Генри Миллер «Размышления о писательстве». Часть первая
В своё время это эссе произвело на меня сильное и благодатное впечатление. У него вдохновляющий эффект, - кто бы мог подумать, верно?! А - вот. (На самом деле, секрет Полишинеля: Миллер - прекрасный автор. Я знаю это с первой же книги его, которую прочёл. Давным-давно, почти 30 лет назад. Очень живой человек! Это превосходное качество. И - редкое.)
Генри Миллер совсем не прост, секс в его книгах мне уже не так интересен, а вот его поиски свободы - весьма. У него есть прекрасные работы, где про сексуальные оргии вообще ни слова. Вот - одна из таких работ. Она и сейчас меня волнует - как моё воспоминание, как его точно сделанное наблюдение. Как нечто, что делает тебя живым - человеком и автором, разбивая скорлупу подёнщины и обрыдлости.
Остаётся добавить, что на момент написания этих «Размышлений» Генри Миллер являлся достаточно молодым автором - прошло всего семь лет после выхода весьма скандального, но почти дебютного «Тропика Рака». Написано очень свежо, а ведь год создания - 1941-й. Как архаично выглядит наша литература той поры!..
Хотел было дать выжимку, но решил не жаться и опубликовать «Размышления о писательстве» целиком - они того стоят. Я мало встречал мало столь вдохновляющих записок. Для удобства чтения разбил на три части. Картинки здесь не нужны. Разве что - портрет любимого Миллером Достоевского.
***
Как-то, отвечая на анкету, Кнут Гамсун заметил, что пишет исключительно с целью убить время. Думаю, даже если он был искренен, всё равно заблуждался. Писательство, как сама жизнь, есть странствие с целью что-то постичь. Оно - метафизическое приключение: способ косвенного познания реальности, позволяющий обрести целостный, а не ограниченный взгляд на Вселенную. Писатель существует между верхним слоем бытия и нижним и ступает на тропу, связывающую их, с тем чтобы в конце концов самому стать этой тропой.
Я начинал в состоянии абсолютной растерянности и недоумения, увязнув в болоте различных идей, переживаний и житейских наблюдений. Даже и сегодня я по-прежнему не считаю себя писателем в принятом значении слова. Я просто человек, рассказывающий историю своей жизни, и чем дальше продвигается этот рассказ, тем более я его чувствую неисчерпаемым. Он бесконечен, как сама эволюция мира. И представляет собой выворачивание всего сокровенного, путешествие в самых немыслимых широтах, - пока в какой-то точке вдруг не начинаешь понимать, что рассказываемое далеко не так важно, как сам рассказ. Это вот свойство, неотделимое от искусства, и сообщает ему метафизический оттенок, - оттого оно поднято над временем, над пространством, оно вплетается в целокупный ритм космоса, может быть, даже им одним и определяясь. А «целительность» искусства в том и состоит: в его значимости, в его бесцельности, в его незавершимости.
Я почти с первых своих шагов хорошо знал, что никакой цели не существует. Менее всего притязаю я объять целое - стремлюсь только донести моё ощущение целого в каждом фрагменте, в каждой книге, возникающее как память о моих скитаниях, поскольку вспахиваю жизнь всё глубже: и прошлое, и будущее. И когда вот так её вспахиваешь день за днём, появляется убеждение, которое намного существеннее веры или догмы. Я становлюсь всё более безразличен к своей участи как писателя, но всё увереннее в своём человеческом предназначении.
