СВЕТИЛЬНИК ПОД СПУДОМ (12)
Сергей Николаевич Дурылин. 1929 г.
Апокалипсис и Россия (окончание)
В продолжение темы приведем выписку из «Олонецких записок». Подчеркнем особо: это не мемуары, а дневниковая запись, помеченная: «Сергиев Посад. 1919 г. 13-22 января с[тарого] с[тиля]» с описанием посещения А.Ф. Керенским открытия Поместного собора в день Успения Пресвятой Богородицы 15 августа 1917 г. в Успенском соборе Кремля. А это значит, что ее автор уже тогда понимал суть новой «власти верховной», которая «делается явно атеистической и антихристианской».
Первоначальную часть ее процитируем по архивной записи: «…За ними вышел Керенский. Он был в костюме цвета хакки - во френче; около него группа штатских - [Авксентьев, Карташев и еще кто-то], и какие-то молодые офицеры, и городской голова в цепи - человечек, из “бесов”: маленький, остробороденький, тонкий и юркий. Керенский держался как-то неестественно прямо, на чеку, не выдержит, казалось, в руке у него должен быть стэк, непременно стэк. Его наряд - военный и невоенный, наряд военного “штатского” - подчеркивал случайность и нелепость его присутствия тут, [в соборе], где шли люди в одеждах вековых, переживших столетия, рассчитанных на какую-то известную мистическую прочность и неотменяемость. Я четко и близко видел его лицо. Оно было землисто и худо, и мне показалось оно - в глазах, в искривлении губ, в линях ноздрей - усталым до злости и злым до усталости. Оно и было, и казалось молодым, но молодость эта еще усиливала в нем черты случайности, измученности, злости. Все это было на лице так явно и открыто, что мне стало неприятно смотреть: вот он закусил губу, вот двинул плечом и в фигуре его еще заметней стало [какое-то надрывное, истерическое] высокомерие, злобная духовная надменность, [холодом и обреченностью веяло от него].
Открытие Поместного Собора. Москва. Красная площадь. 15 августа 1917 г.
Я перестал смотреть на него. Звон гудел и шумел в воздухе. Народ напирал со всех сторон. [Шествие еще только повернуло за угол от собора], милиционеры не могли сдержать толпу, она хлынула на шествие, и Керенский оказался в толпе. [ сзади его нельзя было отличить любого военного, каких было много в толпе]. И тут я опять посмотрел на него. В то же время смотрел на него Новоселов, [наблюдая за ходом с крыльца Церкви Риз Положения]. Наблюдения наши сошлись. Вот его слова: “Знаете, тут он сдерживаться перестал, перестал быть на виду, [тут на него не смотрели толпы], и на лице у него была такая грусть! И я вспомнил соловьевскую “Повесть об антихристе”. Помните, какое у того было грустное лицо там на соборе?” Это верно, это так: лицо грустное и ненавидящее. Вот он идет - зачем? Все это - кресты соборов, сонм архиереев, самые соборы - ему чуждо, враждебно, ненавистно. Его рука не может подняться для креста - [для того, для чего поднимаются теперь одновременно тысячи рук]. Я видел: он ни разу не перекрестился: а он стоит здесь на месте того, кто здесь крестился, кто венец принимал [у алтаря], кто читал вслух в этом же соборе этот же символ веры, каждое слово [которого] для кого-то вздор. И этот народ, сюда пришедший? Разве это та “демократия”, о которой он говорит, которой что-то обещает, чем-то грозит? Это все - чужое, он до нестерпимости “не свой” здесь и, конечно, он это чувствует: [он - умный, он “дерзкое дитя”], и злится, вероятно: “кой чорт меня принес сюда? И на кой чорт все это нужно?” Эти архиереи, иконы, соборы, [мощи], колокольни. Ведь все это с тем связано, что он ненавидит, чтό ему ненавистно от и до» [125].
Заключительную часть записи приведем по журнальной публикации: «Идет он в своем хаки - грустный и злой, со своими штатскими. […]
Зачем он приезжал? Вчера, 14-го, Любимову предложили отменить крестные ходы из-за того, что совещание не кончилось и будет еще и 15-го. Л<юбимов> отвечал: «Отмените, если можете». Вместо отмены, они приехали в собор. Человек в хаки прошел от Усп<енского> собора до монастыря с усталостью, со злостью, с грустью. Или он не нужен, или не нужно все, что не-он: эти колокола, архиереи, паперти, крестящиеся люди. Соединения быть не может» [126].
