ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ СТОЛЫПИНСКОЙ РЕФОРМЫ (2)
Обед на покосе. Река Шексна. Фото С.М. Прокудина-Горского. 1909 г.
Царь проводил реформу не только словом и делом, но и личными жертвами.
Центром крестьянской колонизации стал Алтайский округ, составлявший личную собственность Императора Всероссийского и состоявший в ведении Кабинета Его Величества. Высочайшим указом 16 сентября 1906 г. Государь повелел передать все свободные земли Алтая Переселенческому управлению для устройства там безземельных и малоземельных крестьян Европейской России. Таким образом, из 41 миллиона десятин кабинетских земель крестьянам передали около 25 миллионов десятин. (В личном владении Царя на Алтае остались леса, горные хребты и гора Белуха.) Земли переселенцам предоставлялись за почти номинальную плату: 4 рубля за десятину с рассрочкой на 49 лет. Население Алтайского округа в 1914 г. превысило три миллиона (более 10 человек на квадратную версту). Как в сказке там росли города (С.С. Ольденбург «Царствование Императора Николая II». С. 513-513).
Успехи реформы, достигнутые за короткий срок, были несомненны.
Семья поселенца.
Реформу, тем не менее, именовали, даже в советское время, столыпинской. «…Устройство хуторов, - отмечал современник, - присвоил себе Столыпин. Хутора - это Столыпин. В конце концов слуги Царя расхватали всё, что могли, и ничего не оставили Царю, чем бы приобрести Ему любовь народа и укрепить Свою власть» (Ю.С. Карцов «Хроника распада. П.А. Столыпин и его система» // «Новый Журнал». № 137. Нью-Йорк. 1979. С. 115). И далее: «По старинной традиции Царский министр не дерзал быть популярным. Обаяние власти ставя выше всего, благое и популярное предоставлял он Царю, а неблагодарное и возбуждающее ненависть безропотно принимал на себя. Наступило время, когда, вместо того, чтобы закрывать Царя грудью, министры в союзе с общественностью против самовластия Его принимали меры» (Там же. С. 111).
На ярмарке.
«На двадцатом году Царствования Императора Николая II, - писал в своём известном исследовании С.С. Ольденбург, - Россия достигла еще невиданного в ней уровня материального преуспеяния. Прошло еще только пять лет со слов Столыпина: “Дайте нам двадцать лет мира, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России” - а перемена уже начинала сказываться. После обильных урожаев 1912 и 1913 гг., период с лета 1912 по лето 1914 г. явился поистине высшей точкой расцвета русского хозяйства. За двадцать лет население Империи возросло на пятьдесят миллионов человек - на сорок процентов; естественный прирост населения превысил три миллиона в год. […]
Благодаря росту сельскохозяйственного производства, развитию путей сообщения, целесообразной постановке продовольственной помощи, “голодные годы” в начале ХХ века уже отошли в прошлое. Неурожай более не означал голода; недород в отдельных местностях покрывался производством других районов.
Урожай хлебных злаков (ржи, пшеницы и ячменя), достигавший в начале Царствования, в среднем, немногим более двух миллионов пудов, превысил в 1913-1914 гг. четыре миллиарда. Состав хлебного производства несколько видоизменился: более чем удвоились урожаи пшеницы и ячменя (пшеница по количеству приближалась к ржи, тогда как ранее одна рожь составляла более половины урожая). Если принять во внимание рост вывоза (заграницу уходило около четверти русских хлебов) и увеличение численности населения, всё же количество хлеба, приходившегося на душу населения, безспорно возросло. В городах белый хлеб стал соперничать с черным. […]
Подъём русского хозяйства был стихийным и всесторонним. Рост сельского хозяйства - огромного внутреннего рынка - был во второе десятилетие Царствования настолько могучим, что на русской промышленности совершенно не отразился промышленный кризис 1911-1912 гг., больно поразивший Европу и Америку: рост неуклонно продолжался. Не приостановил поступательного развития русского хозяйства и неурожай 1911 г.