Поначалу я старательно изучал стилистику и приёмы тех, кого почитал, кем восхищался, - Ницше, Достоевского, Гамсуна, даже Томаса Манна, на которого теперь смотрю просто как на уверенного ремесленника, этакого поднаторевшего в своём деле каменщика, ломовую лошадь, а может, и осла, тянущего повозку с неистовым старанием. Я подражал самым разным манерам в надежде отыскать ключ к изводившей меня тайне - как писать. И кончилось тем, что я упёрся в тупик, пережив надрыв и отчаяние, какое дано испытать не столь многим; а вся суть в том, что не мог я отделить в себе писателя от человека, и провал в творчестве значил для меня провал судьбы. А был провал. Я понял, что представляю собой ничто, хуже того, отрицательную величину. И вот, достигнув этой точки, очутившись как бы среди мёртвого Саргассова моря, я начал писать по-настоящему. Начал с нуля, выбросив за борт все свои накопления, даже те, которыми особенно дорожил. Как только я услышал собственный голос, пришёл восторг: меня восхищало, что голос этот особенный, ни с чьим не схожий, уникальный. Мне было всё равно, как оценят написанное мною. «Хорошо», «плохо» - эти слова я исключил из своего лексикона. Я безраздельно ушёл в область художественного, в царство искусства, которое с моралью, этикой, утилитарностью ничего общего не имеет. Сама моя жизнь сделалась творением искусства. Я обрёл голос, снова став цельным существом. Пережил я примерно то же, что, если верить книгам, переживают после своей инициации приобщившиеся к дзэн-буддизму. Для этого мне нужно было пропитаться отвращением к знанию, понять тщету всего и всё сокрушить, изведать безнадёжность, потом смириться и, так сказать, самому себе поставить летальный диагноз, и лишь тогда я вернул ощущение собственной личности. Мне пришлось подойти к самому краю и прыгнуть - в темноту.
Я упомянул о Реальности, но ведь я знаю, что приблизиться к ней невозможно, иначе как посредством писательства. Я теперь меньше познаю и больше понимаю, - но каким-то особенным, незаконным способом. Всё увереннее удаётся мне овладеть даром непосредственности. Во мне развивается способность постигать, улавливать, анализировать, соединять, давать имя, устанавливать факты, выражать их, - причём всё сразу. То, что составляет структуру вещей, теперь легче открывается моему глазу. Инстинктивно я избегаю всех чётких истолкований: чем они проще, тем глубже настоящая тайна. А то, что мне ведомо, становится всё более неизъяснимым. Мною движет убеждённость, которая не нуждается в доказательствах, равно как вере. Я живу для одного себя, но себялюбия или эгоизма в этом нет и следа. Я всего лишь стараюсь прожить то, что мне отпущено, и тем самым помогаю равновесию вещей в мире. Помогаю движению, нарождению, умиранию, изменению, свершающимся в космосе, и делаю это всеми средствами, день за днём. Отдаю всё, чем располагаю. Отдаю в охотку, но и вбираю сам, - всё, что способен вместить. Я и венценосец, и пират. Я символ равенства, олицетворение Весов, ставших самостоятельным знаком, когда Дева отделилась от Скорпиона. На мой взгляд, в мире более чем достаточно места для каждого, ведь сколько их, этих бездонных провалов между текущими мгновениями, и великих вселенных, населённых одним-единственным индивидуумом, и огромных островов, на которых обретшие собственную личность вольны её совершенствовать как заблагорассудится. Со стороны внешней, когда замечают одни только исторические битвы и всё на свете оказывается подчинено схваткам ради богатства и власти, жизнь выглядит как мельтешение толпы, однако по-настоящему она начинается лишь после того, как нырнёшь вглубь, уходя с поверхности, и откажешься от борьбы, и исчезнешь из поля зрения остальных. Меня ничто не заставляет писать или не писать, я более не знаю принуждений и уже не нахожу в своих писательских занятиях ничего целительного. Всё, что мною делается, сделано исключительно ради удовольствия, - плоды падают на землю сами, дозрев во мне, словно на древе. Мне решительно безразлично, как станут судить о них критики или обычные читатели. Я не устанавливаю никаких ценностей, просто извергаю вызревшее, чтобы оно стало пищей. И ничего другого в моём писательстве нет.
