РОССIЙСКАЯ ИМПЕРIЯ и||und DEUTCHES REICH (46)
«Немецкая точность и русская духовность» (начало)
Есть между нами похвала без лести
И дружба есть в упор, без фарисейства -
Поучимся ж серьезности и чести
На западе у чуждого семейства.
Осип МАНДЕЛЬШТАМ
«К немецкой речи» (1932).
Однако каковы же были личные отношения Царской Семьи и Их Друга к немцам и их культуре, к Германии?
Флигель-адъютант ЕИВ полковник А.А. Мордвинов писал, имея в виду Царя и Царицу: «Их раздражение на Германию, начавшую войну, было велико» («Последний Император. (Воспоминания флигель-адъютанта А. Мордвинова)» // «Отечественные Архивы». 1993. № 4. С. 67).
До какой-то степени эта реакция была обусловлена общим настроением в стране. Почти сразу же в русских газетах появились многочисленные статьи о «германских зверствах». Наряду с реально имевшими место фактами, многое там было, конечно, преувеличено, а то и надумано. Но так действовала во время войны пропагандистская машина в любой стране. Подобного рода факты, однако уже касающиеся русских войск, фиксировались на Восточном фронте германской и австро-венгерской прессой.
Императрица, чье мнение на первых порах во многом формировалось сообщениями прессы, реагировала на эти новости весьма болезненно.
(19.9.1914): «…Как постыдна и унизительна мысль, что немцы ведут себя подобным образом! - Хотелось бы сквозь землю провалиться!»
(24.9.1914): «Какой позор, что немцы заточили маленькую герцогиню Люксембургскую во дворце близ Нюрнберга! - Как это оскорбительно!»
Великая Герцогиня Люксембургская Мария-Аделаида (1894-1924) - в 1907 г. провозглашена наследницей Престола, взойдя на него в 1912 г. после кончины отца. После нарушения нейтралитета Люксембурга Германией с началом войны выступила с официальным протестом, после чего и подверглась первоначальным преследованиям. Установив контакты с Императором Вильгельмом II, Ей удалось сохранить формальный нейтралитет Великого Герцогства и предохранить подданных от военных невзгод. После войны подвергалась это критике люксембургских парламентариев, активно поддерживаемых политиками Франции и Бельгии, вынашивавшими пот отношению к Люксембургу захватнические планы. Несмотря на то, что разбирательство не установило никаких нарушений конституции со стороны Великой Герцогини, Ее вынудили отречься от Престола в пользу младшей сестры Шарлотты (14.1.1919). Она ушла в монастырь Кармелиток в Модене, а затем присоединилась к «Сестричкам бедных». Плохое состояние здоровья заставило ее покинуть обитель. Незадолго до кончины она переехала в замок Хоэнбург в Баварии.
(19.11.1914): «Некоторые из этих раненых были взяты германцами, а 4 дня спустя наши их вновь отбили. Бог мой, какие ужасные раны! Боюсь, что некоторые из них обречены, - но Я рада, что они у нас и что мы, по крайней мере, можем сделать всё от нас зависящее, чтобы помочь им».
(12.6.1915): «Я молюсь, молюсь, и всё недостаточно. - Злорадство немцев приводит Меня в ярость. - Господь должен, хочется верить, внять нашим молитвам и послать успех нашим войскам! Теперь они направятся на Варшаву, около Шавли уже много войск - о, Боже, какая ужасная война!»
«…Вчера мы видели с Папá, - писала 8 августа 1915 г. Великая Княгиня Татьяна Николаевна своей подруге О.К. Вороновой, - несчастных наших раненых, бедные, которых привезли из плена. Масса из них без обоих ног или без рук, но большею частью без ног. Они говорили, что немцы просто бросали их в землянки (у тех, которых был брюшной тиф) и они там лежали без всяких перевязок, и в конце концов у них всё отмораживалось, и ноги сами отпадали, а потом, конечно, приходилось делать ампутации. Ужасно было грустно на них смотреть» («Сострадание. Женщины Царской Фамилии на войне» // «Родина». М. 1993. № 8-9. С. 139).
Сдача в плен.
«Я плакала, когда читала о жестокостях немцев над нашими ранеными и пленными, - с искренней скорбью писала Царица 6 ноября 1915 г. Государю. - Я не могу забыть этих ужасов - как могут цивилизованные люди так озвереть! Я еще допускаю это во время сражения, когда находишься в состоянии, близком к безумию. - Я знаю, они говорят, что наши казаки были очень жестоки в Мемеле, - несколько случаев, может быть, и было из мести. Лучше это постараться забыть, так как Я глубоко уверена, что они теперь стали лучше. Но когда мы, наконец, начнем наступать и положение их ухудшится, боюсь, нашим беднягам тоже станет гораздо хуже».
