«Воспоминанiя о войнѣ» часть 8-ая.
Содержанiе: «Воспоминанiя о войнѣ».
Въ тылу и отличиться проще. Воюютъ и умираютъ гдѣ-то на передовой, а реляціи пишутъ здѣсь. Откуда, напримѣръ, у нашего штабного писаря Пифонова или Филонова (не помню правильно фамилію) появился орденъ Отечественной войны?
Онъ и изъ землянки не вылѣзалъ во время боевъ… Правда, позже нѣмецкая бомба накрыла его при переѣздѣ, такъ что Богъ ему судья… А завѣдующій бригаднымъ продовольственнымъ складомъ, фамиліи его не знаю, за какіе подвиги у него два ордена Красной Звѣзды? Вѣдь всю войну онъ просидѣлъ среди хлѣба, сала и консервовъ. Теперь онъ, навѣрное, главный ветеранъ! А Витька Васильевъ - неудавшійся актеръ, выгнанный послѣ войны изъ театра за алкоголизмъ и ставшій директоромъ зеленного магазина (надо же на что-то пить!), получилъ два ордена за двѣ пары золотыхъ нѣмецкихъ часовъ, подаренныхъ имъ командиру бригады. Теперь онъ на всѣхъ углахъ разсказываетъ о своихъ подвигахъ.
Уставшій и ослабѣвшій, подхожу, наконецъ, къ штабу нашей бригады. Тутъ гдѣ-то долженъ быть врачъ. Но пока вижу только комбрига. Онъ играетъ со своей женой въ пятнашки. Бѣгаютъ во-
кругъ машины и хохочутъ. Жена и дочь пріѣхали къ нему на фронтъ на побывку. А почему бы и нѣтъ, если въ бригадныхъ тылахъ въ данный моментъ житуха курортная? Дочь тутъ же. Одѣта въ военную форму.
Нахожу, наконецъ, нашихъ медиковъ. Съ меня снимаютъ бинты, докторъ качаетъ головой и изрекаетъ: - «Рана серьезная. Требуется операція и больничное лѣченіе. Можно бы въ нашу санроту, но она отстала и гдѣ сейчасъ, неизвѣстно. Поѣдешь въ госпиталь!» Мать… кинъ берегъ! Часъ отъ часу не легче! Ѣхать въ госпиталь, а потомъ опять угодить въ пѣхоту! Не хочу подыхать. Бросаюсь къ командиру бригады: - «Оставьте въ нашей части!»
Онъ доволенъ. Какой патріотизмъ! Что за герои въ бригадѣ, имъ руководимой! Однако врачъ настаиваетъ, меня сажаютъ въ грузовикъ и мчатъ въ госпиталь, километровъ пятнадцать въ тылъ. Ѣду въ тревогѣ за свою будущую судьбу и одновре́менно мечтаю, какъ меня сейчасъ примутъ: поведутъ подъ бѣлы руки къ врачу, сдѣлаютъ операцію, помоютъ, покормятъ и усну я, и буду спать трое сутокъ, а потомъ посмотримъ.
Госпиталь располагался на опушкѣ лѣса въ нѣсколькихъ огромныхъ палаткахъ. У меня взяли документы, указали операціонное отдѣленіе и сказали: - «Жди тутъ. Сперва обработаютъ тяжелыхъ, потомъ остальныхъ».
Тяжелые лежали тутъ же на носилкахъ, кто молча, кто со стонами и руганью. Ихъ было порядочно. Рядомъ сидѣли въ разныхъ позахъ легкіе. У чадящаго костерка покуривали трое - одинъ съ завязаннымъ глазомъ, другой раненный въ ногу, третій съ рукой на перевязи.
