ТАРКОВСКИЕ: ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ (часть 16)
Арсений Тарковский с Кириллом Ковальджи. Переделкино 1985 г.
Кто они - «ассирийцы»?..
«Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.
Ни изменять, ни объяснять ее я не буду. […]
Чем больше вы ее объясняете, тем меньше ее понимают».
Анна АХМАТОВА.
С началом перестройки взгляды Арсения Тарковского, как и само его творчество, пытались не раз корректировать, каждый из интерпретаторов в своих, разумеется, интересах.
Вот что писал, например, в предисловии к трехтомнику поэта 1991 года К.В. Ковальджи о том, как он изволил выразиться, «определенном времени» (словосочетание сходственное по смыслу с набившей оскомину «той страной»!):
«Как оно по-разному воспринималось! “С каждым днем всё радостнее жить!” по Лебедеву-Кумачу и “чуя грядущие казни”, “с мiром державным я был лишь ребячески связан” - по Мандельштаму. Родина всемiрной Революции неуклонно превращалась в замкнутую на себя державу, осчастливленную любимейшим из тиранов».
Этот и следующие два поста проиллюстрированы фотографиями, сделанными автором в грузинском городе Гори в феврале 2009 года.
В доказательство этой тирады Кирилл Ковальджи приводил одно стихотворение Арсения Тарковского, полное, как пишет он, «отвращения и гнева»:
Это не мы, это они - ассирийцы,
Жезл государственный бравшие крепко в клешни,
Глинобородые боги-народоубийцы,
В твердых одеждах цари, - это они!
Кровь, как булыжник, торчит из щербатого горла,
И невозможно пресытиться жизнью, когда
В дыхало льву пернатые вогнаны сверла,
В рабьих ноздрях - жесткий уксус царева суда.
Я проклинаю тиару Шамшиада,
Я клинописной хвалы не пишу все равно,
Мне на земле ни почета, ни хлеба не надо,
Если мне царские крылья разбить не дано.
Жизнь коротка, но довольно и ста моих жизней,
Чтобы заполнить глотающий кости провал.
В башенном городе у ассирийцев на тризне
Я хорошо бы с казненными попировал.
Я проклинаю подошвы царских сандалий.
Кто я - лев или раб, чтобы мышцы мои
Без возданья в соленую землю втоптали
Прямоугольные каменные муравьи?
Указка экскурсовода показывает местоположение дома в Гори, в котором родился и вырос И.В. Сталин.
«Вот она, - пишет далее Ковальджи, - та вспышка некрасовской гражданской боли, которая обожгла Тарковского, как и других поэтов, принципиально “далеких от политики” - Пастернака, Ахматову, Мандельштама».
Забывая («для пользы дела», разумеется), что написаны эти стихи «В музее» тоже «к случаю»: в 1961 году, в разгар низвержения «культа личности».
Не поминает он при этом также строк Арсения Александровича (впрочем, как и всех других перечисленных им поэтов), посвященных «любимейшему из тиранов».
Так, особо ценимая Арсением Тарковским Анна Ахматова в одном из своих послевоенных стихотворений, поминая «дважды Сталиным спасенный Ленинград», писала:
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.
Навес над домом Сталина в Гори.
Что же касается Кирилла Владимiровича (поэта, критика и переводчика), то с ним мне приходилось не раз встречаться лично. Происходил он с юга Бессарабии, входящей ныне в состав Одесской области Украины, из болгаро-армянской семьи.
В молодости, когда я еще только ухаживал за своей будущей женой, некоторые его стихи, созвучные, видимо, каким-то моим тогдашним настроениям, нравились мне. Я читал их или - точно уже сейчас и не вспомнить - приводил в своих письмах:
И тихо шел я по осенним листьям,
И горько я торжествовал…
Давно это было…
И по месту работы (журнал «Юность»), и по своим убеждениям и идеалам Кирилл Ковальджи принадлежал, как говорят теперь, к «либеральной тусовке».
Что двигает этими людьми, идеалом которых никогда не была ни дореволюционная (И НИКАКАЯ ДРУГАЯ) Россия, а исключительно один лишь - часто также вполне для них абстрактный - Запад?
Ответ на этот вопрос дал в свое время известный историк религий и исследователь мифологии Мирча Элиаде. Сделал он это на примере т.н. «Поколения Коимбры» - молодых португальских либералов 70-х годов XIX века:
«Молодые интеллектуалы, воспитанные в Коимбре, метались между ярко выраженным комплексом неполноценности - который заставлял их смотреть с отвращением и ненавистью на традиционные нравы, институты и культуру - и наивным революционным профетизмом.
Пятьдесят лет псевдо-либеральных реформ превратили Португалию в карикатуру: традиционная монархия давно уже исчезла - и все же Португалия не стала европейской страной, подобной Франции.