Состояние изысканнейшего безразличия - вот логическое следствие эгоцентричной жизни. С проблемой существования в обществе я справился тем, что омертвел; истинная проблема не в том, чтобы выучиться обитать рядом с другими, как и не в том, чтобы способствовать процветанию своей страны, истинная проблема - это познать своё назначение и провести жизнь в согласии со строго организованным ритмом космоса. Выработав в себе способность без трепета мыслить такими понятиями, как космос и душа, овладев искусством постигать «духовное», но при этом избегая всяческих дефиниций, аргументов, доказательств, обязательств. Рай - он повсюду, к нему ведут любые дороги, если только пойти по ним достаточно далеко. Но продвинуться вперёд возможно, лишь возвращаясь назад, затем направившись вбок, и вверх, и затем вниз. Нет никакого прогресса, есть только вечное движение и перемещение - оно идёт по кругу, спиралеобразно, бесконечно. У каждого человека своё назначение, и единственный наш императив - это следовать своему назначению, приняв его, и к чему бы это ни вело.
Не имею ни малейшего понятия, какие книги напишу я в будущем, даже какой окажется моя следующая книга. Мои замыслы, мои планы направляются самым ненадёжным стимулом: я просто что-то набрасываю на ходу, выдумываю, уродую, деформирую, измышляю, изобретаю на пустом месте, преувеличиваю, путаю, корёжу - и всё в зависимости от настроения. Подчиняюсь я одним лишь своим инстинктам, своей интуиции. Наперёд мне не известно ничего. Часто я описываю вещи, которых сам не понимаю, - зная, что в дальнейшем они прояснятся и обретут для меня некий смысл. Я верю в человека, который пишет, то есть в себя, в писателя. И не верю в слова, даже если их нанизывает самый искусный мастер, но верю в язык, а он нечто высшее по отношению к слову, поскольку слова создают только искажённую иллюзию, что он такое. Слова не существуют порознь, так они могут существовать только для учёных - этимологов, филологов и прочих. Отделённые от языка слова становятся мёртвой шелухой, и из них не извлечь тайны. Человек открывается в своём стиле, в том языке, который он создал для себя. Для того, кто чист сердцем, всё на свете - я в этом убеждён - обладает прозрачной ясностью, даже если подразумевать самые эзотерические писания. Такому человеку во всём видится тайна, но эта тайна лишена мистичности, она естественна, соразмерна, обладает логикой и приемлема по своему существу. Понимание заключается не в том, чтобы разгадать тайну, но в том, чтобы её принять, и насладиться жизнью, и жить с нею - жить ею самой, жить благодаря ей. Мне бы хотелось, чтобы мои слова свободно плыли, как плывёт, не ведая маршрутов, сам мир в своём петляющем движении попадая на совершенно непредсказуемые широты и долготы, оказываясь в незнаемых наперёд условиях и климатических поясах, сталкиваясь с измерениями, которых никто не исчислит. Заранее признаю свою неспособность осуществить этот идеал. И меня это нисколько не удручает. В некоем высшем смысле сам мир заряжен неудачей, он представляет собой совершенный образ несовершенства, он есть сознание провала. Когда это понимаешь, провал перестаёт ощущаться. Творец, иными словами художник, подобен первоначалу мира, вековечному Абсолюту, Единому, Всему, и выражает он себя своим несовершенством. Оно - суть жизни, свидетельство её неомертвелости. Приблизиться к конечной истине, в чём и заключается, по-моему, высшая цель писателя, можно лишь в той степени, насколько по силам отказаться от борьбы, насколько удаётся подавить в себе волю. Великий писатель - это олицетворение жизни, то есть несовершенного. Он делает своё дело без усилий, создавая видимость, что его труд безупречен, и путь его ведёт от какого-то неведомого центра, расположенного, уж разумеется, не среди мозговых извилин, но несомненно являющегося центром, который улавливает ритм целой вселенной и оттого предстаёт столь же надёжным, неизносимым, неистребимым, столь же прочным, независимым, анархичным, столь же бесцельным, как сама вселенная. Искусство не учит ничему, кроме понимания, как значительна жизнь. Великое произведение с неизбежностью должно быть по своему смыслу темно для всех, кроме горстки тех, кто, подобно его создателю, приобщился тайн. Содержащееся в нём сообщение по своей значимости вторично, а главное - это его способность увековечить. А оттого вполне достаточно, чтобы у него нашёлся всего лишь один понимающий читатель.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Reflections on Writing, 1941. Перевод А. Зверева.