- «Эй, славянинъ! Давай къ намъ! Къ огоньку!» - позвали меня. Я присѣлъ рядомъ. - «Ну что, - сказалъ одноглазый, - ты думалъ, сейчасъ къ тебѣ сбѣжится вѣсь персоналъ и будетъ тебя лѣчить - ублажать? Хрѣнъ собачій! Мнѣ вотъ еще вчера глазъ вышибло, жду не дождусь! И жрать не даютъ! Давай, закуривай!»
Е…о…олки-моталки! Куда я попалъ! Но ничего не подѣлаешь. Сижу, жду. Жрать хочется. Вспоминаю о брикетахъ гороховаго супа, къ счастью, сохранившихся въ моемъ карманѣ. Находимъ пустую консервную банку, варимъ пюре и со вкусомъ ѣдимъ.
Сразу полегчало. И потекъ у костерка неторопливый солдатскій разговоръ. Говорили каждый о своемъ, но постепенно я уловилъ три лейтмотива нашей бесѣды, заключавшіе въ себѣ основные проблемы военной жизни: смерть, жратву и сексъ.
Одноглазый: Я, ребята, уже второй разъ въ энтомъ госпиталѣ. Охъ и бабы здѣсь! Особенно одна сестричка, Замокшина по фамиліи! Краля лѣтъ тридцати пяти. Огонь! Витаминъ! Познакомился я съ ей въ углу палатки за занавѣской. Смотрю, сидитъ, мотаетъ бинты, колѣнки развернула, а тамъ а́жно гланды видать! Какъ разъ на тюкѣ съ ватой мы и закрутили любовь. Но неудачно. Стала моя подруга громко подвывать и повизгивать. Смотрю, подходитъ главврачъ и оретъ: «Опять Вы, Замокшина, хулиганите-безобразите! Десять сутокъ Вамъ ареста! А тебя, голубчикъ (это мнѣ), досрочно выписываю изъ госпиталя!»
Хромой: Утащили мы, значицца, изъ курятника трехъ куръ и индѣйку, сварили въ ведрѣ и сожрали. Представляете, вдвоемъ! А бульонъ-то - какъ янтарь, густой, ароматный, - уже не лѣзетъ! Пришлось вылить на землю! Вѣкъ не забуду!
Одноглазый: Но въ свою часть я не сразу пошелъ, а перемигнулся съ Замокшиной: пойдемъ, молъ, въ кустики! Устроились мы хорошо, но опять несчастье! Въ самый интересный моментъ санитаръ (есть тутъ такой - тыловая крыса, лодырь, мать его, нажралъ шею, повернуться боится), нѣтъ, чтобы пройти десять шаговъ до воронки, вывалилъ въ кусты, почти на наши головы, отбросы изъ операціонной - кишки тамъ разные, бинты кровавые, тампоны. Замокшина глаза закатила, ничего не видитъ, рычитъ, царапается. А у меня всю способность отшибло: подъ самымъ носомъ лежитъ отрѣзанная человѣческая нога, совсѣмъ свѣжая, и кровь изъ нее сочится… Такъ и уѣхалъ изъ госпиталя въ разстройствѣ.
Хромой: Пришли, етта, мы на хуторъ - хозяина нѣтъ. Вѣсь домъ обшарили - ничего. Однако дверь дубовая въ кладовку заперта. Мы - кувалды въ руки и - хрясь! Хря-сь! Но больно крѣпко все сдѣлано. А тутъ какъ разъ начальникъ штаба на шумъ прибѣгъ: «Вы, гритъ, что, архаровцы, тутъ громите?!» - «Разрѣшите доложить, товарищъ полковникъ, хотимъ провѣрить, нѣтъ ли тамъ шпіеновъ!» - «Ахъ такъ, ну, тогда давайте!» Трахнули мы ешше пару разъ, дверь вылетѣла, а въ кладовкѣ - окорока, колбасы, яйца, грибочки маринованные! Ухъ ты! Вотъ нажрались-то! Вѣкъ не забуду!