В первые же дни войны Царица, по свидетельству полковника А.А. Мордвинова, «приказала всей дворцовой прислуге “немедленно снять все Гессенские ордена и медали”, не говоря уже об остальных германских знаках отличия. Ее отношение к попыткам Германии через Ее брата, Машу Васильчикову и датского деятеля заключить сепаратный мир уже известно теперь всем, оно было не менее стойким по верности союзникам, как и у Ее Супруга» («Последний Император. (Воспоминания флигель-адъютанта А. Мордвинова)» // «Отечественные Архивы». 1993. № 4. С. 68).
Русские пленные в Восточной Пруссии.
Письма Государыни показывают Ее реакцию на разного рода события, связанные с Германией.
(27.10.1914): «О, эта ужасная война! Подчас нет более сил слышать о ней; мысли о чужих страданиях, о массе пролитой крови, терзают душу, и лишь вера, надежда и упование на Божие безграничное милосердие и справедливость являются единственной поддержкой. Во Франции дело подвигается очень медленно, - но когда Я слышу об успехах и о больших потерях у германцев, Я испытываю такое отчаяние в душе при мысли об Эрни (Великий Герцог Гессенский Эрнст-Людвиг, родной брат Царицы. - С.Ф.) и его войсках, и о многих известных лицах. Весь мiр несет потери. Так должно же что-нибудь хорошее выйти из этого всего, и не напрасно же все они должны были пролить свою кровь! Трудно постигнуть смысл жизни - “так и надо, потерпи” - вот всё, что можно сказать. Так хотелось бы вновь вернуться к былым спокойным, счастливым дням. Но нам придется долго ждать, пока опять наступят мирные во всех отношениях времена. Не хорошо поддаваться настроению, но подчас бремя становится тяжким. Оно нависло над всей страной, а Тебе приходится нести на своих плечах львиную долю его».
(14.12.1914): «Знаешь, перед нашим приездом в Москву три военных госпиталя с немецкими и австрийскими ранеными были переведены в Казань. Я прочла описание этого, сделанное человеком (русским), который их туда перевез, - многие раненые были при смерти и умерли в пути. Их, конечно, ни за что не следовало двигать с места, с ужасающими ранами, издающими зловоние, - пролежавших много дней неперевязанными - и это в самые дни их Рождественских праздников им пришлось пережить подобные мучения, лежа в далеко не благоустроенных санитарных поездах! Из одного госпиталя их отправили даже без врача, с одними санитарами. Я переслала это письмо Элле для расследования этого дела и чтобы поднять шум по этому поводу. Это возмутительно и совершенно непостижимо, на Мой взгляд».
Немецкая открытка 1915 г.
(6.9.1915): «Немецкие сестры милосердия выехали в Россию, Матушка ( Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна. - С.Ф.) не успела их повидать, - Меня же они и не спрашивали - вероятно, ненавидят».
Она вовсе не защищала всё немецкое, разделяя здравые мысли тех, кто делал себе в эти дни имя на борьбе с «немецким засильем».
(8.9.1915): «Только что прочла до конца речь Хвостова (Александр Николаевич Хвостов - депутат Думы, впоследствии министр внутренних дел. - С.Ф.), - очень толковая и интересная, но Я должна сказать, что наша собственная славянская натура, лишенная всякой инициативы, виновата во всем. Мы должны были бы с самого начала удержать банк в наших руках. Раньше никто не обращал на это внимания, теперь все ищут всюду немецкого засилья. Но уверяю Тебя, что мы сами навлекли его на себя своей ленью».
(18.9.1915): «Хвостов никогда не нападал на немецкие имена баронов или преданных людей, когда говорил о немецком засильи, но всё внимание обратил на банки, что совершенно верно, - чего никто еще до сих пор не делал…»
Русские пленные в немецком лагере.
Однако чувство справедливости, православное Ее сердце никогда не изменяли Императрице.