Спрос деревни на сельскохозяйственные машины, мануфактуру, утварь, предметы крашения создавал соревнование между русской и иностранной, главным образом, немецкой промышленностью, которая выбрасывала на русский рынок растущее количество дешевых товаров. Иностранный дешевый товар достигал русской деревни и способствовал быстрому повышению хозяйственного и бытового уровня. […]
Происходящую в России перемену отмечали иностранцы. В конце 1913 г. редактор “Economiste Européen” Эдмон Тэри, произвел по поручению двух французских министров обследование русского хозяйства. Отмечая поразительные успехи во всех областях, Тэри заключал: “Если дела европейских наций будут с 1912 по 1950 г. идти так же, как они шли с 1900 по 1912 г., Россия к середине текущего века будет господствовать над Европой, как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении”.
Исследователи аграрной реформы - датчанин Вит-Кнудсен (в 1913 г.) и немец Прейер (в марте 1914 г.) отмечали успехи закона 9 ноября: “переворота, не отстающего по своему значению от освобождения крестьян”. “Это было смелое начинание, своего рода скачок в неизвестность, - писал Прейер. - Это был отказ от старой основы, с заметной чем-то неиспытанным, неясным…”
Морис Бэринг, известный английский писатель, проведший несколько лет в России и хорошо ее знавший, писал в своей книге “Основы России” (весной 1914 г.): “Не было, пожалуй, еще никогда такого периода, когда Россия более процветала бы материально, чем в настоящий момент, или когда огромное большинство народа имело, казалось бы, меньше оснований для недовольства”. Бэринг, наблюдавший оппозиционные настроения в обществе, замечал: “У случайного наблюдателя могло явиться искушение воскликнуть: да чего же большего еще может желать русский народ?” Добросовестно изложив точку зрения интеллигентских кругов, Бэринг отмечает, что недовольство распространено, главным образом, в высших классах, тогда как “широкие массы, крестьянство, в лучшем экономическом положении, чем когда-либо…”» (С.С. Ольденбург «Царствование Императора Николая II». С. 495-500).
Гулянье в праздничный день Русский Север.
Результатами реформы удовлетворен был и Сам Государь, заявивший в январе 1914 г. земским деятелям: «Духовному взору Моему ясно представляется спокойная, здоровая и сильная Россия, верная своим историческим заветам, счастливая любовью своих благодарных сынов и гордая беззаветной преданностью их Нашему Престолу» (Там же. С. 503).
На деле, однако, все шло далеко не так, как хотелось бы Государю: «Деревня богатела; голод отходил в область предания; грамотность быстро распространялась; но в то же время деревенская молодежь отрешалась от вековых духовных традиций. Огромное впечатление по своей неприкрашенной правдивости произвел роман И.А. Родионова “Наше преступление”, ярко рисовавший рост безсмысленного, жестокого озорства (“хулиганства”) в деревне. Отовсюду шли сведения об упадке религиозности в крестьянской среде, особенно среди подрастающих поколений».
А.С. Суворин отмечал в дневнике новые реалии России (8.7.1907): «Одичание детей. Дерутся палками, убивают. Самоубийства» («Дневник Алексея Сергеевича Суворина». Изд. 2-е. М. 2000. С. 512).
Государь, по чистоте Своей, принимал все эти факты за преувеличения.
«Явившись однажды к Государю с Всеподданнейшим докладом, - вспоминал государственный секретарь С.Е. Крыжановский, - я застал Его читающим книгу. Заметив невольно брошенный на нее взгляд, Государь показал книгу и спросил, “читали ли Вы?”. Это был нашумевший в свое время рассказ полковника Родионова “Наше преступление”. Я ответил, что не только читал, но и знал местность, к которой относится действие рассказа. Родионов описывал в своей книге быт южной части Боровичского уезда, прилегающей к уезду Валдайскому, где я начал в 1889 году службу в должности судебного следователя. - “Неужели правда то, что здесь написано? Мне не хотелось бы верить”. На мой ответ, что в книге, как водится, сгущены краски, но описанные в ней проявления деревенского хулиганства представлялись для данной местности явлением обыденным уже и в мое время, а за последующее, с общим ростом распущенности, случаи вероятно участились, Государь выразил недоверие: “Нет, Я все-таки этому не поверю. Человек, который это написал, просто не любит народа”» (С.Е. Крыжановский «Воспоминания. Из бумаг С.Е. Крыжановского, последнего государственного секретаря Российской Империи». Берлин. [1929.] С. 162-163).