Генри Миллер «Избранное». Вильнюс - Москва, 1995 год.
Генри Миллер совсем не прост, секс в его книгах мне уже не так интересен, а вот его поиски свободы - весьма. У него есть прекрасные работы, где про сексуальные оргии вообще ни слова. Вот - одна из таких работ. Она и сейчас меня волнует - как моё воспоминание, как его точно сделанное наблюдение. Как нечто, что делает тебя живым - человеком и автором, разбивая скорлупу подёнщины и обрыдлости.
Остаётся добавить, что на момент написания этих «Размышлений» Генри Миллер являлся достаточно молодым автором - прошло всего семь лет после выхода весьма скандального, но почти дебютного «Тропика Рака». Написано очень свежо, а ведь год создания - 1941-й. Как архаично выглядит наша литература той поры!..
Хотел было дать выжимку, но решил не жаться и опубликовать «Размышления о писательстве» целиком - они того стоят. Я мало встречал мало столь вдохновляющих записок. Для удобства чтения разбил на три части. Картинки здесь не нужны. Разве что - портрет любимого Миллером Достоевского.
***
Как-то, отвечая на анкету, Кнут Гамсун заметил, что пишет исключительно с целью убить время. Думаю, даже если он был искренен, всё равно заблуждался. Писательство, как сама жизнь, есть странствие с целью что-то постичь. Оно - метафизическое приключение: способ косвенного познания реальности, позволяющий обрести целостный, а не ограниченный взгляд на Вселенную. Писатель существует между верхним слоем бытия и нижним и ступает на тропу, связывающую их, с тем чтобы в конце концов самому стать этой тропой.
Я начинал в состоянии абсолютной растерянности и недоумения, увязнув в болоте различных идей, переживаний и житейских наблюдений. Даже и сегодня я по-прежнему не считаю себя писателем в принятом значении слова. Я просто человек, рассказывающий историю своей жизни, и чем дальше продвигается этот рассказ, тем более я его чувствую неисчерпаемым. Он бесконечен, как сама эволюция мира. И представляет собой выворачивание всего сокровенного, путешествие в самых немыслимых широтах, - пока в какой-то точке вдруг не начинаешь понимать, что рассказываемое далеко не так важно, как сам рассказ. Это вот свойство, неотделимое от искусства, и сообщает ему метафизический оттенок, - оттого оно поднято над временем, над пространством, оно вплетается в целокупный ритм космоса, может быть, даже им одним и определяясь. А «целительность» искусства в том и состоит: в его значимости, в его бесцельности, в его незавершимости.
Я почти с первых своих шагов хорошо знал, что никакой цели не существует. Менее всего притязаю я объять целое - стремлюсь только донести моё ощущение целого в каждом фрагменте, в каждой книге, возникающее как память о моих скитаниях, поскольку вспахиваю жизнь всё глубже: и прошлое, и будущее. И когда вот так её вспахиваешь день за днём, появляется убеждение, которое намного существеннее веры или догмы. Я становлюсь всё более безразличен к своей участи как писателя, но всё увереннее в своём человеческом предназначении.
