Де Кирико о сюрреалистах.
Из воспомнинаний Джорджио де Кирико/Giorgio de Chirico "Memorie della mia vita"
стр. 145-150.
начало главы
Несмотря на истерическую злобу сюрреалистов и других возбужденных ratés французской столицы, моя новая живопись вызвала большой интерес; не могу сказать, что интеллектуалы поддерживали ее изо всех сил. Единственный интеллектуал кто поддержал меня тогда с определенной теплотой был Жан Кокто, но думаю он это сделал скорее назло сюрреалистам, чем по другой причине; действительно, позднее я заметил, что он сам стоил ненамного больше чем они. Сюрреалисты, которые уже давно переполнялись завистью и злобой по адресу Жана поскольку он успел сделать имя в среде парижского снобизма, едва заметив, что он поддерживает мою новую живопись, впали в бешенство и прибегли к средствам, которые можно назвать худшей разновидностью мелкого хулиганства: делать анонимные звонки старой матери Кокто, которая была благороднейшей госпожой полной вежливости и доброты, делать, говорю, анонимные звонки поздней ночью, чтобы объявить, что ее сын попал под автомобиль.
Кроме этих актов хулиганства и мелкой преступности сюрреалисты делали и другие вещи чрезвычайно смешные и забавные. Шедевром комичности были собрания в доме Бретона. В первые дни моего пребывания в Париже, то есть прежде чем сюрреалисты заметили опасность которую я представлял для их темных проектов и следовательно прежде, чем дали волю своему бешенству, имел случай присутствовать пару раз на этих собраниях. Приглашенные прибывали в дом Бретона около девяти вечера; жилище состояло из просторной студии с окнами на Boulevard de Clichy и нескольких комнат со всем современным комфортом.Поскольку сюрреалисты провозглашали чувства коммунистические и антибуржуазные, старались всегда жить самым удобным образом, прекрасно одеваться, потреблять самые лучшие блюда запивая их прекрасными винами, не давать никогда даже одного сантима милостыни бедняку, ни двинуть никогда пальцем ради помощи кому-то имеющего необходимость в материальной или моральной поддержке и , прежде всего, работать как можно меньше, даже, не работать вовсе.
Собрания, следовательно, имели место в студии Бретона. Вот описание одного из таких собраний, на котором я присутствовал. Атмосфера мне напоминала те субботы у Гийома Аполлинера, на которых я бывал десятью годами ранее, и была по прежнему атмосферой знаменитой картины Баллестриери "Бетховен" , висящей в музее Revoltella в Триесте, только что у Бретона на стенах, вместо маски Бетховена и картин в стиле либерти, висели несколько кубистических картин Пикассо, несколько моих метафизических картин, негритянские маски и рисунки какого-то неизвестного сюрреалиста, которого хозяин дома собирался раскрутить; в общем, сценарий был более менее тот же, что в доме Аполлинера. В этой атмосфере поддельной медитации и упорной сосредоточенности, Андре Бретон читал загробным голосом, расхаживая взад и вперед по студии, стихи Лотреамона. Он читал набор глупостей Исидора Дюкасса с выражением строгим и вдохновенным.
В другие разы появлялись на этих собраниях новые номера, новые гении; в вечер когда был я пришли двое юношей, обитавших, по их словам, в Латинском квартале и являвшихся студентами медицины; один из них, тот что помоложе, заявил, что может нарисовать портрет кого угодно, даже по памяти, даже если никогда его не видел; единственно, что его портреты состояли из одного только глаза, рисовал только один глаз. Старший из двоих, который, казалось был менеджером другого, обратился к присутствующим с вопросом чей портрет они бы желали увидеть; истерический дамский голосок взвизгнул: "Пруст! Хотим портрет Пруста!"
Немедленно младший сел за стол; ему были принесены бумага, карандаш и ластик; старший сделал знак оставшимся молчать и отдалиться немного чтобы не беспокоить рисовальщика; все отошли с уважением и в ателье Бретона можно было бы услышать полет мухи. Молодой студент ненадолго сконцентрировался, казалось, что должен был впасть в транс, потом, под присмотром товарища жестом сомнамбулы взял карандаш, глядя в никуда, и начал рисовать. Рисовал несколько секунд, положил карандаш и его товарищ сказал громко: "Портрет закончен!". Все бросились к рисунку и раздался единый общий крик: " Это Пруст. глаз Пруста!!". Я тоже приблизился и увидел самый обыкновенный глаз, нарисованный в профиль, напоминающий эти упражнения по рисунку, которые делают дети, и который также мог быть глазом Пруста как и глазом президента Республики Никарагуа.