(Вопреки любым фактам, нет и не может быть никаких оснований говорить о прекраснодушии Государя. Было, вероятно, нечто, что заставило впоследствии народолюбца Родионова поднять руку на крестьянина Распутина…)
Но продолжим тему.
В конце 1913 г. в журнале «Русская мысль» появилась статья помещика Калужской губернии. Изменения в ведении крестьянами хозяйства в течение десяти лет, по его мнению, были разительными. «…Соха быстро вытесняется плугом […], плуг пароконный уже не имеет характера того редкого исключения, каким он был раньше. Молотьба цепами, которая еще так недавно, на моей памяти, была почти единственным способом молотьбы […], теперь встречается лишь в виде исключения; четырехконных молотилок […] теперь более чем достаточно. […] Поэтическое зрелище крестьянина, веющего зерно лопатой на гумне, все еще радует взор любителя старой, патриархальной деревни; но оно встречается все реже и реже, так как веялка уже давно всем доступна» (Князь Е.Н. Трубецкой. «Новая земская Россия (Из наблюдений земского деятеля)» // «Русская Мысль». 1913. № 12. 2-я пагинация. С. 1).
Всё это сопровождалось быстрым ростом земледельческой культуры. «Крестьянские поля становятся неузнаваемы». Увеличились «цены на рабочие руки».
Изменились и сами крестьяне. В наблюдательности известному русскому философу, князю Е.Н. Трубецкому (а это он был автором статьи) не откажешь: «Крестьяне становятся из года в год притязательнее и заметно “обуржуазиваются”, что отражается и во внешнем их облике. Народный костюм все больше и больше вытесняется каким-то полуевропейским, который видимо подражает господскому - модам, существовавшим лет 15-20 тому назад. […] По праздникам… баба носит в виде украшения, вне всякой зависимости от погоды, калоши и зонтик, который никогда не распускается; с ним она не расстаётся даже во время хороводов […] …Вырождается и народная песнь. […] …Национальная мелодия вытесняется новыми мещанскими мотивами вроде: “тебя Господь накажет серной кислотой” […] Немудрено, что наши изменившие свой вид подённые называются уже не “девками”, как бывало в старину, а требуют, чтобы их величали “буарышнями”» (Там же. С. 3).
Обозначились и пути, по которым, по мнению князя, едва ли не должна была пойти вся деревня. Прежде всего, речь шла о кооперации, которая была уже слишком знакома русской деревне начала ХХ века: «…Множатся не по дням, а по часам… кооперативы - артели (особенно молочные и маслодельные), общества потребителей, товарищества, крестьянские, сельскохозяйственные общества, при которых учреждаются сельскохозяйственные склады, сортировальные и прокатные пункты» (Там же. С. 6).
На этот путь крестьянина подталкивали «дорого стоящие машины (дисковые бороны, рядовые сеялки, молотилки), приобретение коих недоступно отдельным мелким хозяевам, но вполне возможно для кооперации многих мелких хозяйств. Без объединения их в кооперации невозможны крупные затраты на улучшения. Наконец, кооперация является необходимым условием переработки и сбыта некоторых продуктов сельского хозяйства…» (Там же). Вообще «всякая попытка внести в крестьянский быт какое-либо улучшение, неизбежно обнаруживает тот факт, что необходимым для того условием является объединение крестьянства в кооперации» (Там же. С. 4).
Карусель на сельской ярмарке.