Безрукій: Подъ Вороново-то пѣхота, все больше смоленскіе, въ плѣнъ пошла сдаваться. Умирать не хотятъ - думали, нѣмцы ихъ домой отпустятъ. А нѣмцы ихъ, сердешныхъ, человѣкъ триста, прикончили изъ пулеметовъ - чтобъ не возиться, что ли. Огромная яма, полная мертвецовъ. А въ другой разъ было дѣло въ маленькой деревушкѣ Оло́мна на Бо́лховѣ, оккупированной въ сорокъ первомъ нѣмцами. Вышли изъ лѣса наши, тоже человѣкъ триста. Вооруженные, одѣтые, обутые, сытые. Только что изъ тыла - пополненіе. Нѣмцы въ штаны наклали - гарнизонъ въ деревнѣ всего десятка три солдатъ. Но оказывается, рус-Иваны пришли въ плѣнъ! Тогда оберъ-лейтенантъ, комендантъ гарнизона, приказалъ всѣмъ сложить оружіе въ кучу, снять полушубки и валенки. Затѣмъ храброе воинство отвели на опушку лѣса и перестрѣляли. «Кому нужны такіе, - сказалъ оберъ-лейтенантъ въ напутствіе, - своихъ предали и насъ предадите…»
Одноглазый (мечтательно): А что, ребята, вотъ остаться бы цѣлыми, охъ и зажилъ бы я! Въ деревнѣ мужиковъ-то сохранилось - я да безногій Кузя-гармонистъ! Вотъ мы съ Кузей послѣ войны всѣхъ бабъ и отоваривали бы! Не жисть - малина! Сегодня къ одной идешь, а она тебѣ пироговъ, поллитровочку, конешно дѣло, завтра - къ другой. А друга Кузю я бы на телѣжкѣ возилъ, въ остальномъ самъ справится. Кромѣ ногъ, у него все цѣло, а конь онъ что надо! Работалъ бы да на гармошкѣ поигрывалъ! Вотъ и возстановили бы мужское поголовье, народили бы родинѣ новыхъ солдатъ!
Хромой: А вотъ послушайте, что мнѣ изъ дому пишутъ. Сосѣда моего, Прошку, красавца парня, косая сажень въ плечахъ, погнали на войну въ самомъ началѣ. И въ первомъ же бою его ранило, да такъ, что въ госпиталѣ ампутировали обѣ руки до плечъ и ноги до основанія. Остался самоварчикъ. И сгноили бы его вскорости въ какомъ-нибудь домѣ для инвалидовъ, какъ и другихъ такихъ же бѣдолагъ, если бы не Марья - молодая вдова изъ нашей деревни. Бабьимъ умомъ она поняла, что быть войнѣ долгой, мужиковъ не останется и куковать ей одной до конца дней своихъ. Поняла и взяла Прошку изъ госпиталя. Привезла домой, вбила костыль въ стѣну и повѣсила туда мѣшокъ съ Прошкой. Виситъ онъ тамъ сытый, умытый, причесанный, даже побритый. А Марья его погулять выноситъ, а какъ вечеръ, вынимаетъ изъ мѣшка и кладетъ себѣ въ постель. И все у нихъ на ладъ. Уже одинъ пострѣлъ булькаетъ въ колыбели, а второй - въ проектѣ. И колхозъ Машкѣ помогаетъ, даетъ ей всякіе послабленія: шутка ли, такой инвалидъ въ домѣ, съ орденомъ на мѣшкѣ… Марья сіяетъ, довольна. Мужикъ-то всегда при ней - къ другой не уйдетъ, не запьетъ. А по праздникамъ она ему сама бутылку для поднятія настроенія ставитъ. И о́жилъ, говорятъ, Прошка-то, виситъ на своемъ крюкѣ, пѣсни поетъ да посвистываетъ… Такъ-то, братцы.