Во второй раз когда я оказался в студии Бретона, были организованны спиритические сеансы. Один юноша по фамилии Дено считался превосходным медиумом в компании. Он притворялся впадающим в транс и тогда начинал читать дурные стихи. Вот образец:
Les migratins fertiles vers les plages atroces!
J'ai vu les migrations des formis!
Venez dérober à l'etrier perfide
L'abordage du soir à la chair pourrie!
и далее таким же тоном. Бретон отдавал приказы и интструкции; писцы, стенографы подбегали с бумагой и авторучками, дабы не пропало ни единственное слово из всей ослятины ,произнесенной псевдо-медиумом.
Немного позже я узнал, что иногда в студии Бретона организовывали карательные экспедиции против квартала Сан-Сюльпис, который являлся католическим кварталом Парижа, квартала, где проживали многие священники, где находились множество магазинов экклезиастических книг и множество торговцев священными образками. В Париже существовали два снобизма, в особенности среди некоторых литераторов; один состоял в том, чтобы быть католиком, для некоторых литераторов был классикой так называемый кризиз католичества который, как нарочно, настигал именно тогда когда репутация данного литератора шла на сильное понижение. Другой снобизм, был именно тем, сюрреалистическим, и состоял в том, чтобы быть атеистами и антиклерикалами. В то время в Париже жил один странный священник, вероятно немного не в себе, который иногда выходил из квартала Сан-Сюльпис ,производя скандалы на Больших Бульварах, разрывая журналы типа La Vie Parisienne, La Rire и другие, что находил на прилавках газетных киосков, поскольку считал их опасными для морали добрых христиан. Натурально хозяин киоска протестовал и желал, чтобы священник ему оплатил стоимость разорванных журналов, но вместо денег получал вдохновенные речи об упадке и аморальности нашего времени; наконец прибывал полицейский и сопровождал священника-моралиста, и хозяина киоска в ближайший комиссариат. Всякий раз как доходила до ушей Бретона весть о новом скандале спровоцированном этим священником, он приказывал немедленно молодому Дено, готовому на все ради триумфа сюрреализма, отправиться в квартал Сан-Сюльпис и рвать там клерикальные журналы и газеты.
Был один поэт по имени Бенжамин Пере, у которого полное собрание сочинений состояло из четырех строчек под названием Endormi. Вот четыре и единственные строки этого плодотворного поэта: "Que voyez-vous?" / "De l'eau". / "De quelle couler est cette eau?" / "De l'eau."
Жан Кокто поддерживал мою живопись и написал о ней книгу под названием: Le mistère laïc. Я проилюстрировал эту книгу несколькими рисунками. Я очень признателен Жану Кокто за интерес, который он ко мне проявил, но должен сказать, что не разделяю тех похвал, которые он мне воздает и объяснений, которые дает моим картинам. В остальном, я всегда находился в трудной ситуации , вынужденный часто идти против моих друзей, даже тех немногих, что отзываются и отзывались хорошо о моей живописи, не тенденциозно и без задних мыслей, и без злорадства, как теперь многие делают в Италии и вне ее, прежде всего в Америке. Должен к сожалению и с большим огорчением, действовать так, ибо многие из тех кто ко мне благосклонен не понимают все же ничего в моей живописи.
Cатурналии оргазма и торговли живописью достигли своей вершины в год нашей эры 1929. Коллекционеры казались сумасшедшими; галереи росли как грибы; не проходило дня без открытия какой-нибудь новой галереи и все они походили на сиамских близнецов; звучала одна и та же музыка; витрина обтянутая негрунтованным серым холстом; зала, или зальчик со стенами покрытыми тем же холстом; в витрине или в залах неизменные "клеёнки" современных живописцев, вставленные в рамы decapées и с паспарту покрытые (и они) тем же серым холстом и , в лучших случаях шелком. Торговцы оплачивали авансом художникам картины, которые те еще даже не начинали писать. Искали любым способом выдвинуть новых "гениев". Дягилев, балетоман, приглашал художников наиболее заметных рисовать декорации и костюмы. Был приглашен и я для балета под названием Le Bal, на музыку композитора Рьетти; этот балет был дан в Монтекарло весной 1929 и летом был дан в Париже в театре Сары Бернар. Был большой успех; под конец апплаудирующая публика начала кричать : "Sciricò! Sciricò!" Был вынужден выйти на сцены раскланиваться вместе с Рьетти и главными танцорами.
