бурьяном, и от улицы его отделял не забор, не плетень, а лишь ряд высоких акаций, обвитых диким виноградом. Среди этой живой изгороди были врыты два столба, а между ними - настоящая плотная калитка, за ней - песчаная дорожка, обсаженная петушками (много лет спустя я узнала, что петушки называются красивым словом «ирисы»), и вела эта дорожка прямо к дому, к верандочке из дикого винограда и к входной двери с огромной дыркой для ключа. Туда свободно пролезал палец, открыть засов можно было без ключа, что я и делала, когда бабушка куда-нибудь уходила.
Точно так же я тащила в дом знакомых и незнакомых гостей, не заботясь о безопасности. Да и кому мы были нужны, старая и малая, в нашей хибарке, где бабушка из года в год варила постный борщ и жарила картошку на подсолнечном масле, а я читала книжки, вышивала крестиком и играла сама с собой в путешествия на таинственный остров. И все же мне здорово влетало, если уходя я забывала запирать дверь. А запираться изнутри перед сном я не забывала, потому что боялась.
И сейчас руки холодеют при воспоминании о тех детских страхах. Зимой вечерами пылала печка, от круглых конфорок на потолок и стены веером ложились подвижные тени. Нутро печки притягивало. Я держала ладонь над плитой, пока хватало сил, и наступали моменты, когда казалось, что огонь одолел и вот-вот я сгорю, узнав наконец тайну его жизни и своей смерти. И тогда за спиной появлялась Угловая Ведьма, прижимала к плите мою ладонь и толкала сзади прямо в пекло. Иногда она пряталась в вечернем саду: я в страхе бежала по извилистой дорожке от калитки к крыльцу, а Угловая вдруг беззвучно выступала навстречу из-за широкого ствола тутового дерева или из-за куста смородины…
Её настоящего имени никто не знал. Ходила она в черном платке, повязанном домиком, с глубокими складками по бокам. Лицо - точь-в-точь как у бабы-яги: нос крючком, запавшие губы и волосатые бородавки на щеках и на лбу. Ее дом стоял через два двора от нас, на углу, рядом с домом красивой и властной Насти Шинкарец, у которой она, как шушукались соседи, сгубила сестру Катю. Потому и звали ее Угловая Ведьма, или просто - Угловая, иногда по отчеству- Андреевна. С ней жила незамужняя племянница, её хотелось назвать послушница - такая она была понурая и покорная, с глазами, уставленными в пол, на тощем теле - выцветшее тряпье. Племянницу звали не то Нюра, не то Нюся, а иногда - младшая Угловая. По виду трудно было заметить разницу между ней и ее теткой, у обеих лица были тёмными и морщинистыми. Что творилось за глухим забором, никто не знал. Ни один человек не переступал порога их большого дома, половина которого была сараем, где жили пара холеных коров - единственная привязанность старых женщин.
Чего только не рассказывали об Андреевне и ее бессловесной племяннице! Что давным-давно они были первыми богачками где-то в станице, но у них все отняли, и они перебрались к нам на улицу, ни с кем не разговаривают, потому что не простили, а только ждут момента, чтобы отомстить. Еще говорили, что у них в сарае спрятаны мешки с деньгми, по ночам они их охраняют по очереди.
Вечерами, всегда в одно и то же время, обе Угловые выходили со двора с большими глиняными крынками, поворачивались в разные стороны и разносили по улице молоко постоянным заказчикам. Несмотря на все пересуды о колдовстве и собаках, которые едят вместе с хозяйками, молоко у них брали охотно, и все признавали, что такого жирного, густого молока нет ни у кого, хотя коров держали многие.
