ОПАЛЕННЫЙ АДОМ (16)
А. Блок. 1917 г.
Служба в ЧСК (окончание)
Однажды (21 мая, в Троицын день) вырвалось всё же у Блока: «Никого нельзя судить. Человек в горе и в унижении становится ребенком. […] Сердце, обливайся слезами жалости ко всему, и помни, что никого нельзя судить… […] Вспоминай еще - больше, больше, плачь больше, душа очистится» (А. Блок «Записные книжки, 1901-1920». С. 340). И еще (22.5.1917): «Когда-нибудь людей перестанут судить, каковы бы они ни были. В горе и унижении к людям возвращаются детские черты» (М.А. Бекетова «Воспоминания об Александре Блоке». С. 162).
Эти последние слова А.А. Блока позволили даже редакции современного петербургского издательства «Сатисъ» подправить одного своего автора, критиковавшего участие поэта в работе ЧСК: «Следует отметить, что именно работа в ЧСК помогла Блоку понять духовный смысл происходящего в России. Он ушел из Комиссии, осознав всю ложь и мерзость затеянного политического процесса. Правда открывалась ему постепенно…» (П.В. Мультатули «Свидетельствуя о Христе до смерти… Екатеринбургское злодеяние 1918 г.: новое расследование». СПб. 2006. С. 96).
Однако работники уважаемого издательства забывают известную не раз уже упоминавшуюся нами двуликость поэта. Буквально четыре дня спустя он готов был даже обвинить ведших наблюдение за деятельностью следователей ЧСК евреев в мягкотелости по отношению к узникам. «…Завтра, - заносит 26 мая в свою записную книжку Блок, - я опять буду рассматривать этих людей. […] К ним надо отнестись с величайшей пристальностью, в сознании страшной ответственности. Этого сознания нет у некоторых молодых евреев, находящихся в комиссии, что и понятно: для них это - чужое, непонятное. Они шутят с этим делом, иные тонко и глубоко, как Идельсон, иные очень плоско, как А. Тагер…» (А. Блок «Собр. соч. в 6 томах». Т. 5. С. 215).
И далее: «Когда они захлебываются от слез или говорят что-нибудь очень для них важное, я смотрю всегда с каким-то особенным внимательным чувством: революционным» (А. Блок «Собр. соч. в 8 томах». Т. 8. С. 501).
Но и это не всё. (4.6.1917): «Подумаем еще мы, “простые люди”, прощать или не прощать старому графу (Фредериксу) его ногти, - то, что он “ни в чем не виноват”. Это так просто не прощается. “Эй, ты, граф, ходи только до сих пор!” “Только четыре шага!”» (А. Блок «Дневник». С. 212).
«Увы, - пишет с горечью современный поэт, ознакомившись с блоковскими записями 1917 г., - Блоку свойственно мучительство».
А.А. Блок в Зимнем Дворце. Лето 1917 г.
О безпощадности поэта к представителя старого режима свидетельствовал привлеченный им в августе-сентябре к редактированию стенограмм молодой писатель М. В. Бабенчиков. «Помню, - писал он, - как Ал. Ал. “укорял” меня за недопустимую словесную “мягкость” в отношении к некоторым “жертвам” старого режима. Лично сам Блок в этом смысле не знал “пощады”, веря в “точность” и непреложность исторического возмездия» (М. Бабенчиков «Ал. Блок и Россия». С. 53(.
Сравните вышеприведенные мысли поэта-классика с переживаниями опытного профессионального юриста: «…Зимний дворец был ничто в сравнении с Петропавловскою крепостью. Там для меня боль становилась порой прямо невыносимой. Я испытывал неловкость даже при входе в камеры с вестью об освобождении. […] Тяжело мне было присутствовать даже при освобождении, еще тяжелее - при допросах тех, кого мы не могли освободить» (С.В. Завадский «На великом изломе. (Отчет гражданина о пережитом в 1916-17 годах). Под знаком Временного правительства» // «Архив русской революции». Т. XI. Берлин. 1923. С. 58, 60).