Редкие ученые из числа тех, кому удалось “приобщиться к свету Европы”, с ужасом наблюдали за тем, что происходило вокруг; вводились заграничные законы и нравы, да все по-дурацки, только наполовину.
Все было противоречиво, фальшиво и стерильно.
Отсюда бешенство и разочарование, отсюда безжалостная критика, не щадившая ничего; ни монарха, ни религию, ни семью, ни государство.
“Поколение Коимбры” мечтало превратить полуфранцузскую Португалию в страну, во всем похожую на Францию. Его представители стыдились того, что их родители скопировали парижские модели “не так, как надо”.
Настоящее казалось этим людям отвратительным, прошлое - прибежищем отсталости. Португальское наследие, в котором они видели истинную причину национального позора, было подвергнуто публичному осмеянию и обструкции.
Идолом нового поколения становится Виктор Гюго - француз, модернист, революционер. “Он проповедует гуманность, он пострадал за убеждения”...
Совершенная модель прекраснодушной молодежи из Коимбры - это Франция “изобилия и свободы”, в которой церковь и дворянство были поставлены на колени.
В сущности, эти люди, стремясь подогнать Португалию под парижскую модель, желали своей родине добра. Они искренне верили в то, что Португалия не сможет вернуть себе достойное место в Европе, не претерпев радикальной трансформации, которая должна была покончить раз и навсегда с “призраками прошлого”».
Подставьте на место Португалии Россию, замените Францию - Америкой или вообще абстрактным Западом, а Виктора Гюго - любым писателем-диссидентом (по выбору), и всё станет на свои места.
Цель этих людей (и тогда/там, и сейчас/здесь) - уничтожение Исторической Португалии, России ли или какой угодно другой страны - всё равно. Название не имеет ровно никакого значения.
Главное, что процесс этот ОДИН и ЕДИН.
Что касается осмысления конкретно русского прошлого, то это еще более сложная проблема.
Кое-что важное еще в 1981 г. подметил в своих памятных «заметках о духовном своеобразии России» В.В. Кожинов:
«…И западничество, и славянофильство предстают как “ограниченные” и, так сказать, чрезмерно связанные с восприятием Запада тенденции.
Михаил Пришвин писал в 1950 году, что “и западники, и славянофилы в истории одинаково все танцевали от печки - Европы”.
Относительно западничества это очевидно.
Что же касается той тенденции, которую называют славянофильством, то уже Чаадаев говорил о ней: “Страстная реакция... против идей Запада... плодом которых является сама эта реакция”».
Разумеется, всё сказанное не относится к одному лишь XIX веку. Это вполне применимо и ко всему непростому русскому ХХ столетию, и к нынешней ситуации
Вообще с осмыслением даже сравнительно недавнего (но, по многим причинам, весьма значимого) прошлого до сих пор всё обстоит крайне неблагополучно. И не только в среде публицистов или писателей, но также ученых и философов.
Нет согласия не только в конечных выводах, но и в подходах к теме, критериях оценок и т.д.
В этой связи хотелось бы еще раз сослаться на мнение того же Мирчи Элиаде.
Рассматривая феномен Третьего Рейха и Сталинского СССР, он отвергал для их объяснения исключительно экономические, социальные или политические подходы, приводя в качестве аналогии слова французского математика и философа Анри Пуанкаре, не без иронии вопрошавшего, «может ли натуралист, изучающий слона только под микроскопом, утверждать, что он достоверно знает это животное».
«Слон, - комментировал М. Элиаде, - несомненно, многоклеточный организм. Но только ли он многоклеточный организм? Нам понятно, что можно поколебаться с ответом на этот вопрос, если рассматривать явление на микроскопическом уровне. Но на уровне целостного восприятия этого животного человеком, когда он предстает как зоологическое явление, не может быть никаких колебаний».
Не было никаких сомнений у Мирчи Элиаде и при сравнительном рассмотрении феномена Германии и СССР 1930-х годов.
Для их интерпретации ученый применял, как он определял, исключительно «чистые», сакральные измерения.
Он полагал, например, что то и другое есть ни что иное, как продолжение древнего культа жертвоприношения, аналогичного, например, тем человеческим жертвоприношениям, которые устраивали ацтеки в честь бога Солнца, выбирая в жертву несколько тысяч самых красивых юношей и девушек.
Разъясняя свой взгляд, он писал: «Это отнюдь не означает, что религиозный феномен может быть понят вне своей “истории”, то есть вне своего культурного и социально-экономического контекста. Не существует “очищенного” религиозного феномена, который в то же время не был бы и историческим феноменом.
Любой религиозный опыт выражается и передается в конкретном историческом контексте. Но принятие историчности религиозного опыта отнюдь не предполагает, что он может быть сведен к различным формам нерелигиозного поведения. Утверждение, что религиозная данность - это всегда историческая данность, - совсем не означает, что она может быть приравнена к экономической, социальной или политической истории».