А.Ф. Керенский на митинге на Балтийском судостроительном и механическом заводе. Петроград. 31 августа 1917 года.
Весной 1918 г. в среде патриотически настроенной интеллигенции возник замысел издания небольших (около 3,5 печатных листов) книжек «религиозно-национально-философского» содержания. По словам А.Ф. Лосева, под общей редакцией которого намечалось издание этих книг, это была «всего лишь мечта», «отчасти моя, отчасти [...] моих старших товарищей» - Вяч. Иванова и С.Н. Булгакова. Название серии «Духовная Русь» предложил Вяч. Иванов. «Идея была замечательная, и сорганизовались быстро», Лосев «получил от многих, заинтересованных в подобных книгах, поддержку». Однако идея не смогла осуществиться из-за введения большевицкой цензуры. Среди намеченных к изданию десяти выпусков серии последней значится: «С.Н. Дурылин. Апокалипсис и Россия». «Следов именно этой последней работы, - пишет публикатор, - мы пока что не обнаружили» [127].
Именно так (с небольшим прибавлением: «Апокалипсис и Россия. (Памяти отца Иосифа Фуделя)» назывался доклад, прочитанный С.Н. Дурылиным 29 апреля 1918 г. на закрытом заседании Московского религиозно философского общества. Это было последнее известное его заседание.
Докладу предшествовала болезнь, едва не оборвавшая жизнь Сергея Николаевича. 15 марта у него произошло ущемление паховой грыжи. В лечебницу Боткина на Остоженке(ту самую, в которой на Благовещение 1925-го скончался Патриарх Тихон) его отвез М.А. Новоселов. Оперировал Дурылина Алексей Ильич Бакунин.
Находясь в больницы, он записывал:
(27 марта 1918): «Я лежу здесь 12-й день. Это для меня было как поездка в Оптину. В четв[ерг] 15-го я испытал близость смерти. Лежа на кровати в муке, я смотрел на образки преп. Сергия и свят. Николая и молился им. Я шептал Иисусову молитву, о. Анатолий смотрел на меня с карточки. […] Я хотел приобщиться Св. Таин. В это время вошел о. Виталий и предложил это сделать. Я прошептал несколько раз самое страшное - и приобщился, повторив предпричастные молитвы. […] Когда сознание все потухло, оставалось одно впереди меня - Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя, - помилуй мя было как огромные буквы яркие перед глазами, и тут я уснул. Если б я умер тогда, то с этой последней молитвой. […]
Но Он не хотел смерти грешника, воистину не хотел. Я радовался звону, колокольному звону.
В воскресенье 18-го приехал ко мне от обедни в Храме Христа Спасителя владыка Арсений [Жадановский] и привез просфору.
Закат. Последние лучи я ловил и читал “Свете тихий”.
Если б не было этого, - этой болезни, - я бы погиб.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
Сюда взял с собой Богоматерь батюшкину и образки пр. Сергия и святителя Николая.
А Кедрова занесла мне картиночку преп. Серафима и велела сказать, что писала, чтоб за меня помолились в Сарове у мощей Преподобного.
А Мокр[инский] молился у Черниговской. Читаю Летопись Дивеевскую» [128].
(28 марта 1918): «Россию Бог избрал ли в честь или в поношение, но избрал: пр[еподобный] Серафим есть столп огненный, возносящийся до неба, и он дан России. Вся тайна России - в нем. Он велик безпримерно. По силе он - Сергий. И какая связь с живым рус[ским] подвижничеством! Георгий Затвор[ник], арх[иепископ Антоний], Даниил [Московский] - [все с ним]» [129].
(30 марта 1918): «Внести в “Ап[окалипсис]”: Пр[еподобный] Серафим центр православия еще и потому, что около него городовые, старицы, подвижники, к нему Филарет, [1 сл. нзб.], Даниил, Георгий, Антоний архиеп[ископ], мiряне (Мант[уров], Мотов[илов])» [130].