На выходе из театра втретил промышленника Гуалино, который был, думаю, с женой; вместе с ними находился также профессор Лионелло Вентури; они посмотрели спектакль и я, вполне логично предположил, что господин Гуалино желает, как и было бы в остальном весьма натурально, поздравить меня и порадоваться со мной успеху моих декораций и костюмов. Вместо этого господин Гуалино не сказав ни слова по поводу моей работы, тут же начал декламировать взволнованным голосом дифирамбические восхваления Феличе Казорати; я, вежливо, немного его послушал, но, видя, что дифирамбы затягивались, и поскольку знал, что снаружи меня ожидают моя мать, брат и невестка с группой друзей, извинился, и попрощавшись с восхвалителем Казорати, ушел. Но про себя , по ассоциации воспоминаний, подумал о Поле Гийоме и о его безумной любви к Дерену.
Все эти успехи меня удовлетворяли только до определенного предела и мое сознание живописца не было очень спокойным; я вернулся к изучению натуры и написал в тот период целую серию обнаженных и натюрмортов; некоторые их этих картин по пластической мощи, среди лучших во всей моей продукции. Много из этих картин были приобретены коллекционером Альбером Борелем, зятем братьев Розенберг. Господин Альбер Борель, хоть и жил в Париже и был родственником двух торговцев современной живописью, абсолютно был лишен малейший формы снобизма. Понимал живопись и искренне ее любил; в общем, он оказался одним из немногих нормальных и интересных людей, которых я встретил в Париже.
В то время пришли первые предупреждения и первые наказания, которые Универсальный Гений посылал безрассудным людям профанирующим священный мир искусства ( признаюсь, здесь я подражаю великому стилю Изабеллы Фар). Крах нью-йоркской биржи отозвался автоматически в Париже; и торговцы позакрывали лавочки. Нкакой хитрости, никакой масонерии, никакого блефа, никакой мафии, было недостаточно чтобы удерживать цены. Американцы, и в остальном иностранцы, не приезжали больше и легендарная скупость французов претерпела значительное ужесточение. Можно было услышать в галереях: C'est la crise! Et ça fait que cmmencer! Il faudra se serre la ceinure!"
перевод sgt_pickwick
еще тексты и картины де Кирико в моем журнале
стр. 145-150.
начало главы
Несмотря на истерическую злобу сюрреалистов и других возбужденных ratés французской столицы, моя новая живопись вызвала большой интерес; не могу сказать, что интеллектуалы поддерживали ее изо всех сил. Единственный интеллектуал кто поддержал меня тогда с определенной теплотой был Жан Кокто, но думаю он это сделал скорее назло сюрреалистам, чем по другой причине; действительно, позднее я заметил, что он сам стоил ненамного больше чем они. Сюрреалисты, которые уже давно переполнялись завистью и злобой по адресу Жана поскольку он успел сделать имя в среде парижского снобизма, едва заметив, что он поддерживает мою новую живопись, впали в бешенство и прибегли к средствам, которые можно назвать худшей разновидностью мелкого хулиганства: делать анонимные звонки старой матери Кокто, которая была благороднейшей госпожой полной вежливости и доброты, делать, говорю, анонимные звонки поздней ночью, чтобы объявить, что ее сын попал под автомобиль.
Кроме этих актов хулиганства и мелкой преступности сюрреалисты делали и другие вещи чрезвычайно смешные и забавные. Шедевром комичности были собрания в доме Бретона. В первые дни моего пребывания в Париже, то есть прежде чем сюрреалисты заметили опасность которую я представлял для их темных проектов и следовательно прежде, чем дали волю своему бешенству, имел случай присутствовать пару раз на этих собраниях. Приглашенные прибывали в дом Бретона около девяти вечера; жилище состояло из просторной студии с окнами на Boulevard de Clichy и нескольких комнат со всем современным комфортом.Поскольку сюрреалисты провозглашали чувства коммунистические и антибуржуазные, старались всегда жить самым удобным образом, прекрасно одеваться, потреблять самые лучшие блюда запивая их прекрасными винами, не давать никогда даже одного сантима милостыни бедняку, ни двинуть никогда пальцем ради помощи кому-то имеющего необходимость в материальной или моральной поддержке и , прежде всего, работать как можно меньше, даже, не работать вовсе.