Поначалу я старательно изучал стилистику и приёмы тех, кого почитал, кем восхищался, - Ницше, Достоевского, Гамсуна, даже Томаса Манна, на которого теперь смотрю просто как на уверенного ремесленника, этакого поднаторевшего в своём деле каменщика, ломовую лошадь, а может, и осла, тянущего повозку с неистовым старанием. Я подражал самым разным манерам в надежде отыскать ключ к изводившей меня тайне - как писать. И кончилось тем, что я упёрся в тупик, пережив надрыв и отчаяние, какое дано испытать не столь многим; а вся суть в том, что не мог я отделить в себе писателя от человека, и провал в творчестве значил для меня провал судьбы. А был провал. Я понял, что представляю собой ничто, хуже того, отрицательную величину. И вот, достигнув этой точки, очутившись как бы среди мёртвого Саргассова моря, я начал писать по-настоящему. Начал с нуля, выбросив за борт все свои накопления, даже те, которыми особенно дорожил. Как только я услышал собственный голос, пришёл восторг: меня восхищало, что голос этот особенный, ни с чьим не схожий, уникальный. Мне было всё равно, как оценят написанное мною. «Хорошо», «плохо» - эти слова я исключил из своего лексикона. Я безраздельно ушёл в область художественного, в царство искусства, которое с моралью, этикой, утилитарностью ничего общего не имеет. Сама моя жизнь сделалась творением искусства. Я обрёл голос, снова став цельным существом. Пережил я примерно то же, что, если верить книгам, переживают после своей инициации приобщившиеся к дзэн-буддизму. Для этого мне нужно было пропитаться отвращением к знанию, понять тщету всего и всё сокрушить, изведать безнадёжность, потом смириться и, так сказать, самому себе поставить летальный диагноз, и лишь тогда я вернул ощущение собственной личности. Мне пришлось подойти к самому краю и прыгнуть - в темноту.
Я упомянул о Реальности, но ведь я знаю, что приблизиться к ней невозможно, иначе как посредством писательства. Я теперь меньше познаю и больше понимаю, - но каким-то особенным, незаконным способом. Всё увереннее удаётся мне овладеть даром непосредственности. Во мне развивается способность постигать, улавливать, анализировать, соединять, давать имя, устанавливать факты, выражать их, - причём всё сразу. То, что составляет структуру вещей, теперь легче открывается моему глазу. Инстинктивно я избегаю всех чётких истолкований: чем они проще, тем глубже настоящая тайна. А то, что мне ведомо, становится всё более неизъяснимым. Мною движет убеждённость, которая не нуждается в доказательствах, равно как вере. Я живу для одного себя, но себялюбия или эгоизма в этом нет и следа. Я всего лишь стараюсь прожить то, что мне отпущено, и тем самым помогаю равновесию вещей в мире. Помогаю движению, нарождению, умиранию, изменению, свершающимся в космосе, и делаю это всеми средствами, день за днём. Отдаю всё, чем располагаю. Отдаю в охотку, но и вбираю сам, - всё, что способен вместить. Я и венценосец, и пират. Я символ равенства, олицетворение Весов, ставших самостоятельным знаком, когда Дева отделилась от Скорпиона. На мой взгляд, в мире более чем достаточно места для каждого, ведь сколько их, этих бездонных провалов между текущими мгновениями, и великих вселенных, населённых одним-единственным индивидуумом, и огромных островов, на которых обретшие собственную личность вольны её совершенствовать как заблагорассудится. Со стороны внешней, когда замечают одни только исторические битвы и всё на свете оказывается подчинено схваткам ради богатства и власти, жизнь выглядит как мельтешение толпы, однако по-настоящему она начинается лишь после того, как нырнёшь вглубь, уходя с поверхности, и откажешься от борьбы, и исчезнешь из поля зрения остальных. Меня ничто не заставляет писать или не писать, я более не знаю принуждений и уже не нахожу в своих писательских занятиях ничего целительного. Всё, что мною делается, сделано исключительно ради удовольствия, - плоды падают на землю сами, дозрев во мне, словно на древе. Мне решительно безразлично, как станут судить о них критики или обычные читатели. Я не устанавливаю никаких ценностей, просто извергаю вызревшее, чтобы оно стало пищей. И ничего другого в моём писательстве нет.
Состояние изысканнейшего безразличия - вот логическое следствие эгоцентричной жизни. С проблемой существования в обществе я справился тем, что омертвел; истинная проблема не в том, чтобы выучиться обитать рядом с другими, как и не в том, чтобы способствовать процветанию своей страны, истинная проблема - это познать своё назначение и провести жизнь в согласии со строго организованным ритмом космоса. Выработав в себе способность без трепета мыслить такими понятиями, как космос и душа, овладев искусством постигать «духовное», но при этом избегая всяческих дефиниций, аргументов, доказательств, обязательств. Рай - он повсюду, к нему ведут любые дороги, если только пойти по ним достаточно далеко. Но продвинуться вперёд возможно, лишь возвращаясь назад, затем направившись вбок, и вверх, и затем вниз. Нет никакого прогресса, есть только вечное движение и перемещение - оно идёт по кругу, спиралеобразно, бесконечно. У каждого человека своё назначение, и единственный наш императив - это следовать своему назначению, приняв его, и к чему бы это ни вело.