Присутствовавший на самом докладе С.И. Фудель, путаясь, правда, с его названием, писал: «Еще помню его доклад на тему “Апокалипсис в русской литературе”. Это было уже летом 1917 года. Запомнилось, что в перерыве кто-то (кажется, Оболенский) убеждал Л.М. Лопатина, виднейшего тогда представителя русской философской мысли, выступить с возражением: “Вы должны сказать ему (докладчику), что выводы его о близости конца истории неверны, что по Священному Писанию сначала еще должно наступить тысячелетнее Царство Божие”. Лопатин не выступал, и прений почти не было» [131].
С.И. Фудель.
Более полны воспоминания самого Сергея Николаевича: «Я тяжело заболел и лежал в больнице. “Апокалипсис и Россия” был написан лишь на треть. Я порывался скорее дописать его и читать его в Соловьевском обществе. О. Иосиф навестил меня в больнице. Как только я вышел из нее, я принялся за работу. Еще слабым, в первое воскресенье после Пасхи я читал его в закрытом заседании.
Мне резко возражали Трубецкой и Лопатин, возражал и Булгаков - и все почти исключительно на ту часть доклада, которая была посвящена Леонтьеву, - и опять, возражали здесь, главным образом, не мне, а самому Леонтьеву. Я не мог взять на себя смелость отвечать за него, и ограничился небольшим словом после всех моих оппонентов.
Перед прениями о. Иосиф подошел ко мне и горячо благодарил. Он был оживлен и во всем соглашался со мной. После прений, он вновь подошел ко мне и сказал, что хотел просить слова возражать моим оппонентам, но очень волновался и подумал: - “Ну, что! все равно!” - и не попросил. Он был того мнения, что опять Леонтьевская мысль оказалась неприемлемой; ему было тяжело слушать, что говорили Трубецкой и Лопатин; даже Булгаков, утверждавший, что у Леонтьева не было никакой апокалиптики с ее жутью и томлением, не мог понять самого главного, самого страшного в Леонтьеве. Какая-то цепь непонимания в течение десятилетий и нет сил ее разорвать.
О. Иосиф верил, что в судьбе Леонтьева - все роковое: неизвестность, непонимаемость, отчуждение, самый перерыв посмертного издания, редактируемого о. Иосифом, самые заседания, в роде только что бывшего…» [132]
Мысли, прозвучавшие в докладе, присутствуют и в его «Олонецких записках» (дневниковых записях 1917-1918 гг.):
«Не спета ли песенка русская? В самом деле, чего еще? Былины были, сказки были, “Слово о полку Игореве” было, жития были, Пушкин был, Лермонтов был, Гоголь был, Тютчев был, - и не довольно ли? Хорошенького понемножку. Новых Пушкиных, кажется, так и не будет, как новых Петров Великих, новых Суворовых, Глинок, Кутузовых, - кажется, весна и лето русские уже были, были везде и во всем: осталось, может быть, еще несколько веков исторической осени - слякоти и грязи, с одним-двумя-тремя погожими деньками, а до зимы своей, особой, м.б., и не дотянет: попадет в общую мiровую зиму с жестокой стужей, и на этом, вместе со всеми прикончится.
В самом деле, ведь все, решительно все было уже. Во зле дошла Россия […] до Аракчеева, до Сахалина, в святости - до преп. Сергия, до пр. Серафима! Ведь за полтысячи лет не было в Европе, и быть не могло, никого, решительно никого, ни одного человека в миллионах, которого бы можно приравнять к преп. Серафиму - к этой высоте, к этой силе духовного человека, к этому благоуханному оказательству забываемой ныне истины, что человек по образу Божию сотворен и образ Божий в себе носит! Там равнина и холмики на ней, добропорядочные миллионы и высоконравственные тысячи, а здесь горы, вершины, столп!
Дала Россия Царя-революционера и мужика-энциклопедиста, дала величайшего полководца и чистейшего поэта, поднял новь и вспахал Микула Селянинович миллионы десятин европейских и азиатских, спел единственные в мiре былины, сразился Илия Муромец с ордами всевозможной нечисти, создано было величайшее произведение художественного и всяческого гения русского народа - географическая карта, вместившая в себе ранее не вмещавшееся ни в одно государство, ни в одну империю - от полюса до пустыни, и этой географической картой побиты все карты Дариев, Александров Македонских, Цезарей, Наполеонов, - чего же еще? Ждать ли, что потянутся века исторического комфорта и удобств, что будут мирно оклеивать мещанскими обоями внутренние комнаты российского государства и демократически заставлять их геранями и увешивать портретами честных деятелей “на ниве народной”?