Однако кооперация существовала не сама по себе и не только при прямом участии крестьян.
Князь Е.Н. Трубецкой отмечал «массовое проникновение третьего элемента в деревню» - «врачей, ветеринаров, агрономов», «новой “кооперативной” общественности». Кооперативное движение, пишет он, «становится теперь центром всей нашей земской жизни», «земская участковая агрономия срастается с кооперативами» (Там же. С. 3, 5, 7).
«Первое соприкосновение интеллигенции с широкими крестьянскими массами имело место уже в 1905 году, но тогда оно имело совсем другой характер - разрушительный, а не созидательный. […] Каков же [теперь] будет результат? Перевоспитает ли правительство при помощи интеллигенции крестьян в благонамеренных мелких помещиков или же, наоборот, интеллигенция за счет правительственных ссуд даст им революционное воспитание?» (Там же. С. 8).
В силу этого вполне понятно было двойственное отношение правительства к этому «третьему элементу» (недаром, видимо, созвучное «третьему сословию» великой французской революции). Это отмечал и автор статьи: «С одной стороны, страх революции вынуждает правительство организовать деревню для новой земледельческой культуры. С другой стороны, в силу непреодолимой логики вещей, главным организатором неизбежно является русский интеллигент в лице “третего элемента”, т.е. именно тот слой населения, который с правительственной точки зрения должен был считаться наиболее опасным» (Там же. С. 4).
Свадебный поезд.
Итак, по Трубецкому, выбора у правительства не было, оно было к этому вынуждено. Бюрократический механизм Империи оказался безсильным. Одновременно Евгений Николаевич пытается успокаивать читателей (и себя самого?) чисто логическими построениями: «…Кооперативное движение готовит крушение… социалистическим “интеллигентским” утопиям. Раз масса приобщается к благосостоянию, - пугачевско-эсеровским формам социализма тем самым наступает конец. Раз станет редким крупный помещик, пугачевской демагогии уже не на чем будет разжечь в народе погромные страсти […] При этом людей, заинтересованных в собственности, в деревне будет достаточно, чтобы бороться не только против пугачевской, но и против социалистической пропаганды» (Там же. С. 9).
При этом князь Е.Н. Трубецкой не может не признать очевидных фактов: «Крестьяне действительно приобщаются к благосостоянию и собственности. Им есть чем дорожить и что охранять; в этом, в самом деле, заключается могущественное противоядие против пугачевщины. Но значит ли это, что новое зажиточное крестьянство станет опорою крупного, в частности дворянского, землевладения? Как раз наоборот, именно этот рост крестьянского богатства служит предвестником окончательной ликвидации крупного землевладения в ближайшем будущем. […]
Тем самым наступит конец и нынешнему вершителю судеб - объединенному дворянству; распродав большую часть своих владений, оно удалится со сцены; а вместе с ним исчезнет и последняя опора “приказного строя”» (Там же).
После воскресной молитвы.
Имущественный крах русского дворянства было лишь одной из сторон общего его кризиса, далеко не всегда носившего объективный характер. Ему активно помогали сойти со сцены. Иногда даже те самые крестьяне, связанные исторически с дворянством нерасторжимо. Гибель одних была чревата уходом в небытие других. Но, пожалуй, одной из самых главных причин кризиса дворянства была потеря им воли к жизни.
О том, что правящий слой сгнил (по И.Л. Солоневичу) яснее других свидетельствовал Великий Князь Владимiр Александрович, следующим образом высказавшийся на Царскосельских совещаниях в 1905 г.: «Какие могут быть разговоры о сословном духе и традициях дворянского сословия после всего того, что произошло! Если бы дворянство было мало-мальски объединено и сплочено, то такие дворяне, как Петрункевич, были бы давно исключены из состава дворян и не были бы никуда приняты. Было ли это сделано, я вас спрашиваю?» («Царскосельские совещания». Публ. В. Водовозова // «Былое». 1917. № 3 (25). С. 229).
Окончание следует.