Однажды по городу пронесся слух, что будут отрезать замельные участки. В те голодные годы людям без огородов грозила голодная смерть. Помимо хлеба насущного, они давали возможность обрабатывать землю, радоваться плодам трудов своих, запасать корма для скота, а он был почти в каждом дворе. Уже и прежде отнимали у хозяев то, что власти считали излишками, на отрезанных клочках поселялись пришлые новички, и разгоралась священная вражда между ними и бывшими хозяевами, тянувшаяся через поколения. На моей памяти кое-кто из непрошеных поселенцев был изувечен или убит, а их дети затевали кровавые драки со всеми, кто попрекал их былой бездомностью родителей. Так что к слуху отнеслись всерьез и засуетились. Отбирали только незастроенные большие участки, отнять землю с постройкой было нельзя. И тогда Угловая, у которой двор был бескрайний, как полигон, а дом ютился в самом дальнем конце, быстренько выстроила себе второй дом по диагонали от первого, и никто на улице этого не заметил, пока саманные стены не поднялись над глухим забором. Только тогда, остолбенев, соседи увидели, как изнутри постройки замелькали руки двух женщин, они быстро и ровненько укладывали саманные кирпичи ряд за рядом, и дом рос на глазах. Все только ахнули: ну и Угловые, это ж надо! Даже стропила сами установили. В моей памяти четко отпечаталась картина: две тощие фигуры в черном, сгибаясь от тяжести, несут на высоте тяжелое бревно, а потом, уложив его на нужное место, сидят на нем верхом и заколачивают молотками гвозди.
Глядя на Угловых, соседи удивлялись не тому, что те построили дом и таким путем избежали экспроприации. Тогда весь город только этим и занимался. Страно было, что никому ничего не сказали, никого не просили о помощи, неизвестно когда и откуда приволокли стройматериалы. Нарушили обычай. Дома у нас строили всем миром. А вечером после работы вся улица гуляла. Казачки и мужики сначала разбредались по домам, отмывали глину и пот холодной колодезной водой, переодевались в чистое и спешили во двор к хозяевам, где уже были накрыты столы, уставленные частоколом бутылок с самогоном и граненых стаканов. Выпив и закусив, казаки начинали петь: «На вгороде верба рясна», «Распрягайте, хлопцы, коней», «По Дону гуляет». Речь пересыпалась украинскими словами, и песни были в основном украинские. Потом все пускались в пляс. По пьянке ссорились и дрались, кто-то кого-то уводил в огород, кто-то кого-то разыскивал и клялся убить, с разных концов стола неслись крики: «Кум, а кум!», или: «Кума, иди сюда, сядь со мной!» Вся улица, весь город были кумовьями, и когда всплывала недолгая тайна очередной супружеской измены, то все подробности сопровождались обычно одним и тем же обвинением: «А еще и кумовья!...»
Много домов построили в тот раз, чтобы не отдавать свою землю. Не знаю, нашлись ли дворы, которые можно было бы урезать после такой строительной кампании. Кажется, только к нам приходил землемер и грозил моей глуховатой бабушке, что отберут у нас лишнюю землю, нечего ей зря пропадать, даже огород не посажен, а уж хибара и смех и грех, снести ее надо и дать место нормальным людям, пусть живут по-человечески. Бабушка обливалась слезами, лепетала что-то про погибшего на войне сына, а потом вытирала слезы, насупливалась и садилась писать письмо маме, а та - дальше: в Кремль, в редакции газет, нашему местному начальству, непосредственному начальству местного начальства. Не знаю почему, но у нас землю тоже не отняли, хотя наш бесхозный двор был у всех бельмом в глазу. А вскоре произошло еще одно событие, после которого Андреевна, Угловая Ведьма, стала кошмаром моих детских снов.
Опять пронесся по городу слух, что будут отбирать - но не землю, на этот раз коров. Старшие не удивились и не возмутились: это была беда, с которой не спорят. Казачки плакали, обнявшись, утирали глаза концами белых платков и голосили, обращая слезы и боль друг к дружке: «Маня-Маня! Да как же жить-то! Да за что беда, Маня? Ой, горе-горе! Ой, Манечка, родная, да что ж это будет? Да как же Митьку моего растить, Маня? Ой, Бог наказал! Ой, Маня, горе горькое!»