Невольно вспоминается еще дореволюционное розановское восклицание: «Ах, какой язык у Блока! Точно бритва» (В.В. Розанов «О писательстве и писателях». М. 1995. С. 265). Остается, разве что, прибавить: которая безжалостно полосует и чужих, и своих, и… себя.
После и без того ужасной трагедии в Мессине (землетрясение) Блок, еще до революции, в одном из публичных выступлений заявил, что половины Сицилии нет. Рассуждая о некой легкости, с которой были сказаны эти ошибочные слова, Розанов довольно точно подметил причину, в результате которой они стали возможны: «от глубокой безжалостности поэтического сердца». И далее: «Да. Обыкновенные все люди жалеют каждый домик, а ученые и советуют строить дома в таких местах плоскими, низкими, не многоэтажными: тогда землетрясение не будет сопровождаться таким разрушением зданий и столькими смертями под обломками их. Но петербуржец Блок скачет через головы всех этих и объявляет, - “чего жалеть”, - что половина Сицилии разрушена. Почему это он так сказал? Да потому, что ему все равно, а задача чтения - внушение ужаса слушателям - требовала, чтобы разрушилось как можно больше! Мне кажется, раз произошло такое несчастье, кощунственно даже в мысли, даже в слове сколько-нибудь его увеличить. […] Суть-то декадентов в том и состоит, что они ничего не чувствуют и что “хоть половина Сицилии провалится, то тем лучше, потому что тем апокалиптичнее”. Им важен Апокалипсис, а не люди; и важно впечатление слушателей, а не разрушение жилищ и гибель там каких-то жителей. Важна картина, яркость и впечатление. Отсюда и “тоска” их (“мы - тоскующие”), о которой проговорился Блок: это - тоска отъединения, одиночества, глубокого эгоизма! И только… И ничего тут “демонического” нет, никакого плаща и шляпы не выходит. Просто - это дурно. Такими “демонами” являются и приказчики Гостиного двора, если у них залеживается товар, если они, считая деньги, находят, что “мало”. Это недалекий “демонизм” всякой черствой натуры, не могущей переступить за свое “я”» (Там же. С. 331-332).
«Друзья, и Блок и Мережковский, - восклицал В.В. Розанов, - что вам Цусима? Что Мессина, - как не лишнее литературное впечатление… Друзья мои, что вам до России?» (Там же. С. 325-326).
Давний знакомый поэта (в том числе и по ЧСК) В.Н. Княжнин, говоря о «завидной нетерпимости» Блока, вспоминал об одном из разговоров с ним:
«Все старое к ч….
- Россия?
России не будет.
- Зачем же вы писали стихи о России?
- Я прощался в них с Россией» (О. Немеровская, Ц. Вольпе «Судьба Блока. Воспоминания. Письма. Дневники». С. 258).
Да, действительно, как говаривал Блок: «Такой любви и ненависти люди не выносят, какую я в себе ношу» (Цит. по кн.: А.Л. Казин «Последнее Царство. (Русская православная цивилизация)». СПб. 1998. С. 90). «Ненавидящая любовь» - писал о нем Евг. Замятин (О. Немеровская, Ц. Вольпе «Судьба Блока. Воспоминания. Письма. Дневники». С. 258).
Это у него было, между прочим, наследственное. Вот рассуждения на подобную тему его матери, по свидетельству сестры последней (2.4.1906): «Радовалась Аля, конечно, и извержению Везувия: “только мало погибло” - сожалела она, - “к несчастью многие спаслись” - “Скорее бы уж вся эта недотыкомка кончилась”» («Из дневника М.А. Бекетовой». С. 615).