Безрукій: А часто они плѣнныхъ рѣзали штыкомъ, били колючей проволокой, кололи гвоздями, жгли или голыхъ на морозѣ водой обливали… И мирныхъ тоже, женщинъ, дѣтей… Не какіе-нибудь эсэсовцы, а самые обычные солдаты. Всѣ они этимъ занимались…
Хромой: Смотримъ, какая-то часть пріѣхала, мѣшки и ящики грузятъ. Мы, значицца, два мѣшка ухрюкали. Въ одномъ - колбаса, въ другомъ - старые ботинки. А часть-то оказалась - Особый отдѣлъ! Мы, значицца, въ штаны отъ страха наклали, ботинки, конешно, отнесли обратно, положили на мѣсто. А колбасу уже сожрали. Что подѣлаешь?
Безрукій: Иду это я Весной сорокъ второго по блокадному Ленинграду, едва ноги тащу. Вдругъ мимо грузовикъ. Взвылъ на поворотѣ, свернулъ рѣзко, а изъ кузова посыпалось. Гляжу - мерзлые покойники. Они тамъ въ кузовѣ шта́белемъ, а по угламъ двое поставлены для упора. «Стой, - кричу, - гадъ! Подбирай!» А онъ въ отвѣтъ: «Нѣкогда, иди въ задницу!»
Одноглазый: Взялъ я бутылку бѣлаго да полбутылки краснаго и закатился къ Фенькѣ. Прихожу, а она съ подругой сидитъ въ чемъ мать родила, нажрались винища до полусмерти. Ну, я не промахъ…
Хромой: А подъ Погостьемъ въ сугробѣ сидѣлъ одинъ, руки растопырилъ, въ рукахъ бинтъ на вѣтру полощется. Хотѣлъ, видно, рану перевязать, а его добило. Такъ и замерзъ…
Безрукій (перебивая другихъ и никого не слушая): Какъ-то, въ Январѣ сорокъ второго, подъ Мяснымъ Бо́ромъ, пригнали изъ Сибири пополненіе: лыжный батальонъ - пятьсотъ парней 17-18 лѣтъ. Рослые, сильные ребята, спортсмены, кровь съ молокомъ. На всѣхъ новые полушубки, валенки. У всѣхъ автоматы. Комсомольцы. Рвутся въ бой. А тутъ какъ разъ на пути наступающихъ возникъ нѣмецкій узелъ сопротивленія - деревушка на холмѣ, пупкомъ выдѣляющаяся среди полей. Въ каменныхъ фундаментахъ домовъ - доты, много дзотовъ, пулеметовъ, минометовъ. Два яруса траншей. Кругомъ же деревушки - метровъ семьсотъ открытаго, голаго, заснѣженнаго поля. Преодолѣть этотъ открытый участокъ невозможно: все пристрѣляно. Наступленіе здѣсь застопорилось.
И вотъ, безъ развѣдки, безъ прикидки, скомандовалъ пьяный генералъ лыжникамъ: «Впередъ!! Взять деревню!» И батальонъ стремительно, съ разгону, съ воплемъ: «Уррррааааа!!!» выскочилъ на полѣ передъ деревней. Метровъ двѣсти скользили лыжники впередъ, какъ бы по инерціи, а черезъ десять минутъ на снѣгу лежали одни трупы. Батальонъ погибъ. Раненыхъ, которые шевелились, нѣмцы добивали изъ своихъ укрытій. Притаившіеся вскорѣ замерзли. Выползти никто не смогъ. Санитары не отваживались выйти на полѣ, а тѣ, кто попытался, были убиты…
Но исторія на этомъ не кончилась. Потомъ уже, когда черезъ недѣлю деревушку взяли, обойдя ее съ тылу, въ банькѣ обнаружили огромную кучу отрубленныхъ человѣческихъ ногъ. Никто ничего не могъ понять. Мѣстная бабка разъяснила, что нѣмцы, народъ очень экономный и бережливый, не могли стерпѣть такой безхозяйственности: на полянѣ пропадали новые валенки и полушубки! Офицеръ приказалъ солдатамъ собрать это цѣнное имущество, тѣмъ болѣе, что съ зимнимъ обмундированіемъ у нѣмцевъ было неважно. Однако валенки съ закоченѣвшихъ на морозѣ труповъ снять было невозможно. Тогда кто-то изъ нѣмецкихъ «умѣльцевъ» предложилъ отрубить ноги убитыхъ Ивановъ, отвезти ихъ въ баньку и тамъ оттаять. Что и было сдѣлано. На возу́, какъ дровишки, возили этотъ необычный грузъ…
Хромой: Эхъ, ребятки! Конинки бы сейчасъ сварить!