На углу по утрам перестало собираться стадо. Замолк нежный пастушеский рожок. Тем коровам, которых еще не увели, хозяйки приносили сено в стойло, ласкали своих кормилиц
и проливали над ними горькие слезы. И только Угловые по очереди ежедневно гоняли своих буренок в поле.
Андреевна никогда ни с кем не делилась своими думами, ее запавший рот был плотно сжат, я не слышала ни разу, чтобы слова слетали с ее губ. Но тут она заговорила. «Не отдам коров»,- объявила она всем, кто подходил к ней за сочувствием или с сочувствием. Казачки смотрели на нее с испугом и уважением. Такая слов на ветер бросать не станет. Но как же не отдать? Ведь придут и заберут. Все знают, как это делается. «Ничего у неё не выйдет. Только беду на свою голову накличет», - так думали рассудительные пожилые мужики. «А может, она средство знает, может, заколдует она их»,- возражали бабы.
Но беда не заставила себя ждать.
Хорошо помню, как в непонятном волнении я проснулась еще затемно и не могла уснуть, потому что была одна - бабушка уже ушла. Может, на базар, а может, возилась во дворе с керосинкой. «Хоть бы не ушла, хоть бы была дома» - я выскочила на крыльцо, надеясь, что вот сейчас я ее увижу, узнаю, что не одна, и вернусь в теплую постель, и буду спать долго и сладко, со спокойной душой.
Но я была дома одна. Во дворе пусто. Утренний свет тусклый и мрачный. Ни один лист не шевелился. И так же неподвижно, как в стоп-кадре, на улице у своих ворот маячили люди - их не сразу можно было заметить в полутьме. Я пошла к калитке.
На углу возле ворот Андреевны стояла машина. Вокруг расхаживали приземистые мужики в галифе и в гимнастерках. Их было человек пять-шесть. Казалось, что даже возле моего дома от них пахло табаком и потом. Былo очень тихо.
Позже я узнала, как все началось. Они подъехали на машине и ждали за углом, когда Ведьмы откроют ворота и погонят коров в поле. Те действительно высунулись было из своей крепости, но тут же все поняли и моментально затащили скотину обратно, заперли ворота и притаились. И вот теперь мужики в широких штанах цвета хаки - то ли былые вояки, то ли нынешние милиционеры - осатанело лупили железом по железу (кольцо калитки вставлялось в пластинку из металла в форме сердечка, привинченную к деревянной основе). Улица ответила на этот стук дружным собачьим лаем, и больше всех надрывались собаки за забором Угловых.
Начался штурм Ведьминой крепости, и велся он по всем правилам. Осажденные тоже стихийно проявили знание законов оборонтельного боя. Когда мужики с пыхтением и матом высаживали бревном ворота, на них сверху вылили ведро помоев. Теперь нападавшим не надо было подогревать в себе злость, они все тряслись от ярости, отплевываясь и отряхиваясь. А из-за забора тем временем был пущен в «газик» яркий огненный факел - большой пук соломы, привязанный к снопику тонких деревянных лучинок. Мужики взвыли дурными голосами. На брезентовой крыше «газика» запылал яркий костер. Пока кривоногие вояки в галифе и тяжелых сапожищах бестолково метались вокруг машины, пытаясь смахнуть с крыши огонь, второй факел описал в воздухе дугу и опустился почти на головы озверевшей команды. В воздухе запахло керосином и гарью.
Двое бойцов выхватили наганы. Сначала один, а там и другой принялись тупо палить из нагана по воротам, звуки выстрелов смешались с шумом мотора «газика», который отгоняли в безопасное место, и с лаем совсем уж очумевших псов.