История скупа: на это она может и не отпустить ни времени, ни сил, ни средств, Суворову у ней силы находились и Петру Великому она щедро отпускала и время, и место, и людей, и средства на его революцию сверху, - но захочет ли она отпускать время, сроки, людей, средства и пространство господам устроителям земного рая с автомобилями и храмами труда - это еще вопрос, - да и вопрос ли? Не имеется ли уже и ответ? не на лицо ли он?
Преобразования внутренние не мешали ни в 1613 г. победить шведов и поляков, ни Петру - победить своего рода Вильгельма и Германию XVIII в. - Карла XII и Швецию, - почему же они таким роковым образом мешают тому же, совершенно тому же, в 1917-ом году? Не потому ли, что тогда еще предстояли и преп. Серафим Саровский, и Тихон Задонский, и Ломоносов, и Пушкин, и Лобачевский, и Суворов, и Кутузов, и Достоевский, и Глинка, и Александр III, - а теперь - предстоят народные представители, социальные реформаторы, эмансипированные женщины да атеистические человекобожки в блузах и визитках, - и не права ли история, если она им не хочет отпускать того же, что отпускала Минину и Петру? Quod licet Iovi, non licet bovi. [Что дозволено Юпитеру не дозволено быку]
Для тех, кои признают первым законом и собственного, и всяческого бытия - обладание пастбищами да избытком пищи с приправами лакейской культуры, - для тех история не нужна, как и они ей не нужны. Пусть они рвут портреты Петра, истребляют воинский дух, еще живущий от Суворова и севастопольского закала, пусть завешивают красными тряпками кумир Пушкина, свергают памятники Царя-Освободителя, - они могут быть покойны, что им не грозит такая же участь в будущем: они как лебеда на ржаном поле истории - история их выполет на́чисто, и только» [133].
Доклад С.Н. Дурылиным был прочитан, однако книжка в серии «Духовная Русь» так и не была издана. Лишь недавно был обнаружен сам этот текст и в 2015-м опубликован [134].
Знакомство с ним наводит на ряд размышлений. По мнению религиоведа Р.В. Багдасарова, которое мы также разделяем, «вряд ли стоит сомневаться, что он [С.Н. Дурылин] видел, а скорее всего, обладал уникальными рукописями, связанными с Серафимом» [135].
Недаром общение с ним на эсхатологические темы во время Поместного Собора произвело на архимандрита (впоследствии митрополита) Вениамина (Федченкова) большое впечатление, не изгладившееся из его памяти и несколько лет спустя. Кстати, тогда же Сергей Николаевич встречался и с духовным отцом архимандрита - Владыкой Таврическим и Полтавским Феофаном (Быстровым, 1873-1940), также известным своим интересом к эсхатологии. Сохранились две записи в дневнике, который С.Н. Дурылин вел в то время [135 а]:
(8.9.1917):: «В 3.30 дня приехал епископ Феофан. Он малого роста, схож не лицом, а общим обликом с еп[ископом] Арсением [Жадановским], черненький, разрезы глаз, как у японца, лицо худо, бледно, истомлено. Пили чай. Епископ говорит тихо».
(20.9.1917): «Надо бы вписать беседу еп[ископа] Феофана […] Я читал беседу епископа Ф[еофана]. Вчера был у а[рхимандрита] Вениамина во дворце. О семинаре. Третьего дня вечером, не застав его, шел дворцовым проездом и встретил еп[ископа] Ф. Он не видел меня. На лице его была глубокая, мучительная, пронзающая душу скорбь. Опустив голову, он шел, черный, маленький, один, по пустому тротуару. Лицо все, все, до йотки, схвачено, углублено, пропитано скорбью».
Что же касается Владыки Вениамина (Федченкова), то, оказавшись уже в эмиграции, вот как он вспоминал о своей встрече с С.Н. Дурылиным в письме к одному из русских парижских священников (15.2.1925):
«Один из самых образованных людей, каких я видел на своем веку, - бывший ранее, однако, толстовцем, но раскаявшийся, - Сергей Николаевич Дурылин (москвич) пред - или уже при наступлении русской революции занимался вопросом о вере в приближающийся конец мiра, - как среди русских, так и среди других народов. - Я слышал от него это лично в Москве. (И у него заготовлена была целая книга по этому вопросу; едва ли при большевизме ее удалось ему напечатать.)