Безрукій: А помните, въ Аνгустѣ сорокъ перваго подъ станціей Гла́жево полкъ отступилъ безъ приказа? Пріѣхали какіе-то на грузовикѣ, поставили командира полка, начальника штаба и другихъ начальниковъ къ стѣнѣ церкви (она еще цѣла́ тогда была), разстрѣляли и укатили. Разъ, два и готово…
Вдругъ громко застоналъ раненный въ голову сержантъ. До этого онъ только хрипѣлъ и пускалъ пузыри. Врачи оставили его умирать, обратившись къ тѣмъ, кого еще можно было спасти. Безрукій, повернувшись къ носилкамъ, сказалъ: «А вѣдь я его знаю! Это нашъ развѣдчикъ - бѣдо́вый былъ парень! У нихъ всѣ тамъ, въ развѣдкѣ, отчаянные. На прошлой недѣлѣ шли они по тропинкѣ на заданіе, а тутъ навстрѣчу верхомъ на жеребцѣ выскочилъ капитанъ - начальникъ ПФС [продовольственно-фуражный складъ]. Засидѣлся въ тылу, кровь играетъ, да и спиртику поддалъ: «А ну прочь съ дороги!» И нагайкой сержанта чуть что не по рожѣ… Реакція развѣдчиковъ была молніеносная. Раздался свистъ, короткая очередь, и на дорогѣ будто никого не было. Ребята, какъ миражъ, растаяли въ кустахъ. Ищи-свищи. Были они или ихъ не было? А капитанъ, гнида паршивая, остался сидѣть на своемъ жеребцѣ съ прострѣленной ладонью»…
Тѣмъ временемъ къ госпитальнымъ палаткамъ подкатилъ гусеничный вездѣходъ съ полнымъ кузовомъ раненыхъ. Да вѣдь они изъ нашей бригады! И вездѣходъ нашъ. Пока выгружали носилки, я подбѣжалъ къ знакомому водителю и завопилъ: - «Слушай, е-мое! Забирай меня отсюда! Пропаду я здѣсь!» А ему что? Онъ и радъ: - «Садись, - говоритъ, - въ кабину».
Это молніеносное рѣшеніе, какъ я теперь знаю, было единственно правильнымъ и спасло меня. Черезъ часъ мы были въ расположеніи нашей бригады. Врачъ долго ругался и сталъ готовиться къ операціи.
- «Ну, что жъ, самъ напросился! Терпи. Новокаина у меня нѣтъ».
Сѣлъ я подъ елку, дали мнѣ водочки, и врачъ ножницами, безъ наркоза, разъ, два, три, четыре, - взрѣзалъ мнѣ спину. Такъ, навѣрно, лѣчили еще въ легіонахъ Юлія Цезаря. Можете вы представить, что это такое? Не можете! И не дай Богъ вамъ это испытать… Въ общемъ, черезъ нѣсколько минутъ я почти потерялъ сознаніе отъ боли. Однако рана взрѣзана, изъ-подъ лопатки вытащенъ осколокъ величиной съ трехкопеечную монету, вѣсь въ гагачьемъ пуху и обрывкахъ тряпья (подъ гимнастеркой я носилъ «для сугреву» трофейную пуховую жилетку). Потомъ врачъ чистилъ и мазалъ рану какой-то гадостью, опять было больно.