Наконец, подмоченные герои сделали свое дело: доски затрещали и проломились, их с довольным урчанием выломали напрочь, и в образовавшуюся брешь бросился вооруженный десант. За забором вновь раздались выстрелы, послышался собачий визг, переходящий в предсмертный хрип,- победители поквитались с Ведьмиными овчарками за вчерашний позор. Там продолжалась возня, несколько раз из общего шума извергался истошный вскрик. Вот сейчас их приканчивают, вот, наверно, одну убили, принялись за другую, сейчас конец... Смерть из-за угла скользнула в провал разбитого забора, ее увидели все, и я тоже, хотя понятия не имела, в чем дело, за что крушат Ведьмин дом. Но она же ведьма? Значит, это хорошо, когда злых убьют, останемся только мы, хорошие люди. Был даже азарт - кто кого, и была минутная радость, когда Ведьмы брали верх: обливали вояк помоями или поджигали машину. Если бы они победили, то они были бы правы. Но так не вышло...
Борьба закончилась. В проем ворот штурмовики вывели двух спокойных, холеных коров. Они шли, как всегда, неторопливо, их колокольчики на ошейниках позванивали. Но между сытыми коровами шла не Нюся-послушница с опущенными долу глазами, а кривоногий солдат в галифе и с наганом в руке. Старая Ведьма, растрепанная и растерзанная, без платка, с косматыми седыми патлами, цеплялась за коровий ошейник. Ее оттаскивали, опрокидывали, били. Но уже без энергии, устало и тупо.
Коров привязали сзади к подводе. Часть победителей укатила на «газике», остальные пошли рядом с подводой. А Ведьма не отставала. Она хваталась за подводу, висла на коровах, и тогда ее опять били и отшвыривали. В конце концов она ухватилась за низкий борт подводы и поволоклась безжизненно, костлявые босые ноги чертили на песке две извилистые борозды. Когда ее отрывали от телеги, она мертвой хваткой вцеплялась в тех, кто отрывал. Долго волокли ее мужики лицом по песку, не в силах сбросить, ругаясь и пригибаясь под тяжестью жилистого тела. Но все же оторвали и бросили посреди дороги, руки раскинуты крестом, лицом вниз, неподвижную, полумертвую. А может, мертвую.
Телега и коровы уже скрылись из виду, а худое безжизненное тело Ведьмы осталось лежать. Те, кто во время боя попрятались во дворах, теперь стояли на улице. Все тихо переговаривались, никто не двигался с места. Но вот из Ведьминых ворот вышла Нюся. Ни на кого не глядя, она пошла туда, где лежала на земле распластанная фигурка. Никто не последовал за ней. Все молча смотрели вслед.
Но стукнула калитка, и Настя, соседка, решительно пошла вслед за Нюсей, на ходу повязывая белую батистовую косынку. Люди медленно потянулись за ней. Она опустилась на колени рядом с телом Ведьмы по другую сторону от Нюси, народ стянулся в круг. Впереди взрослых переминались с ноги на ногу дрожащие от страха и любопытства дети, и я среди них, оставив распахнутую дверь пустого дома. И в тот момент, когда мы были совсем близко, метрах в трех от женщин, склонившихся над телом, им удалось это тело перевернуть - и я услышала свой крик. Никогда в жизни, ни до, ни после, я не видела ничего ужаснее плоского месива из песка и крови, которое было прежде человеческим лицом, а теперь стало пятном грязи, мертвее самой смерти...
Очнулась я неделю спустя в городской детской больнице, где возле моей кровати неотступно дежурила похудевшая и заплаканная бабушка. Придя в себя, я протянула к ней руки и сказала: «Не надо, пожалуйста, не надо мне ничего говорить про неё. Никогда, никогда не надо. Я боюсь».
Сейчас всё это - другая жизнь, она комом лежит на дне памяти. Кто была Угловая Ведьма на самом деле, умерла ли она в то страшное утро? Она ли продолжала ходить по улице в черном платке до бровей, или только в моей фантазии в минуты одиночества являлся ее образ перед раскаленной печкой да в темноте заколдованного двора? Так ли было все, как вспомнилось сейчас? Да и было ли вообще, или то, что оживает в голове, на самом деле - лишь одна из причуд калейдоскопа памяти, никогда не повторяющего самого себя?
======================================================
В маленьком городке моего детства стояло вечное лето. Под босыми ногами пылал желтый песок. Окраина - уже деревня, настоящая казацкая станица с длинными изгородями, на которые нависали соломенные крыши беленых хат, а на кольях сушились крынки...