И действительно, в условиях того и другого государства подвиг (принесение себя в жертву), одинаково, считался не правом, а обязанностью, долгом.
Новый человек, по словам Элиаде, возникал «из абсолютного приоритета душевного над мiрским, из победы духа над телом»
В нем оказывались побежденными «инстинкт самосохранения, пороки, страх». Человек больше не являлся рабом «биологического и экономического детерминизма».
Трезвой оценке реальностей давно минувшего прошлого мешают, однако, кровь, пролитая в военном столкновении в прошлом, а также нынешнее политическое противостояние. (То и другое, кстати говоря, вызвано одними и теми же внешними по отношению к этим двум странам и народам силами.)
Что же до современного либерально-демократического общества, то оно не просто снисходительно к слабостям человека, проистекающим из его несовершенства (греховного естества). Оно идет гораздо дальше: возводит все мыслимые недостатки (включая самые гнусные извращения человеческой природы) на пьедестал, закрывая, таким образом, человеку не только путь к совершенствованию, но и к спасению.
Толкующим о преимуществах общества, устроенного на «демократических» началах, тот же Мирча Элиаде задавал прямые вопросы:
«…Много ли “Личностей” создал режим “свободы” и где же они? Кто они? […] …Что наши политики сделали для человека-“личности”, какую помощь они действительно ему дали для работы, для его таланта и способностей, приговорив его к заурядной, незначительной жизни? […]
Был ли хоть один молодой человек, “Личность”, “открыт” каким-либо политиком и назначен на должность, которую бы он заслужил своим умом и талантом, и на которой он мог бы работать на общественное благо?
Мне известно, что так был “открыт” только ряд скороспелых проходимцев, “умных” секретарей и эндемических негодяев, которыми “омолаживался” персональный состав партий».
Вопросы эти он задавал в конце 1937 г. в Европе.
Но не так ли, собственно, обстоят дела здесь и сейчас?..
Давая отповедь тем, кто тогда (как и ныне) без умолку трещал о «безспорных» якобы преимуществах «свободы над несвободой», Элиаде, опираясь на хорошо известные исторические примеры и факты, так формулировал свой взгляд на проблему:
«Личности происходили из самых дисциплинированных и строгих католических монашеских орденов. […] Личность разрабатывает себя подобно плоду в положенном соцветии, и чем строже дисциплина, тем отчетливее проступает “Личность”. Дисциплина не является “диктатурой”, как это утверждают клеветники […] В рамках этой логики средневековый феодальный рыцарь был свободен и мужественен, так как он присягал в верности Сюзерену...»
Но по какой всё-таки причине все эти люди шли на такие жертвы?
- Для противостояния инстинктивно осознаваемой ими «буржуазной катастрофе».
Суть ее в свое время прекрасно выразил британский публицист Томас Джозеф Даннинг (1799-1873).
По его словам, капитал (идол и символ новой эпохи), как правило, «избегает шума и брани и отличается боязливой натурой.
Это правда, но это ещё не вся правда.
Капитал боится отсутствия прибыли или слишком маленькой прибыли, как природа боится пустоты.
Но раз имеется в наличии достаточная прибыль, капитал становится смелым. Обезпечьте 10 %, и капитал согласен на всякое применение, при 20 % он становится оживлённым, при 50 % положительно готов сломать себе голову, при 100 % он попирает все человеческие законы, при 300 % нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы.
Если шум и брань приносят прибыль, капитал станет способствовать тому и другому».
Слова эти привел в своем «Капитале» Карл Маркс, и с тех пор их у нас приписывали почему-то именно ему, а не тому, кому они принадлежали на самом деле.
Но суть, однако, от этого не меняется. Она состоит в том, что нормальный человек не хотел ТАК жить.
Гораздо более катастрофичны подобные условия для творческой личности. Они выводят ее за грань выживания.
Режимы, которыми нас пугают, могли убить ТЕЛО, эти - губили (и продолжают губить!) ДУШУ, уничтожая ее в зародыше.
Но разве не сказано (Мф. 10, 28): «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить»?
Арсений Тарковский, в своей жизни немало страдавший от «ассирийцев», но ведь и сам собственной кровью (вспомним его отца и брата) тесно связанный с ними (не будем забывать и об этом!), чувствовал весь этот трагический разлом между устремлениями власти и созданными ею реальными возможностями, выйти за пределы которых человеку не так-то просто.
Его далекий от шаблона взгляд нашел отражение вот в этих строчках, написанных им в 1962 г., т.е. в самый разгар кампании по ниспровержению «культа личности»:
Всем клином, всей вашей державою,
Вы там, за последней чертой -
Со всей вашей правдой неправою
И праведной неправотой.
Дело было не только в нежелании или намеренном обмане, а в НЕВОЗМОЖНОСТИ превратить прекрасные мечты в реальность, осуществив рай на земле.
Продолжение следует.