Архимандрит Вениамин (Федченков). Рисунок, сделанный во время Поместного собора 1918 г.
Он пришел к замечательным, - и даже отчасти будто бы и неожиданным - выводам, особенно о России. Обычно существует воззрение, что ожидание конца мiра совпадает с какими-либо историческими катастрофами (войнами в особенности). И это отчасти верно. И так в конце концов и должно быть по предсказанию Господа. Но не всегда совпадают эти явления. С.Н. Дурылин отмечает следующие исторические наблюдения.
а) Россия переживает татарское иго. Времена тяжкие. Однако ни у кого нет мысли ни о конце мiра или даже России. Наоборот, великий светильник Руси, преп. Сергий и сам строит, и птенцы, вылетевшие из его гнезда, тоже строят, не думая о конце... Татары погибли. Русь встала и духовно окрепла.
б) Смутное время. Во многом напоминает наши дни большевизма. И опять мы не читаем в литературе церковной о конце мiра. Смута преодолена. Русь встала и стала расти государственно.
в) Но тут наступает неожиданность: вопреки увеличивающемуся могуществу ее и росту, появляются идеи об антихристе... Конечно, и наш раскол придал этому много поводов; и совпадение 1000 лет и + 666 (год большого Моск. Собора), то есть чисто произвольное счисление о времени второго пришествия. Но еще более наших предков поразило падение Православия на верхах и влияние “безбожного” Запада. В этом последнем была, несомненно, главная причина ожиданий антихриста; и таковым казался, как известно, многим (даже и не раскольникам) Петр I. “Испровержение благочестия”... “Мы стоим за новую веру”, - говорили в воззваниях казаки и стрельцы... И это распространилось очень широко в народ... Но кончилось царствование Петра; конец мiра не наступил.
Однако спугнутая мысль уже не успокаивается: с той поры почти нет ни одного выдающегося подвижника веры или богослова, который бы не касался вопроса о конце мiра. Начиная со святителя Тихона Задонского - через Серафима Саровского - до старцев Оптинских и о. Иоанна Кронштадтского, - все говорят о приближающемся конце мiра. А между тем Россия, наоборот, все растет и растет государственно и культурно. Вот это несовпадение и поражало С.Н. Дурылина. (После толстовских скитаний он воротился к самому чистому Православию, был в послушании у оптинского о. Анатолия, был в Москве рукоположен в священника, пользовался любовью. Выслан сначала во Владимiр, а оттуда в Туркестан... Жив ли... Здоровье его было очень слабое... Спаси его Христос!)» [136].
Примечания
[125] РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 293 (1). Л. 114 об.-115 об. В прямых скобках дан вычеркнутый текст.
[126] С.Н. Дурылин «Из “Олонецких записок”: дневник 1917-1918 гг.» // «Наше наследие». 2011. № 100.
[127] «Вячеслав Иванов. Архивные материалы и исследования». М. 1999. С.126-127, 128, 132-133.
[128] С.Н. Дурылин «Из “Олонецких записок”: дневник 1917-1918 гг.»
[129] Там же.
[130] Там же.
[131] С.И. Фудель «Воспоминания» // С.И. Фудель. Собр. соч. в 3 томах. Т. 1, 2001. С. 65
[132] С.Н. Дурылин «Отец Иосиф Фудель (Мои памятки и думы о нем и о том, что было ему близко». С. 251-252.
[133] Т.Н. Резвых «“Апокалипсис и Россия”: эсхатологическая тема у С.Н. Дурылина» // «Вестник Православного Свято-Тихоновского государственного университета». Богословие. Философия. М. 2015. Вып. 3. С. 90-91.
[134] Публикация Т.Н. Резвых в «Вестнике Православного Свято-Тихоновского государственного университета» (Богословие. Философия. М. 2015. Вып. 3. С. 94-113). См.: https://sergey-v-fomin.livejournal.com/599055.html
[135] https://bagdasarov-lj.livejournal.com/228279.html
[135 а] С.Н. Дурылин «Из “Олонецких записок”: дневник 1917-1918 гг.» // «Наше наследие». 2011. № 100.
[136] Митрополит Вениамин (Федченков) «О конце мiра» // «Альфа и омега. Ученые записки Общества для распространения Священного Писания в России». М. 1997. № 1. С. 200-201.