Мы с бабушкой жили в глиняной хатке почти на самом краю города. Наш просторный двор зарос бурьяном, и от улицы его отделял не забор, не плетень, а лишь ряд высоких акаций, обвитых диким виноградом. Среди этой живой изгороди были врыты два столба, а между ними - настоящая плотная калитка, за ней - песчаная дорожка, обсаженная петушками (много лет спустя я узнала, что петушки называются красивым словом «ирисы»), и вела эта дорожка прямо к дому, к верандочке из дикого винограда и к входной двери с огромной дыркой для ключа. Туда свободно пролезал палец, открыть засов можно было без ключа, что я и делала, когда бабушка куда-нибудь уходила.
Точно так же я тащила в дом знакомых и незнакомых гостей, не заботясь о безопасности. Да и кому мы были нужны, старая и малая, в нашей хибарке, где бабушка из года в год варила постный борщ и жарила картошку на подсолнечном масле, а я читала книжки, вышивала крестиком и играла сама с собой в путешествия на таинственный остров. И все же мне здорово влетало, если уходя я забывала запирать дверь. А запираться изнутри перед сном я не забывала, потому что боялась.
И сейчас руки холодеют при воспоминании о тех детских страхах. Зимой вечерами пылала печка, от круглых конфорок на потолок и стены веером ложились подвижные тени. Нутро печки притягивало. Я держала ладонь над плитой, пока хватало сил, и наступали моменты, когда казалось, что огонь одолел и вот-вот я сгорю, узнав наконец тайну его жизни и своей смерти. И тогда за спиной появлялась Угловая Ведьма, прижимала к плите мою ладонь и толкала сзади прямо в пекло. Иногда она пряталась в вечернем саду: я в страхе бежала по извилистой дорожке от калитки к крыльцу, а Угловая вдруг беззвучно выступала навстречу из-за широкого ствола тутового дерева или из-за куста смородины…
Её настоящего имени никто не знал. Ходила она в черном платке, повязанном домиком, с глубокими складками по бокам. Лицо - точь-в-точь как у бабы-яги: нос крючком, запавшие губы и волосатые бородавки на щеках и на лбу. Ее дом стоял через два двора от нас, на углу, рядом с домом красивой и властной Насти Шинкарец, у которой она, как шушукались соседи, сгубила сестру Катю. Потому и звали ее Угловая Ведьма, или просто - Угловая, иногда по отчеству- Андреевна. С ней жила незамужняя племянница, её хотелось назвать послушница - такая она была понурая и покорная, с глазами, уставленными в пол, на тощем теле - выцветшее тряпье. Племянницу звали не то Нюра, не то Нюся, а иногда - младшая Угловая. По виду трудно было заметить разницу между ней и ее теткой, у обеих лица были тёмными и морщинистыми. Что творилось за глухим забором, никто не знал. Ни один человек не переступал порога их большого дома, половина которого была сараем, где жили пара холеных коров - единственная привязанность старых женщин.
Чего только не рассказывали об Андреевне и ее бессловесной племяннице! Что давным-давно они были первыми богачками где-то в станице, но у них все отняли, и они перебрались к нам на улицу, ни с кем не разговаривают, потому что не простили, а только ждут момента, чтобы отомстить. Еще говорили, что у них в сарае спрятаны мешки с деньгми, по ночам они их охраняют по очереди.
Вечерами, всегда в одно и то же время, обе Угловые выходили со двора с большими глиняными крынками, поворачивались в разные стороны и разносили по улице молоко постоянным заказчикам. Несмотря на все пересуды о колдовстве и собаках, которые едят вместе с хозяйками, молоко у них брали охотно, и все признавали, что такого жирного, густого молока нет ни у кого, хотя коров держали многие.
