РОССIЙСКАЯ ИМПЕРIЯ и||und DEUTCHES REICH (69)
Вклад Первопрестольной (продолжение)
Утром 28 мая 1915 г. погромы вышли за пределы Москвы, распространившись на ее окрестности. О том, как это происходило на деле, можно судить по немногим дошедшим до нас воспоминаниям очевидцев. Вот одна из картинок. Подмосковное Гиреево. Раннее утро 28 мая 1915 года. «В семь часов, когда все еще спали, вдруг телефонный звонок разрывает тишину, - все в ужасе просыпаются. У телефона Груша, нянина сестра… Впопыхах говорит: “Ради Бога, спасайтесь, здесь погром немецкий, все конторы, фабрики, квартиры - всё ломят, убивают - спасайтесь - ради Бога, они и к вам придут”.
У нас переполох… Звонит дядя Ваня… “Детки, забирайте Ваши вещи, идите ко мне, я вас защищу”.
Приходит Надя с новостями: “Владыгинские и речтовские уже наступают, уже дачу Тиц начали громить…”
Няня впопыхах собирает наше белье в огромные узлы и бросает их за забор к соседям… Бабушка мечется как полоумная по всем комнатам, ищет, спасти бы самое драгоценное, в суматохе хватает три биллиардных шара, срывает маленькую картинку со стены, ландшафт с коровами, и исчезает.
Появляются какие-то полузнакомые лица, начинают “спасать” всякие безделушки с полок, вазы, пепельницы… Собирают всё в огромные корзины и исчезают. И мы не знаем - куда это они, что им нужно тут?
Приходит злой, жадный Никифор с водокачки и злорадно говорит: “Теперь крышка вам. Весь дом ваш зальем бензином и взорвем, а я пока граммофончик снесу…” Призывает другого мужика, берут на плечи граммофон и уходят, а мы стоим тут же, безсильные и удивляемся: “Как это, так просто, пришел, взял да ушел?” […]
Мы все уходим. Мама с няней, Верой и Павлом к дяде Ване, я с бабушкой еду в Москву… Проходим мимо погромщиков, громящих дачу соседей, вытаскивают мебель, белье; чего не могут взять, тут же ломают; окна выбиты… А мы думаем: “Вот скоро и наш дом превратится в развалину…”
Подъезжаем к Москве… Картина ужасная. Ночь. Небо красное, яркое… Со всех сторон кругом пламень, горят фабрики, дома… Картина жуткая и …прекрасная…
Торговля перед Брестским вокзалом в Москве.
Вокзальная площадь полна народом… Берем извозчика. Трамваи все сбились с нумеров - снуют взад и вперед, с иных висят куски шелковых материй, на других стопы бумаг… Огромными шайками толпы народа - впереди несут портрет Царя - поют “Боже, Царя храни!” Сердце мое наполняется злобой, черной злобой… […]
В другом месте хоругвями разбивают окна - поют “Боже, Царя храни!”…
Проезжаем мимо Кузнецкого моста… Улица переполнена, едва проехать можно… Кричат: “Сторонись!”
Со второго этажа, у Юлия Циммермана, валятся огромные черные рояли - падают с душераздирающим стоном, а там рабочие с топорами раскалывают их на куски…
Там баба тащит целую корзину “скороходовской” обуви, там мальчишка с пальмой… На углу девочка продает бриллиантовое кольцо за “красненькую” [Десять рублей. - С.Ф.] … Настоящий хаос…
Дом наш так-таки не разгромили. […] Как раз на углу отряд казаков плетьми разогнал погромщиков…
Но всё, что мы спасали, мы так-таки больше уже не увидали - соседи и помощники всё сами своровали…» (В. Линденберг «Три дома». Мюнхен. 1985. С. 27-28).
Кузнецкий мост.
Лишь прибытие в город рано утром 29 мая регулярных воинских частей, решающую роль во вводе которых сыграло решение Московской городской думы, прекратило погром.