Примером лживости воспоминаний о поэте (особенно на фоне его свидетельств о себе самом) могут служить мемуарная запись работавшей с А.А. Блоком в ЧСК писательницы Л.Я Гуревич: «Блок горел интересом к расследованию и, хотя ему было нравственно тяжело присутствовать на допросах в Петропавловской крепости, он не упускал случая бывать на них. С необычайным воодушевлением, сильными красочными словами, достойными истинного художника, передавал он мне те свои впечатления, которые не достигали лично до меня, и при этом суждения его о людях и делах тяжкого минувшего были проникнуты такой вдумчивостью и гуманностью, и одновременно такой потребностью увидеть настоящую, ничем не подкрашенную правду…» (Воспоминания Л.Я. Гуревич // «Литературная газета». 1980. 3 декабря).
И, однако, что же увидел, к каким выводам пришел обладавший широкими возможностями для наблюдения художник?
«Император Николай II, упрямый, но безвольный, нервный, но притупившийся ко всему, изверившийся в людях, задерганный и осторожный на словах, был уже “сам себе не хозяин”» (А. Блок «Собр. соч. в 6 томах». Т. 5. С. 283).
Государыня - «самолюбивая женщина, “относившаяся к России, как к провинции мало культурной” и совмещавшая с этим обожание Распутина, ставившего ее на поклоны; женщина, воспитанная в английском духе и молившаяся вместе с тем в “тайничках” Феодоровского собора, - действительно управляла Россией» (Там же).
Председатель Совета министров Б.В. Штюрмер - «хитрый обыватель, делавший все “под шумок”, с “ канцелярскими уловками”» (Там же. С. 287); «мерзостный Штюрмер - большая тоскливая развалина, все еще хитро (и глупея) воздевает на нос черепаховые очки…» (А. Блок «Записные книжки, 1901-1920». С. 350).
Министр Двора граф В.Б. Фредерикс - «выживающий из ума “дорогой граф”» (А. Блок «Собр. соч. в 6 томах». Т. 5. С. 285).
Дворцовый комендант генерал В.Н. Воейков - «ловкий коммерсант», «убог умом и безличен», «ничтожен» (Там же. С. 285, 364).
Личный друг Государя адмирал К.Д. Нилов - «старый “морской волк”, пьяница, которого любили за грубость» (Там же. С. 285).
Крестник Императора Александра III врач П.А. Бадмаев - «умный и хитрый азиат» (Там же. С. 286).
А.А. Вырубова. Первое впечатление (для близких): «Эта блаженная потаскушка и дура сидела со своими костылями на кровати. Ей 32 года, она могла бы быть даже красивой, но есть в ней что-то ужасное» («Письма Александра Блока к родным». С. 366).
Позднее сформулировал: «В показаниях Вырубовой нет ни одного слова правды, хотя она сама даже, перед собой, убеждена, что она сказала много правды, что она лгала только там, где нельзя узнать (Распутина нет на свете), или там, где это может быть нужно для ее любимого знакомого Семейства. Как ужасно самое существование таких женщин: они столь же отвратительны, сколь очаровательны; но, переведя это на язык будущего, на честный язык демократии, опоясанной бурей, надо сказать: как же очаровательность может соединяться с отвратительностью? Вырубова была только отвратительна» (А. Блок «Собр. соч. в 6 томах». Т. 5. С. 364).
Е.В. Сухомлинова - «стерва» (А. Блок «Записные книжки, 1901-1920». С. 349).
«Страшное влияние Распутина, страшная расшатанность идеалов» (Там же. С. 334).
«…Недюженность распутного мужика, убитого в спину на юсуповской “вечеринке с граммофоном”, сказалась, пожалуй, более всего в том, что пуля, его прикончившая, попала в самое сердце Царствующей Династии» (А. Блок «Собр. соч. в 6 томах». Т. 5. С. 284).
Одна из записок Г.Е. Распутина, хранящаяся ныне в Государственном архиве Российской Федерации.
«Ужасные мысли и усталость вечером и ночью (отчасти - от чтения мерзостей Илиодора)» (А. Блок «Собр. соч. в 8 томах». Т. 7. С. 289).