Однажды по городу пронесся слух, что будут отрезать замельные участки. В те голодные годы людям без огородов грозила голодная смерть. Помимо хлеба насущного, они давали возможность обрабатывать землю, радоваться плодам трудов своих, запасать корма для скота, а он был почти в каждом дворе. Уже и прежде отнимали у хозяев то, что власти считали излишками, на отрезанных клочках поселялись пришлые новички, и разгоралась священная вражда между ними и бывшими хозяевами, тянувшаяся через поколения. На моей памяти кое-кто из непрошеных поселенцев был изувечен или убит, а их дети затевали кровавые драки со всеми, кто попрекал их былой бездомностью родителей. Так что к слуху отнеслись всерьез и засуетились. Отбирали только незастроенные большие участки, отнять землю с постройкой было нельзя. И тогда Угловая, у которой двор был бескрайний, как полигон, а дом ютился в самом дальнем конце, быстренько выстроила себе второй дом по диагонали от первого, и никто на улице этого не заметил, пока саманные стены не поднялись над глухим забором. Только тогда, остолбенев, соседи увидели, как изнутри постройки замелькали руки двух женщин, они быстро и ровненько укладывали саманные кирпичи ряд за рядом, и дом рос на глазах. Все только ахнули: ну и Угловые, это ж надо! Даже стропила сами установили. В моей памяти четко отпечаталась картина: две тощие фигуры в черном, сгибаясь от тяжести, несут на высоте тяжелое бревно, а потом, уложив его на нужное место, сидят на нем верхом и заколачивают молотками гвозди.
Глядя на Угловых, соседи удивлялись не тому, что те построили дом и таким путем избежали экспроприации. Тогда весь город только этим и занимался. Страно было, что никому ничего не сказали, никого не просили о помощи, неизвестно когда и откуда приволокли стройматериалы. Нарушили обычай. Дома у нас строили всем миром. А вечером после работы вся улица гуляла. Казачки и мужики сначала разбредались по домам, отмывали глину и пот холодной колодезной водой, переодевались в чистое и спешили во двор к хозяевам, где уже были накрыты столы, уставленные частоколом бутылок с самогоном и граненых стаканов. Выпив и закусив, казаки начинали петь: «На вгороде верба рясна», «Распрягайте, хлопцы, коней», «По Дону гуляет». Речь пересыпалась украинскими словами, и песни были в основном украинские. Потом все пускались в пляс. По пьянке ссорились и дрались, кто-то кого-то уводил в огород, кто-то кого-то разыскивал и клялся убить, с разных концов стола неслись крики: «Кум, а кум!», или: «Кума, иди сюда, сядь со мной!» Вся улица, весь город были кумовьями, и когда всплывала недолгая тайна очередной супружеской измены, то все подробности сопровождались обычно одним и тем же обвинением: «А еще и кумовья!...»
Много домов построили в тот раз, чтобы не отдавать свою землю. Не знаю, нашлись ли дворы, которые можно было бы урезать после такой строительной кампании. Кажется, только к нам приходил землемер и грозил моей глуховатой бабушке, что отберут у нас лишнюю землю, нечего ей зря пропадать, даже огород не посажен, а уж хибара и смех и грех, снести ее надо и дать место нормальным людям, пусть живут по-человечески. Бабушка обливалась слезами, лепетала что-то про погибшего на войне сына, а потом вытирала слезы, насупливалась и садилась писать письмо маме, а та - дальше: в Кремль, в редакции газет, нашему местному начальству, непосредственному начальству местного начальства. Не знаю почему, но у нас землю тоже не отняли, хотя наш бесхозный двор был у всех бельмом в глазу. А вскоре произошло еще одно событие, после которого Андреевна, Угловая Ведьма, стала кошмаром моих детских снов.
Опять пронесся по городу слух, что будут отбирать - но не землю, на этот раз коров. Старшие не удивились и не возмутились: это была беда, с которой не спорят. Казачки плакали, обнявшись, утирали глаза концами белых платков и голосили, обращая слезы и боль друг к дружке: «Маня-Маня! Да как же жить-то! Да за что беда, Маня? Ой, горе-горе! Ой, Манечка, родная, да что ж это будет? Да как же Митьку моего растить, Маня? Ой, Бог наказал! Ой, Маня, горе горькое!»