Не имею ни малейшего понятия, какие книги напишу я в будущем, даже какой окажется моя следующая книга. Мои замыслы, мои планы направляются самым ненадёжным стимулом: я просто что-то набрасываю на ходу, выдумываю, уродую, деформирую, измышляю, изобретаю на пустом месте, преувеличиваю, путаю, корёжу - и всё в зависимости от настроения. Подчиняюсь я одним лишь своим инстинктам, своей интуиции. Наперёд мне не известно ничего. Часто я описываю вещи, которых сам не понимаю, - зная, что в дальнейшем они прояснятся и обретут для меня некий смысл. Я верю в человека, который пишет, то есть в себя, в писателя. И не верю в слова, даже если их нанизывает самый искусный мастер, но верю в язык, а он нечто высшее по отношению к слову, поскольку слова создают только искажённую иллюзию, что он такое. Слова не существуют порознь, так они могут существовать только для учёных - этимологов, филологов и прочих. Отделённые от языка слова становятся мёртвой шелухой, и из них не извлечь тайны. Человек открывается в своём стиле, в том языке, который он создал для себя. Для того, кто чист сердцем, всё на свете - я в этом убеждён - обладает прозрачной ясностью, даже если подразумевать самые эзотерические писания. Такому человеку во всём видится тайна, но эта тайна лишена мистичности, она естественна, соразмерна, обладает логикой и приемлема по своему существу. Понимание заключается не в том, чтобы разгадать тайну, но в том, чтобы её принять, и насладиться жизнью, и жить с нею - жить ею самой, жить благодаря ей. Мне бы хотелось, чтобы мои слова свободно плыли, как плывёт, не ведая маршрутов, сам мир в своём петляющем движении попадая на совершенно непредсказуемые широты и долготы, оказываясь в незнаемых наперёд условиях и климатических поясах, сталкиваясь с измерениями, которых никто не исчислит. Заранее признаю свою неспособность осуществить этот идеал. И меня это нисколько не удручает. В некоем высшем смысле сам мир заряжен неудачей, он представляет собой совершенный образ несовершенства, он есть сознание провала. Когда это понимаешь, провал перестаёт ощущаться. Творец, иными словами художник, подобен первоначалу мира, вековечному Абсолюту, Единому, Всему, и выражает он себя своим несовершенством. Оно - суть жизни, свидетельство её неомертвелости. Приблизиться к конечной истине, в чём и заключается, по-моему, высшая цель писателя, можно лишь в той степени, насколько по силам отказаться от борьбы, насколько удаётся подавить в себе волю. Великий писатель - это олицетворение жизни, то есть несовершенного. Он делает своё дело без усилий, создавая видимость, что его труд безупречен, и путь его ведёт от какого-то неведомого центра, расположенного, уж разумеется, не среди мозговых извилин, но несомненно являющегося центром, который улавливает ритм целой вселенной и оттого предстаёт столь же надёжным, неизносимым, неистребимым, столь же прочным, независимым, анархичным, столь же бесцельным, как сама вселенная. Искусство не учит ничему, кроме понимания, как значительна жизнь. Великое произведение с неизбежностью должно быть по своему смыслу темно для всех, кроме горстки тех, кто, подобно его создателю, приобщился тайн. Содержащееся в нём сообщение по своей значимости вторично, а главное - это его способность увековечить. А оттого вполне достаточно, чтобы у него нашёлся всего лишь один понимающий читатель.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Reflections on Writing, 1941. Перевод А. Зверева.
Генри Миллер «Избранное». Вильнюс - Москва, 1995 год.