(5.9.1915): «Михень (Великая Княгиня Мария Павловна старшая. - С.Ф.) пишет про того же человека, что Макс и Мавра. Фрици ручается за него, что он не шпион и благородный человек. - Бумаги, касающиеся его, Я думаю, находятся в городе в Главном Штабе; это Николаша приказал его засадить. - Он с самого начала войны сидит в настоящей тюремной камере, с маленьким оконцем, как преступник, - вели его содержать прилично, как других пленных офицеров, если не желают его выменять на Костиного адъютанта. Он написал Адини (Королева Датская Александрина, рожденная Герцогиня Мекленбург-Шверинская, супруга Короля Христиана Х. - С.Ф.), что слух о войне дошел до него, когда он был “высоко в горах Кавказа в научной экспедиции”, и тогда он помчался обратно по кратчайшей дороге. - Он доехал до Ковеля 20-го июля и на станции узнал об объявлении войны - поезда уже дальше не шли. - Он назвался офицером и попросил разрешения проехать через Швецию или Одессу; но вместо этого его взяли в плен, посадили в тюрьму в Киеве, как шпиона, где его до сих пор и держат. Он клянется честью, что только путешествовал, без всяких злых умыслов, и был далек от какого бы то ни было шпионства. Он страдает от разлуки с женой и детьми и от того, что не может исполнить своего долга. - Он умоляет, чтобы его обменяли или, по крайней мере, улучшили его положение. - Бедный Илото, если его, не повинного ни в чем, заключили в тюрьму, то чем скорее его выпустят и будут с ним обращаться, как с германским офицером, захваченным в России после объявления войны, тем это будет лучше и корректнее. - Когда Михень справлялась о нем, ей ответили, что ничего против него не имеют. Сазонов только сказал, что он давал о себе неправильные сведения - не то холостой, не то на свадебном путешествии - но это ничего не значит (может быть, есть какая-нибудь любовная интрига), и когда за него опять просили, то Никол[аша] или Янушкевич ответили, что не помнят причины его ареста, но, очевидно, таковая имеется и поэтому он должен там оставаться. Это слабо, как сказали бы дети. - Ах, вот Михень посылает мне письмо его жены к Адини. - Они хотели путешествовать, он собирался показать ей Петроград и Москву, отдохнуть после тяжелой работы и освежить свои знания русского языка. Они выехали из Штеттина в начале июля 1914 г. Ради предосторожности муж ее захватил дипломатический паспорт(?). - В последнюю минуту их друзья из Курляндии дали им знать, чтобы они не приезжали, так что они провели неделю в Петрограде, неделю в Москве и осматривали город. - Там они расстались, так как ее плохое здоровье помешало ей сопровождать его на Кавказ к друзьям. - Она ежедневно получала от него известия, сначала из Тифлиса, затем из окрестностей его, где он гостил у Н.Ф. Кутшенбах, которого с женой убили во время войны. Через германского консула в Тифлисе он достал билет в Берлин, но доехал лишь до Ковеля. - Единственная немецкая сестра милосердия, которая находится здесь, фон Пассов - его невестка, - она теперь приехала сюда, чтобы осмотреть наших пленных. - Помести его в приличные условия, он рискует потерять здоровье, и Фрици ручается за него. - Если Ты не можешь его обменять, то, по крайней мере, пусть он живет в хороших условиях, со светом и воздухом. - Извини, что Я пишу Тебе всё это, но Тебе следует знать то, что Адини слыхала, - не следует быть жестоким, что неблагородно, и надо, чтобы после войны хорошо об нас отзывались. Мы должны доказать им, что стоим выше их “культуры”. - Я очень Тебе надоедаю, извини Меня, но Ты не преследуешь так, как Н[иколаша] и Янушк[евич]. Они были так безжалостны в Б[алтийских] провинциях. Это не вредит войне и не означает мира».
Немецкие солдаты в России согреваются тарелкой супа.
(7.9.1915): «…Был приказ о снятии погон с пленных офицеров, что вызвало сильное негодование в Германии, что Я вполне понимаю - зачем унижать пленного? Это один из неправильных приказов Ставки в 1914 г., - слава Богу, что теперь это всё изменено. […] …Мы должны стараться быть правыми, а иначе они немедленно отплачивают нам тем же. И когда, наконец, эта ужасная война окончится и ненависть утихнет? Я жажду, чтобы про нас говорили, что мы всегда благородно поступали. Для офицера уже достаточно тяжело попасть в плен, и они не забудут унижений и жестокостей, - пусть они унесут с собой на родину воспоминание о христианском, благородном обращении. Никто не просит роскоши».