На углу по утрам перестало собираться стадо. Замолк нежный пастушеский рожок. Тем коровам, которых еще не увели, хозяйки приносили сено в стойло, ласкали своих кормилиц
и проливали над ними горькие слезы. И только Угловые по очереди ежедневно гоняли своих буренок в поле.
Андреевна никогда ни с кем не делилась своими думами, ее запавший рот был плотно сжат, я не слышала ни разу, чтобы слова слетали с ее губ. Но тут она заговорила. «Не отдам коров»,- объявила она всем, кто подходил к ней за сочувствием или с сочувствием. Казачки смотрели на нее с испугом и уважением. Такая слов на ветер бросать не станет. Но как же не отдать? Ведь придут и заберут. Все знают, как это делается. «Ничего у неё не выйдет. Только беду на свою голову накличет», - так думали рассудительные пожилые мужики. «А может, она средство знает, может, заколдует она их»,- возражали бабы.
Но беда не заставила себя ждать.
Хорошо помню, как в непонятном волнении я проснулась еще затемно и не могла уснуть, потому что была одна - бабушка уже ушла. Может, на базар, а может, возилась во дворе с керосинкой. «Хоть бы не ушла, хоть бы была дома» - я выскочила на крыльцо, надеясь, что вот сейчас я ее увижу, узнаю, что не одна, и вернусь в теплую постель, и буду спать долго и сладко, со спокойной душой.
Но я была дома одна. Во дворе пусто. Утренний свет тусклый и мрачный. Ни один лист не шевелился. И так же неподвижно, как в стоп-кадре, на улице у своих ворот маячили люди - их не сразу можно было заметить в полутьме. Я пошла к калитке.
На углу возле ворот Андреевны стояла машина. Вокруг расхаживали приземистые мужики в галифе и в гимнастерках. Их было человек пять-шесть. Казалось, что даже возле моего дома от них пахло табаком и потом. Былo очень тихо.
Позже я узнала, как все началось. Они подъехали на машине и ждали за углом, когда Ведьмы откроют ворота и погонят коров в поле. Те действительно высунулись было из своей крепости, но тут же все поняли и моментально затащили скотину обратно, заперли ворота и притаились. И вот теперь мужики в широких штанах цвета хаки - то ли былые вояки, то ли нынешние милиционеры - осатанело лупили железом по железу (кольцо калитки вставлялось в пластинку из металла в форме сердечка, привинченную к деревянной основе). Улица ответила на этот стук дружным собачьим лаем, и больше всех надрывались собаки за забором Угловых.
Начался штурм Ведьминой крепости, и велся он по всем правилам. Осажденные тоже стихийно проявили знание законов оборонтельного боя. Когда мужики с пыхтением и матом высаживали бревном ворота, на них сверху вылили ведро помоев. Теперь нападавшим не надо было подогревать в себе злость, они все тряслись от ярости, отплевываясь и отряхиваясь. А из-за забора тем временем был пущен в «газик» яркий огненный факел - большой пук соломы, привязанный к снопику тонких деревянных лучинок. Мужики взвыли дурными голосами. На брезентовой крыше «газика» запылал яркий костер. Пока кривоногие вояки в галифе и тяжелых сапожищах бестолково метались вокруг машины, пытаясь смахнуть с крыши огонь, второй факел описал в воздухе дугу и опустился почти на головы озверевшей команды. В воздухе запахло керосином и гарью.
Двое бойцов выхватили наганы. Сначала один, а там и другой принялись тупо палить из нагана по воротам, звуки выстрелов смешались с шумом мотора «газика», который отгоняли в безопасное место, и с лаем совсем уж очумевших псов.