Собрания, следовательно, имели место в студии Бретона. Вот описание одного из таких собраний, на котором я присутствовал. Атмосфера мне напоминала те субботы у Гийома Аполлинера, на которых я бывал десятью годами ранее, и была по прежнему атмосферой знаменитой картины Баллестриери "Бетховен" , висящей в музее Revoltella в Триесте, только что у Бретона на стенах, вместо маски Бетховена и картин в стиле либерти, висели несколько кубистических картин Пикассо, несколько моих метафизических картин, негритянские маски и рисунки какого-то неизвестного сюрреалиста, которого хозяин дома собирался раскрутить; в общем, сценарий был более менее тот же, что в доме Аполлинера. В этой атмосфере поддельной медитации и упорной сосредоточенности, Андре Бретон читал загробным голосом, расхаживая взад и вперед по студии, стихи Лотреамона. Он читал набор глупостей Исидора Дюкасса с выражением строгим и вдохновенным.
В другие разы появлялись на этих собраниях новые номера, новые гении; в вечер когда был я пришли двое юношей, обитавших, по их словам, в Латинском квартале и являвшихся студентами медицины; один из них, тот что помоложе, заявил, что может нарисовать портрет кого угодно, даже по памяти, даже если никогда его не видел; единственно, что его портреты состояли из одного только глаза, рисовал только один глаз. Старший из двоих, который, казалось был менеджером другого, обратился к присутствующим с вопросом чей портрет они бы желали увидеть; истерический дамский голосок взвизгнул: "Пруст! Хотим портрет Пруста!"
Немедленно младший сел за стол; ему были принесены бумага, карандаш и ластик; старший сделал знак оставшимся молчать и отдалиться немного чтобы не беспокоить рисовальщика; все отошли с уважением и в ателье Бретона можно было бы услышать полет мухи. Молодой студент ненадолго сконцентрировался, казалось, что должен был впасть в транс, потом, под присмотром товарища жестом сомнамбулы взял карандаш, глядя в никуда, и начал рисовать. Рисовал несколько секунд, положил карандаш и его товарищ сказал громко: "Портрет закончен!". Все бросились к рисунку и раздался единый общий крик: " Это Пруст. глаз Пруста!!". Я тоже приблизился и увидел самый обыкновенный глаз, нарисованный в профиль, напоминающий эти упражнения по рисунку, которые делают дети, и который также мог быть глазом Пруста как и глазом президента Республики Никарагуа.
Во второй раз когда я оказался в студии Бретона, были организованны спиритические сеансы. Один юноша по фамилии Дено считался превосходным медиумом в компании. Он притворялся впадающим в транс и тогда начинал читать дурные стихи. Вот образец:
Les migratins fertiles vers les plages atroces!
J'ai vu les migrations des formis!
Venez dérober à l'etrier perfide
L'abordage du soir à la chair pourrie!
и далее таким же тоном. Бретон отдавал приказы и интструкции; писцы, стенографы подбегали с бумагой и авторучками, дабы не пропало ни единственное слово из всей ослятины ,произнесенной псевдо-медиумом.
Немного позже я узнал, что иногда в студии Бретона организовывали карательные экспедиции против квартала Сан-Сюльпис, который являлся католическим кварталом Парижа, квартала, где проживали многие священники, где находились множество магазинов экклезиастических книг и множество торговцев священными образками. В Париже существовали два снобизма, в особенности среди некоторых литераторов; один состоял в том, чтобы быть католиком, для некоторых литераторов был классикой так называемый кризиз католичества который, как нарочно, настигал именно тогда когда репутация данного литератора шла на сильное понижение. Другой снобизм, был именно тем, сюрреалистическим, и состоял в том, чтобы быть атеистами и антиклерикалами. В то время в Париже жил один странный священник, вероятно немного не в себе, который иногда выходил из квартала Сан-Сюльпис ,производя скандалы на Больших Бульварах, разрывая журналы типа La Vie Parisienne, La Rire и другие, что находил на прилавках газетных киосков, поскольку считал их опасными для морали добрых христиан. Натурально хозяин киоска протестовал и желал, чтобы священник ему оплатил стоимость разорванных журналов, но вместо денег получал вдохновенные речи об упадке и аморальности нашего времени; наконец прибывал полицейский и сопровождал священника-моралиста, и хозяина киоска в ближайший комиссариат. Всякий раз как доходила до ушей Бретона весть о новом скандале спровоцированном этим священником, он приказывал немедленно молодому Дено, готовому на все ради триумфа сюрреализма, отправиться в квартал Сан-Сюльпис и рвать там клерикальные журналы и газеты.