«К ночи 29 мая, - по словам Л.А. Тихомирова, - в центре города громилы были разогнаны, но по предместьям шла работа - в Сокольниках, в Петровском-Разумовском, за Дорогомиловкой и т.д. Громили и квартиры немцев. В Петровском-Разумовском разгромлена фабрика Закича. Толпа начала громить квартиры некоторых профессоров. Одного, Михельсона (который не немец, а еврей) отстояли студенты, заявив толпе, что он не немец и что они будут за него драться. Вообще говоря, ни одного еврея не трогали. […]
30 мая Москва успокоилась уже, и полиция с городским управлением были заняты лишь очищением улиц. Это очищение шло и раньше при деятельном участии населения, растаскивавшего вещи по домам. “Регулярные” отряды ничего не брали и не позволяли брать. Рассказывали об одном случае, когда рабочие, разбивши кассу предприятия, были потрясены ручьем золотых денег, полившимся из кассы: “Ну, уж тут брали, заметил рассказчик, насыпали карманы золотом”. Но толпа более или менее “безыдейная” тащила ночью всё. Говорят, все дворы кругом были набиты разным скарбом.
Рассказывали мне об одной бабе, которая с восторгом говорила, что сошьет себе теперь бархатное платье. […] Быстрота очистки улиц иногда поражала. Так, когда я вышел 29 мая утром на Арбат, ночью заваленный вещами, то уже было примерно чисто: всё втащено было в обывательские норы» («Дневник Л.А. Тихомирова. 1915-1917 гг.» С. 68-69).
После майского погрома в Москве.
Москва в военное время на три дня выходит из-под контроля властей. Всё это время второй по значению город в Империи «был во власти толпы» (О.Р. Айрапетов «Генералы, либералы и предприниматели: работа на фронт и на революцию. 1907-1917». М. 2003. С. 79).
Введенный вечером 29 мая комендантский час был отменен только 2 июня.
Отправленный для расследования обстоятельств погрома государственный чиновник так описывает свой въезд в Москву в тот день: «Проезжая с Николаевского вокзала […], я был поражен видом московских улиц. Можно было подумать, что город выдержал бомбардировку вильгельмовских армий. Были разрушены не только почти все магазины, но даже разрушены некоторые дома, как оказалось затем, сгоревшие от учиненных во время погрома поджогов. В числе наиболее разгромленных улиц была между прочим - Мясницкая, на которой, кажется, не уцелело ни одного магазина, и даже с вывеской русских владельцев…» (Н.П. Харламов «Избиение в Первопрестольной». С. 127).
Чайный дом Перлова на Мясницкой улице.
Огромная часть вины за случившееся лежала на московских властях и полиции.
И.д. помощника градоначальника полицмейстер генерал-майор В.М. Золотарев, докладывая товарищу министра внутренних дел, признал, что полиция «покрыла себя позором, не предупредив безпорядков и не принимая никаких мер к их пресечению не только в самом начале, но и тогда, когда погром охватил весь центр города. Из его слов […] стало ясно, что это было намеренное попустительство» (В.Ф. Джунковский «Воспоминания». Т. 2. С. 561).
Пристав Керстич, участник Русско-турецкой войны, признавался впоследствии членам Сенатской комиссии, что «в бою на Балканах чувствовал себя лучше, чем 28 мая в Москве в роли чина полиции» (Н.П. Харламов «Избиение в Первопрестольной». С. 131).
«Поведение полиции 28 мая вполне пассивное, - к такому выводу пришел Л.А. Тихомиров. - Малочисленные городовые только смотрели и посмеивались. Мне говорили об одном городовом, который крикнул громившему, безуспешно трудившемуся под окном: “Да ты бей сверху”. Я спрашивал, однако, извозчик,а хорошо видевшего погромы, неужели полиция не мешала громить? “Какое - мешала! - ответил он, смеясь, - помогала”. Даже 29 мая, по рассказу очевидца, Никольская, Ильинка, Лубянская площадь и т.д. представляли непостижимое зрелище. Все покрыто сплошной толпой, пронизанной цепями городовых и солдат с примкнутыми штыками. В такой обстановке идет погром! Чистая публика стоит и смотрит, а оборванцы громят. Пылают два дома. Пожарные их тушат, а громилы им мешают. Нечто непостижимое! Лишь к концу дня, говорят, солдаты стали стрелять, причем был дан приказ: не делать промахов, но целить в ноги» («Дневник Л.А. Тихомирова. 1915-1917 гг.» С. 68).