Наконец, подмоченные герои сделали свое дело: доски затрещали и проломились, их с довольным урчанием выломали напрочь, и в образовавшуюся брешь бросился вооруженный десант. За забором вновь раздались выстрелы, послышался собачий визг, переходящий в предсмертный хрип,- победители поквитались с Ведьмиными овчарками за вчерашний позор. Там продолжалась возня, несколько раз из общего шума извергался истошный вскрик. Вот сейчас их приканчивают, вот, наверно, одну убили, принялись за другую, сейчас конец... Смерть из-за угла скользнула в провал разбитого забора, ее увидели все, и я тоже, хотя понятия не имела, в чем дело, за что крушат Ведьмин дом. Но она же ведьма? Значит, это хорошо, когда злых убьют, останемся только мы, хорошие люди. Был даже азарт - кто кого, и была минутная радость, когда Ведьмы брали верх: обливали вояк помоями или поджигали машину. Если бы они победили, то они были бы правы. Но так не вышло...
Борьба закончилась. В проем ворот штурмовики вывели двух спокойных, холеных коров. Они шли, как всегда, неторопливо, их колокольчики на ошейниках позванивали. Но между сытыми коровами шла не Нюся-послушница с опущенными долу глазами, а кривоногий солдат в галифе и с наганом в руке. Старая Ведьма, растрепанная и растерзанная, без платка, с косматыми седыми патлами, цеплялась за коровий ошейник. Ее оттаскивали, опрокидывали, били. Но уже без энергии, устало и тупо.
Коров привязали сзади к подводе. Часть победителей укатила на «газике», остальные пошли рядом с подводой. А Ведьма не отставала. Она хваталась за подводу, висла на коровах, и тогда ее опять били и отшвыривали. В конце концов она ухватилась за низкий борт подводы и поволоклась безжизненно, костлявые босые ноги чертили на песке две извилистые борозды. Когда ее отрывали от телеги, она мертвой хваткой вцеплялась в тех, кто отрывал. Долго волокли ее мужики лицом по песку, не в силах сбросить, ругаясь и пригибаясь под тяжестью жилистого тела. Но все же оторвали и бросили посреди дороги, руки раскинуты крестом, лицом вниз, неподвижную, полумертвую. А может, мертвую.
Телега и коровы уже скрылись из виду, а худое безжизненное тело Ведьмы осталось лежать. Те, кто во время боя попрятались во дворах, теперь стояли на улице. Все тихо переговаривались, никто не двигался с места. Но вот из Ведьминых ворот вышла Нюся. Ни на кого не глядя, она пошла туда, где лежала на земле распластанная фигурка. Никто не последовал за ней. Все молча смотрели вслед.
Но стукнула калитка, и Настя, соседка, решительно пошла вслед за Нюсей, на ходу повязывая белую батистовую косынку. Люди медленно потянулись за ней. Она опустилась на колени рядом с телом Ведьмы по другую сторону от Нюси, народ стянулся в круг. Впереди взрослых переминались с ноги на ногу дрожащие от страха и любопытства дети, и я среди них, оставив распахнутую дверь пустого дома. И в тот момент, когда мы были совсем близко, метрах в трех от женщин, склонившихся над телом, им удалось это тело перевернуть - и я услышала свой крик. Никогда в жизни, ни до, ни после, я не видела ничего ужаснее плоского месива из песка и крови, которое было прежде человеческим лицом, а теперь стало пятном грязи, мертвее самой смерти...
Очнулась я неделю спустя в городской детской больнице, где возле моей кровати неотступно дежурила похудевшая и заплаканная бабушка. Придя в себя, я протянула к ней руки и сказала: «Не надо, пожалуйста, не надо мне ничего говорить про неё. Никогда, никогда не надо. Я боюсь».
Сейчас всё это - другая жизнь, она комом лежит на дне памяти. Кто была Угловая Ведьма на самом деле, умерла ли она в то страшное утро? Она ли продолжала ходить по улице в черном платке до бровей, или только в моей фантазии в минуты одиночества являлся ее образ перед раскаленной печкой да в темноте заколдованного двора? Так ли было все, как вспомнилось сейчас? Да и было ли вообще, или то, что оживает в голове, на самом деле - лишь одна из причуд калейдоскопа памяти, никогда не повторяющего самого себя?