(10.11.1915): «Приехали австрийские сестры. Одна из них хорошая знакомая Марии Барятинской по Италии. M-me Зизи попросит дорогую матушку принять их и немецких. Когда они вернутся, тогда Я тоже смогу принять. Такие вещи надо делать из человеколюбия. Тогда и они будут более охотно помогать нашим военнопленным. - А если она их примет, никто не сможет осудить Меня».
Иллюстрация из московского журнала «Заря». 1915 г.
Царь (30.11.1915): «Что же касается стариков и детей из Восточной Пруссии, находящихся в Сибири, то Я распорядился, чтобы их отправили в Германию».
(В этом последнем Царском письме упоминается вскользь один важный эпизод, связанный с недолгим пребыванием в 1914 г. Русской армии в Пруссии. Кое-что - фоном - присутствует в написанном на документальной основе «Августе четырнадцатого» А.И. Солженицына. Некоторые подробности сообщает в своей книге «На Восток», изданной в 1916 г. в Лейпциге на немецком языке, а затем переведенной на русский, известный шведский путешественник Свен Гедин, не раз бывавшей до войны в России, лично знакомый с Императором Николаем II и получивший даже от Него портрет Наследника Цесаревича Алексея Николаевича. Посетивший во время своей поездки в 1915-1916 гг. на австро-германский Восточный фронт многие местности от Балтики до Карпат, он был шокирован картинами разорения прусских селений и рассказами их жителей. Многие подробности, по своей безчеловечности оскорбительности для человеческого достоинства, ученый, по его словам, сознательно отказался воспроизводить. А ведь вступившая туда Русская армия, напомним, была кадровой и, в отличие от советских войск, вступивших туда тридцать лет спустя, не была отягощена памятью о разорении родной земли и личных потерях родных и близких, ожесточавших сердце. Ее солдаты и офицеры не подвергались к тому же долговременной госпропаганде.)
Спальня на вилле в Тильзите после освобождения Восточной Пруссии от Русской армии. 1914 г. Из книги Свена Гедина.
(2.1.1916): «Дал ли Ты разрешение по поводу дня рождения В[ильгельма], что его можно праздновать так же, как и Твой?» (Имеется в виду разрешение немецким военнопленным отмечать день рождения своего Императора.)
(5.1.1916): «…Мы можем лучше питать и давать больше жиров, в которых они нуждаются - в Сибири поезда ходят правильно, - и помещение нужно потеплее и почище. Этого требует человеколюбие, и, кроме того, надо, чтобы никто не смел дурно отзываться о нашем обращении с пленными. Хочется распорядиться построже и наказать тех, кто не слушается, а Я не имею права вмешиваться, в качестве “немки”. Есть скоты, упорно называющие Меня так, для того, вероятно, чтобы воспрепятствовать Моему вмешательству. Холод у нас чересчур силен, усилением питания можно спасти их жизни; 1000 человек уже умерло: выносить наш климат ведь так ужасно трудно».
(7.1.1916): «Повторил ли Ты приказ относительно того, чтоб рождение Вильгельма было позволено праздновать так же, как праздновались Твои именины?»
Царь (7.1.1916): «Последнему [помощнику Военного министра генералу М.А. Беляеву] я скажу о немецких военнопленных, дне рождения Вильгельма и т.д.»
Как мы уже писали, «немецкий» вопрос, непомерно раздутый Ставкой, был умело использован врагами России, Династии и интриганами в своих разрушительных целях.
Уже 18 июля 1914 г., по крайней мере, в левых и либеральных кругах, появляются весьма характерные нотки. Столичный журналист поверяет своему дневнику такие мысли: «Царь-немец боится войны и упорно стоит против нее, в особенности в Военном совете» (М.К. Лемке «250 дней в Царской Ставке. 1914-1915». С. 10).
Еще одна иллюстрация из русского издания книги Свена Гедина «На Восток», вышедшей в 1917 или 1918 г.
Большинство разговоров метили лично в Государыню и не раз, следует признать, достигали своей цели.
«Странное было уже и тогда, - вспоминал, имея в виду конец сентября 1914 г., А.И. Спиридович, - настроение в Петрограде. Откуда-то шли сплетни, будто Государыня, и особенно Ее сестра, переписываются со Своими немецкими родственниками. Будто Государь уже хочет заключить сепаратный мир. Эти сплетни настолько были лишены какого-либо реального смысла, что надо было лишь удивляться, как их могли распространять люди хорошего петроградского общества. (Теперь, в 1940 г. сказали бы, что это были агенты пятой колонны.) […] …Всё это переплеталось с выдумкой, будто Распутин играет в руку немцев, что было совершеннейшим вздором, вздором вполне доказанным, так как Распутин находился под зорким наблюдением трех компетентных учреждений» (А.И. Спиридович «Великая война и Февральская революция, 1914-1917 гг.» Т. I. С. 31-32).