Знакомый судебный следователь одного из участков Москвы Симсон передавал своему знакомому реакцию полиции на его приказ арестовать погромщиков: «Пристав: “У меня нет распоряжений”. С[имсон]: “Вы обязаны, раз происходят безпорядки и убийства”. Арест был произведен. Толпа явилась к участку с требованием выпустить арестованных. Пристав: “Выберите делегатов, я не знаю, кого именно арестовали”. Затем вместе с делегатами пристав осматривал камеры. Заодно выпустили воров и мошенников» (С.П. Мельгунов «Воспоминания и дневники». С. 257).
Увиденное в городе лишь укрепило В.Ф. Джунковского в своих первоначальных выводах. Во время обеда у князей Юсуповых он со всей откровенностью это свое мнение высказал. При этом он прямо заявил, что считает «полицию виновной в том, что безпорядки не были пресечены в самом начале и им дали разрастись до невиданных размеров» (В.Ф. Джунковский «Воспоминания». Т. 2. С. 566-567).
Практически к таким же выводам пришел современный американский историк Э. Лор, выдвинувший предположение, что официальный доклад о поведении чинов администрации во время трагедии не подлежал оглашению, потому что «он обнажал не сильную власть, дирижирующую погромом, а слабое государство, не способное контролировать улицу и охваченное страхом, что стихия перерастет в общий хаос или революцию» (E. Lohr «Enemy Alien Politics within the Russian Empire during World War I» (Ph. D. diss.) Harvard University. 1999. Р. 341).
Это попустительство властей породило чудовищный слух. «В народе идет молва, - заявил депутат Н.И. Астров на экстренном заседании городской Думы, - что на четыре дня разрешено предаться грабежу. Этого мало. Говорят также, что в Москве будет Варфоломеевская ночь…» (В. Дённингхаус «Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494-1941)». С. 345).
«…Было убеждение, - читаем запись от 28 мая в дневнике одного москвича, - что три дня можно громить безнаказанно» (С.П. Мельгунов «Воспоминания и дневники». С. 256).
На Малой Дмитровке.
В самый пик погрома, 27-28 мая, число непосредственных его участников превышало 100 тысяч человек (Ю.И. Кирьянов «“Майские безпорядки” в 1915 г. в Москве» // «Вопросы Истории». 1994. № 12. С. 146).
Что же это были за люди? По свидетельству гласного Московской городской думы Н.М. Щапова, первоначально это были рабочие среднего возраста, затем их, в качестве основного костяка, сменила чернь. Публика, сначала стоявшая поодаль и наблюдавшая всё со стороны, стала, наконец, испытывать чувства радости. Впоследствии, по свидетельству очевидцев, в беззакониях активное участие принимали представители средних городских слоев: интеллигенция, мелкие служащие, чиновники, студенты. В грабежах были замечены также солдаты, в том числе находившиеся на излечении в московских госпиталях раненые и даже …сестры милосердия, а в насилиях над немцами - и офицеры (В. Дённингхаус «Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494-1941)». С. 345, 350, 351). «Часто, - писал историк С.П. Мельгунов, - участвовали в грабеже разгромленного дамы. […] Видели в роли участников грабежа университетских студентов и студентов Коммерческого института» (С.П. Мельгунов «Воспоминания и дневники». С. 257).
Очевидцы свидетельствовали:
«Улица (что за Никольской) была загромождена грудами материи. Частный пристав приказал - “убрать всё это!”. Но кому убирать и куда? Тут толпилось множество баб. Городовые крикнули им - “уноси это”. Тут бабы бросились с удовольствием, но сейчас же передрались между собой за лучшие куски. Улица стала вовсе непроходимая. […] Тут же явился и грабеж, особенно когда появились пьяные. Пьянство началось с разгрома немецких винных складов. У Шустера в погребах ходили по колено в водке. Разумеется, начали пить, поили и публику. Таких складов разбито несколько. […]
К ночи управляющие отряды исчезли и громили уже “подложные” или же чистокровные босяки-хулиганы» («Дневник Л.А. Тихомирова. 1915-1917 гг.» С. 66).
«По улицам на подводах и извозчиках открыто перевозили награбленное и торговали им» (О.Р. Айрапетов «Репетиция настоящего взрыва». С. 95).
«Тащили вещи узлами, и никто не останавливал» (С.П. Мельгунов «Воспоминания и дневники». С. 256).