Был один поэт по имени Бенжамин Пере, у которого полное собрание сочинений состояло из четырех строчек под названием Endormi. Вот четыре и единственные строки этого плодотворного поэта: "Que voyez-vous?" / "De l'eau". / "De quelle couler est cette eau?" / "De l'eau."
Жан Кокто поддерживал мою живопись и написал о ней книгу под названием: Le mistère laïc. Я проилюстрировал эту книгу несколькими рисунками. Я очень признателен Жану Кокто за интерес, который он ко мне проявил, но должен сказать, что не разделяю тех похвал, которые он мне воздает и объяснений, которые дает моим картинам. В остальном, я всегда находился в трудной ситуации , вынужденный часто идти против моих друзей, даже тех немногих, что отзываются и отзывались хорошо о моей живописи, не тенденциозно и без задних мыслей, и без злорадства, как теперь многие делают в Италии и вне ее, прежде всего в Америке. Должен к сожалению и с большим огорчением, действовать так, ибо многие из тех кто ко мне благосклонен не понимают все же ничего в моей живописи.
Cатурналии оргазма и торговли живописью достигли своей вершины в год нашей эры 1929. Коллекционеры казались сумасшедшими; галереи росли как грибы; не проходило дня без открытия какой-нибудь новой галереи и все они походили на сиамских близнецов; звучала одна и та же музыка; витрина обтянутая негрунтованным серым холстом; зала, или зальчик со стенами покрытыми тем же холстом; в витрине или в залах неизменные "клеёнки" современных живописцев, вставленные в рамы decapées и с паспарту покрытые (и они) тем же серым холстом и , в лучших случаях шелком. Торговцы оплачивали авансом художникам картины, которые те еще даже не начинали писать. Искали любым способом выдвинуть новых "гениев". Дягилев, балетоман, приглашал художников наиболее заметных рисовать декорации и костюмы. Был приглашен и я для балета под названием Le Bal, на музыку композитора Рьетти; этот балет был дан в Монтекарло весной 1929 и летом был дан в Париже в театре Сары Бернар. Был большой успех; под конец апплаудирующая публика начала кричать : "Sciricò! Sciricò!" Был вынужден выйти на сцены раскланиваться вместе с Рьетти и главными танцорами.
На выходе из театра втретил промышленника Гуалино, который был, думаю, с женой; вместе с ними находился также профессор Лионелло Вентури; они посмотрели спектакль и я, вполне логично предположил, что господин Гуалино желает, как и было бы в остальном весьма натурально, поздравить меня и порадоваться со мной успеху моих декораций и костюмов. Вместо этого господин Гуалино не сказав ни слова по поводу моей работы, тут же начал декламировать взволнованным голосом дифирамбические восхваления Феличе Казорати; я, вежливо, немного его послушал, но, видя, что дифирамбы затягивались, и поскольку знал, что снаружи меня ожидают моя мать, брат и невестка с группой друзей, извинился, и попрощавшись с восхвалителем Казорати, ушел. Но про себя , по ассоциации воспоминаний, подумал о Поле Гийоме и о его безумной любви к Дерену.
Все эти успехи меня удовлетворяли только до определенного предела и мое сознание живописца не было очень спокойным; я вернулся к изучению натуры и написал в тот период целую серию обнаженных и натюрмортов; некоторые их этих картин по пластической мощи, среди лучших во всей моей продукции. Много из этих картин были приобретены коллекционером Альбером Борелем, зятем братьев Розенберг. Господин Альбер Борель, хоть и жил в Париже и был родственником двух торговцев современной живописью, абсолютно был лишен малейший формы снобизма. Понимал живопись и искренне ее любил; в общем, он оказался одним из немногих нормальных и интересных людей, которых я встретил в Париже.
В то время пришли первые предупреждения и первые наказания, которые Универсальный Гений посылал безрассудным людям профанирующим священный мир искусства ( признаюсь, здесь я подражаю великому стилю Изабеллы Фар). Крах нью-йоркской биржи отозвался автоматически в Париже; и торговцы позакрывали лавочки. Нкакой хитрости, никакой масонерии, никакого блефа, никакой мафии, было недостаточно чтобы удерживать цены. Американцы, и в остальном иностранцы, не приезжали больше и легендарная скупость французов претерпела значительное ужесточение. Можно было услышать в галереях: C'est la crise! Et ça fait que cmmencer! Il faudra se serre la ceinure!"
перевод sgt_pickwick
еще тексты и картины де Кирико в моем журнале