«Петербург кипел, - читаем далее в тех же мемуарах. - Непрекращающееся отступление в Галиции и слухи о больших потерях породили всплеск ругани и сплетен. […] Бранили генералов вообще, бранили Ставку […] Бранили бюрократию и особенно министров Маклакова и Щегловитова, которых уже никак нельзя было прицепить к неудачам в Галиции. С бюрократии переходили на немцев, на повсеместный (будто бы) шпионаж, а затем все вместе валили на Распутина, а через него уже обвиняли во всем Императрицу. Она, бедная, являлась козлом отпущения за всё. В высших кругах кто-то пустил сплетню о сепаратном мире. Кто хочет, где хотят - не говорилось, но намеками указывалось на Царское Село, на Двор» (Там же. С. 150-151).
Секрет этого исступления именно против Императрицы Александры Феодоровны был доступен для понимания еще Ее современников. «… Имейте в виду, - писал 14 января 1917 г. убитый впоследствии большевиками монархист Н.Н. Родзевич, - что главный оплот Самодержавия теперь Государыня. Это поняли левые, оттуда и поход на “безответственные влияния”, клевета о германофильстве и т.д.» («Правые в 1915 - феврале 1917. По перлюстрированным Департаментом полиции письмам». Публикация Ю.И. Кирьянова // «Минувшее. Исторический альманах». Вып. 14. М.-СПб. 1993. С. 214-215).
Русские солдаты учат танцевать немецкого пленного. 1915 г.
Сам прикосновенный к заговору, Великий Князь Александр Михайлович, мешая правду с ложью, писал уже после цареубийства, когда дело было сделано, и следовало благоразумно замести следы (свои и некоторых родственников) причастности к этому гнусному делу: «Из всех обвинений, которые высказывались по адресу Императрицы, Ее обвинения в германофильстве вызывали во мне наиболее сильный протест. Я знал все Ее ошибки и заблуждения и ненавидел Распутина. Я очень бы хотел, чтобы Государыня не брала за чистую монету того образа русского мужика, который Ей был нарисован приближенными, но я утверждаю самым категорическим образом, что Она в смысле пламенной любви к России стояла неизмеримо выше всех Ее современников. Воспитанная Своим отцом Герцогом Гессен-Дармштадтским в ненависти к Вильгельму II, Александра Феодоровна после России более всего восхищалась Англией. Для меня, для моих родных и для тех, кто часто встречался с Императрицей, один намек на Ее немецкие симпатии казался смешным и чудовищным. Наши попытки найти источники этих нелепых обвинений приводили нас к Государственной думе. Когда же думских распространителей этих клевет пробовали пристыдить, они валили всё на Распутина: “Если Императрица такая убежденная патриотка, как может Она терпеть присутствие этого пьяного мужика, которого можно открыто видеть в обществе немецких шпионов и германофилов?” Этот аргумент был неотразим, и мы ломали себе голову над тем, как убедить Царя отдать распоряжение о высылке Распутина из столицы» (Великий Князь Александр Михайлович «Воспоминания». С. 256).
Однако, если строго следовать фактам, то этот «неотразимый» аргумент был семейным делом Великого Князя, выдвинутый во оправдание преступления, совершенного его зятем - князем Ф.Ф. Юсуповым - одним из убийц Царского Друга.
Согласно его совершенно фантастической версии, в то время, как «Царь слабел от наркотических зелий, которыми ежедневно опаивали Его по наущенью Распутина», Германия «засылала в окружение “старца” шпионов из Швеции». Эти люди, германские шпионы, которым князь присвоил имя «зеленых», будто бы «умело использовали и вели» Царского Друга. При этом Юсупов благоразумно уходил от прямых обвинений своей жертвы в сознательном шпионаже (ибо кто же поверит да и доказательств никаких, кроме фантазий, нет): «…Сомнительно, что Распутин понимал всё это».
Роль Григория Ефимовича в шпионаже князь-извращенец представлял следующим образом: «Распутин, напившись, становился болтлив и выбалтывал им невольно, а то и вольно всё подряд» (Князь Феликс Юсупов «Мемуары в двух книгах». М. 1998. С.168, 187).
Продолжение следует.