Смоленский рынок в Москве.
«…Награбленное имущество, - писал В.Ф. Джунковский, - не только выносилось, но и вывозилось даже на подводах, виновные в грабеже или вовсе не задерживались, или же задерживались единицами. Однако и эти задержанные были освобождены градоначальником по приказанию Юсупова, обратившегося сначала с этим требованием к прокурорскому надзору, который, со своей стороны, уклонился от каких-либо распоряжений, так как задержанные грабители не были еще переданы следственной власти» (В.Ф. Джунковский «Воспоминания». Т. 2. С. 560).
Наворованное впоследствии «всплыло» в подмосковных деревнях, а также во Владимiре, Рязани, Туле. В Москве возникли даже импровизированные базары, на которых открыто торговали этими позорными «трофеями» народного неистовства (В. Дённингхаус «Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494-1941)». С. 346).
Будущий маршал Советского Союза Г.К. Жуков в своих мемуарах дал краткую и весьма ясную оценку случившемуся: «В это были вовлечены многие люди, стремившиеся попросту чем-либо поживиться. Но так как народ не знал иностранных языков, то заодно громил и другие иностранные фирмы - французские, английские» (Г.К. Жуков «Воспоминания и размышления». М. 1970. С. 29). Как говорится, академиев мы не кончали.
О месте нахождения в дни погрома главноначальствующего князя Ф.Ф. Юсупова существуют противоречащие друг другу сведения. Практически все его сторонники утверждали, что он болел и из дома не выходил. Но известный острослов лейб-гусар В.П. Мятлев уверял, что Феликс Феликсович носился в тот день - правда безуспешно - по Первопрестольной на автомобиле, время от времени пытаясь что-то внушить громилам:
И до сих пор еще не ясно,
Что означал красивый жест:
Валяйте, братцы, так прекрасно -
Или высказывал протест!
(А.П. Мартынов «Моя служба в Отдельном корпусе жандармов». С. 362).
Однако вот как, храня гробовое молчание о погасившей пожар военной силе, подают этот эпизод современные трубадуры князей Юсуповых: «События обещали перерасти в настоящий бунт. Всё это время генерал Юсупов объезжал на коне Москву в сопровождении двух казаков, пытаясь успокоить разъяренную толпу. Его уверенный вид и безстрашие действительно возымели результат, постепенно погромы были локализованы, и люди разошлись» (Е. Красных «Князь Феликс Юсупов». С. 356).
Так и видится рядом с плакатом, на котором из-под копыт коня Великого Князя Николая Николаевича во все стороны в страхе разбегаются немцы и австрийцы, афиша, размером чуть поменьше, изображающая князя Ф.Ф. Юсупова на лошади, пожаром и грабежом избавляющего Первопрестольную от «немецкого засилия». Ни дать, ни взять - два славных Аники-воина!
«Его Императорское Высочество Великий Князь Николай Николаевич, Верховный главнокомандующий на боевых позициях».
Показательно, что сами москвичи невысоко оценивали деятельность князя в те роковые дни. «Юсупов так растерялся, - делилась с мужем графиня Н.С. Брасова в письме от 31 мая, - что ничего не предпринял вовремя, а, упустивши момент, было уже невозможно что-либо сделать. Вся Москва им страшно недовольная, озлоблена на него за допущенный погром, но ему, конечно, всё равно…» («Дневник и переписка Великого Князя Михаила Александровича 1915-1918». С. 196). После столь определенно высказанного мнения своей супруги Великому Князю Михаилу Александровичу ничего не оставалось как посочувствовать князю. Сначала кратко: «…Бедный папаша, вот не повезло ему!» (Там же. С. 200). Затем более пространно: «…Ясно, что Юсупов (что и можно было ожидать) как администратор никуда не годится» (Там ж. С. 210).
Весьма примечательны также пренебрежительные отзывы об административных способностях князя на заседаниях Совета Министров. Один из участников этих заседаний П.Л. Барк просил, уже будучи в эмиграции, во имя «улучшения мнения о правящем классе» смягчить или вовсе исключить из публикации эти фрагменты, однако А.Н. Яхонтов категорически отказался от этого во имя «безпристрастности» картины («Совет Министров Российской Империи в годы первой мiровой войны. Бумаги А.Н. Яхонтова». С. 439, 443, 449).