«Распутин - всё. Распутин - всюду; Азефы разоблаченные и неразоблаченные; и, наконец, годы европейской бойни; казалось минуту, что она очистит воздух; казалось нам, людям чрезмерно впечатлительным; на самом деле она оказалась достойным венцом той лжи, грязи и мерзости, в которых купалась наша родина» (А. Блок «Собр. соч. в 6 томах». Т. 4. Л. 1982. С. 229).
И обобщающая запись в дневнике (16.6.1917): «Пустые поля, чахлые поросли, плоские - это обывательщина. Распутин - пропасти, а Штюрмер (много чести) - плоский выгон, где трава сглодана коровами (овцами?) и ковриги. Только покойный Витте был если не горой, то возвышенностью; с его времени в правительстве этого больше не встречалось: ничего “высокого”, все “плоско”, а рядом - глубокая трещина (Распутин), куда все и провалилось» (Там же. С. 217).
Чрезвычайная следственная комиссия за работой. (Слева направо): А.А. Блок, Е.В. Тарле и М.П. Миклашевский.
Итак, Сухомлинова, по-Блоку, - «стерва», Вырубова - «блаженная потаскушка и дура», ну а развращенная им жена, дочь великого химика, приживавшая детей на стороне, конечно, нет, она «дева радужных ворот». Распутин - развратник и пьяница, ну, а сам выпивоха и распутник Блок - вполне нормален… Вот «логика»…
Если же брать шире, то приведенные нами суждения, как и все остальное, вышедшее из-под пера Блока о старом режиме, кроме, пожалуй, отдельных замечаний в письмах или записей «для себя», нисколько не превосходило уровень обывательских представлений и вполне могло быть написано человеком, не причастным к свидетельству людей, так или иначе участвовавших в истории России перед падением Империи. А ведь то был еще и поэт, человек, который должен тонко чувствовать то, чего не замечают многие. В чем же причина такой глухоты, вдруг навалившейся на него?
И тут мы замечаем, что, кроме расхожих банальностей, было и еще нечто…
Все это были не зарисовки и даже не шаржи, а, просто-напросто, необходимая силам тьмы клевета и фальсификация (и не только с точки зрения фактов, но, прежде всего, с точки зрения духа, зачеркивающая, таким образом, прежде всего, самого Блока как несостоявшегося историка, демонстрируя при этом полную его нищету как художника). Но именно благодаря этой лжи ничтожная чепуха, вышедшая из-под пера Блока, и получила такие завышенные (даже если принять во внимание время) оценки. «…Под его мастерским пером - писал академик Л.В. Черепнин, - воскресают портреты царских министров и чиновников, образующих целую галерею ушедших, хотя и не погребенных мертвецов. (Большевики быстро устранили эту несуразность. - С.Ф.) […] Картина разложения всей верховной клики, начиная с Царя, оставляет сильное и незабываемое впечатление» (Л.В. Черепнин «Исторические взгляды классиков русской литературы». М. 1968. С. 357).
В действительности же сильнейшее и незабываемое впечатление оставляют слова этого «советского академика» по поводу приведенного нами частично (по непотребству) блоковского отзыва о Царе-Мученике: «Это тонкая и меткая характеристика ничтожного человека, которого судьба поставила во главе громадного государства».
Другой отзыв, принадлежащий ученику небезызвестного академика И.И. Минца, о созданных извращенным наследственностью и черной духовностью Блоком «паноптикуме ничтожеств, продувных бестий и негодяев» психологически более обоснован (менее, правда, понятно как такого идеологически выдержанного советского, по глубинной своей сути, историка пригласили профессорствовать в Канаде.): «Ни в одном историческом труде нельзя найти более объемных, выпуклых, реально зримых психологических портретов тех, кто олицетворял рухнувший царский режим, чем в письмах, записных книжках и дневниках Блока. […] Его слово будто лучом прожектора выхватывает из тьмы потонувшего мiра тени прошлого и оживляет их перед нашим взором…» (Г.З. Иоффе «А. Блок - историк крушения царизма» // История и историки. 1979. М. 1982. С. 180).
Продолжение следует.