Вот одно из характерных высказываний о князе Ф.Ф. Юсупове главного контролера П.А. Харитонова на заседании 11 августа 1915 г. в связи с очередными безпорядками в Москве: «…Я перед началом заседания предлагал некоторым членам Совета возбудить вопрос об отслужении благодарственного молебствия за то, что в Москве не было в это время князя Юсупова. Воображаю, что он там бы начудил и накуролесил и к каким бы это привело результатам» («Тяжелые дни. (Секретные заседания Совета министров 16 июля - 2 сентября 1915 года)». С. 63. Обсуждение вопроса завершилось постановлением Совета Министров от 12 августа: «Во избежание развития волнений в Москве признано необходимым тянуть с генерал-губернаторством кн. Юсупова и ни в коем случае не пускать его туда» (Там же. С. 69).
В ходе майского погрома было убито 5 человек немецкого происхождения, четверо из которых были женщины. В действительности, возможно, цифры эти были сильно преуменьшены. «По сообщению следователя, - читаем запись в дневнике историка С. П. Мельгунова, - в субботу на окраинах убито более 200 человек» (С.П. Мельгунов «Воспоминания и дневники». С. 257). Разгромлено 732 отдельных помещения, в число которых входили магазины, склады, конторы и частные квартиры. Официально было зафиксировано более 60 возгораний. Приблизительная общая сумма убытка - более 50 миллионов рублей. Учитывались лишь только те убытки, о которых заявили потерпевшие. Погрому подвергались даже те фирмы, которые исполняли военные заказы. Практически полностью были разгромлены аптекарские магазины Феррейна, Келлера и Эрманса, обезпечивавшие медикаментами не только москвичей, но и госпитали города. Расследование установило, что в результате трехдневных безпорядков пострадали не только 113 германских и австрийских подданных, но и 489 подданных Российской Империи с иностранными и 90 с чисто русскими фамилиями (В. Дённингхаус «Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494-1941)». С. 335, 336, 344, 346).
«…Тот факт, что среди пострадавших оказались и фирмы, принадлежавшие союзным нациям, - вспоминал министр финансов П.Л. Барк, - дал повод к дальнейшей дипломатической переписке. Эти московские события вызвали даже выступления во французской прессе против ксенофобии, развивающейся в России вследствие того, что русский народ недостаточно осведомлен о жертвах, которые Франция приносит в общих интересах союзников» (П.Л. Барк «Воспоминания» // «Возрождение». № 169. Нью-Йорк. 1966. С. 86).
Австро-венгерские пленные на улицах Москвы.
Однако одним из самых печальных итогов было иное: прискорбные события во второй столице Империи происходили на глазах Действующей Армии. «Многие наши соотечественники, - писал один из русских немцев, - кто в счастливые времена подпал под культурное влияние русских и утратил немецкий дух, в годину испытаний вспомнили, что они немцы…» (В. Дённингхаус «Немцы в общественной жизни Москвы: симбиоз и конфликт (1494-1941)». С. 338).
Управляющий Министерством внутренних дел князь Н.Б. Щербатов вынужден был вскоре после московских событий обратиться с трибуны Государственной думы к депутатам: «Относясь […] с большой осторожностью и опаской ко всем проявлениям немецкого засилья в России, я должен, господа, обратиться к вам с просьбой помочь прекратить эту, извините за выражение, травлю всех лиц, носящих немецкую фамилию. […] …За последние 200 с лишним лет многие семейства, носящие немецкие фамилии, сделались совершенно русскими, многие из них жили и живут совершенно общей жизнью с нами, многие, имена их известны и в русской науке как имена совершенно русские, и верность многих из них России вне всякого сомнения. Вспомните имя адмирала Эссена, память которого вы почтили вставанием, вспомните многих офицеров, которые пали смертью храбрых на поле брани в настоящую войну» (В.Ф. Джунковский «Воспоминания». Т. 2. С. 627).
Борьба с немецким засильем в ходе майского погрома в Москве открыла свой революционный лик. То была своего рода репетиция предстоявших революционных беззаконий, грабежей и вымогательств, правда, тогда еще под управлением генерал-адъютанта Его Величества и русского князя, богатейшего человека Империи.
«Это ничего, что с немца начали, - говорили в толпе, - доберутся и до всех, кому следует “накласть”» (Там же. С. 565).
«…Движение народа, - писал по горячим следам событий о. Иоанн Восторгов А.А. Вырубовой, - […] теперь пойдет вширь и вглубь, и его пулями и нагайками одними не остановить» (В.Г. Сироткин «Почему “слиняла” Россия?» М. 2004. С. 95).
Начальник Московского охранного отделения А.С. Мартынов в официальном своем докладе о событиях четко обозначил возможные его последствия: «Такой взрыв может оказаться только репетицией для другого, настоящего и серьезного взрыва» (Ю.И. Кирьянов «“Майские безпорядки” в 1915 г. в Москве». С. 149).
Так же думали и многие современники. «Погром немецких фабрик, магазинов, квартир в Москве летом 1915 г., - вспоминал русский офицер, - в действительности был только прелюдией к тому страшному, безумному нечеловеческому пожару, который разразился и обуглил потом всю Россию. Уже тогда можно было заметить, что нервное напряжение в народе, его неудовольствие достигли кульминационного пункта и что разрядить эту атмосферу должно и необходимо» (П.З. Крачкевич «История российской революции (записки офицера-журналиста) 1914-1920». Кн. 1. Гродно. 1921. С. 15).
Памятник Императору Александру III в Москве.
На этом фоне незрелостью и инфантилизмом веет от рассуждений Великого Князя Михаила Александровича о событиях в Москве. (Тщетными оказались, увы, надежды Государыни, выраженные Ею в письме Императору 4 марта 1915 г. по поводу «Миши»: «Я уверена, что эта война сделает его более мужественным».) «Погром в Москве, - писал 5 июня брат Государя своей морганатической супруге, - ярко показывает то чувство ненависти, которое русские люди питают уже с давних времен к иностранцам, вообще живущим в России, а в частности и главным образом к немцам, которые всецело сами виноваты во всем этом. Это очень важное и крупное событие в истории России, и Правительству должно быть совестно, что оно всегда запаздывает в своих реформах, не предупреждает фактов, как это следовало бы, благодаря чему всегда множество человеческих жертв» («Дневник и переписка Великого Князя Михаила Александровича 1915-1918». С. 199-200).
Сказанное заставляет нас еще раз задуматься о том, как бы правил он, как на то в свое время надеялись некоторые. Кстати, для вдовствующей Императрицы вопроса этого, похоже, вообще не существовало. «…Милый Миша, самый удивительный из всех моих детей», - записала она в дневнике в ноябре 1915 г. («Дневники Императрицы Марии Феодоровны (1914-1920, 1923 годы)». Сост. Ю.В. Кудрина. М. 2005. С. 91).
К сказанному в приведенном письме «дорогой Наташе» Михаил Александрович прибавляет: «…Я безконечно счастлив, что жена моя русская, и хотя многие теперь чувствуют, что я был прав, женившись на русской, а не на немецкой (Амальхен), и что прошли те времена, когда царила одна китайщина, как в отношениях между людьми, так и в их действиях, так все-таки эти многие никогда не сознаются в своем заблуждении и узких понятиях в настоящих и действительно полезных целях жизни» (Там же. С. 200). А ведь супруга его, до этого уже дважды успевшая сходить замуж (а от первого брака даже имевшая взрослую дочь), наполовину (по матери) была чистопородной полькой. (Однако любовь, как известно, слепа.)
Именно это ее происхождение вкупе с тем, что она была еще и коренной москвичкой, продиктовали вот эту оценку, содержащуюся в ее письме Великому Князю (31.5.1915), на которое он и ответил приведенной нами цитатой: «Я абсолютно никого не жалею, по-моему, так им и надо. Носились, носились с немцами, дождались, пока за это взялась грубая сила» («Дневник и переписка Великого Князя Михаила Александровича 1915-1918». С. 196).
Что касается самой Наталии Сергеевны, то она, чуждая «китайщины» да к тому же будучи женщиной самых «широких понятий», и в третьем своем браке, похоже, не вполне успокоилась. Одним из постоянных мотивов писем к ней Михаила Александровича является ревность к «Ландышу» - Великому Князю Дмитрию Павловичу - одному из убийц Г.Е. Распутина.
Продолжение следует.