- «Лопаточная кость чуть, - говоритъ, - задѣта. Еще полсантиметра - и перебило бы позвоночникъ. Тогда тебѣ былъ бы капутъ! Въ рубашкѣ родился!» Потомъ рану заклеили, дали мнѣ еще водочки и отпустили съ миромъ: - «Отдыхай!»
Поваръ отвалилъ мнѣ котелокъ щей съ мясомъ, но я умялъ его безъ обычнаго аппетита, залегъ въ яму, завернулся въ плащъ-палатку и проспалъ часовъ пятнадцать какъ убитый. На другой день самочувствіе мое было прекраснымъ. И мысль была одна: гдѣ бы раздобыть пожрать? Но эта проблема рѣшилась просто: ребята тащили мнѣ кто хлѣбъ, кто медъ, кто консервы. Принесли свѣжей морковки съ какого-то поля. Меня сталъ опекать полковой почтальонъ - парнишка лѣтъ двадцати со старческимъ лицомъ. Всѣ зубы его были выбиты (въ дракѣ, что ли?), и ротъ провалился, какъ у столѣтняго дѣда. Онъ трогательно заботился обо мнѣ, рылъ на ночь яму для двоихъ, и мы спали рядомъ, согрѣвая другъ друга.
Петровъ (какъ звали почтальона), показавшійся мнѣ такимъ милымъ, въ концѣ войны раскрылся какъ уголовникъ, мародеръ и насильникъ. Въ Германіи онъ разсказалъ мнѣ, на правахъ старой дружбы, сколько золотыхъ часовъ и браслетовъ ему удалось грабануть, сколькихъ нѣмокъ онъ испортилъ. Именно отъ него я услышалъ первый изъ безконечной серіи разсказъ на тему «наши за границей». Этотъ разсказъ сперва показался мнѣ чудовищной выдумкой, возмутилъ меня и потому навсегда врѣзался въ память: «Прихожу я на батарею, а тамъ старички-огневички готовятъ пиръ. Отъ пушки имъ отойти нельзя, не положено. Они прямо на станинѣ крутятъ пельмени изъ трофейной муки, а у другой станины по очереди забавляются съ нѣмкой, которую притащили откуда-то. Старшина разгоняетъ ихъ палкой: - «Прекратите, старые дураки! Вы, что, заразу хотите внучатамъ привезти!?» Онъ уводитъ нѣмку, уходитъ, а минутъ черезъ двадцать все начинается снова». Другой разсказъ Петрова о себѣ: - «Иду это я мимо толпы нѣмцевъ, присматриваю бабенку покрасивѣй и вдругъ гляжу: стоитъ фрау съ дочкой лѣтъ четырнадцати. Хорошенькая, а на груди вродѣ вывѣски, написано: «Syphilis», это, значитъ, для насъ, чтобы не трогали. Ахъ ты, гады, думаю, беру дѣвчонку за руку, маманѣ автоматомъ въ рыло, и въ кусты. Провѣримъ, что у тебя за сифилисъ! Аппетитная оказалась дѣвчурка»…
Особыхъ неудобствъ отъ раны я не испытывалъ. Ночью спалъ, днемъ слонялся по окрестностямъ, разорялъ заброшенные ульи, собиралъ смородину, рвалъ морковь, бездѣльничалъ. Жилъ около кухни… Вотъ такъ бы и воевать всю войну! Кухней завѣдовалъ старшій сержантъ Дзема, худощавый парень, сильно воровавшій изъ солдатскаго котла. Онъ такъ и жилъ въ машинѣ съ продуктами, спалъ на мѣшкахъ съ крупой или ящикахъ съ консервами. Однажды утромъ я грѣлся на солнышкѣ, спрятавшись отъ вѣтра за кузовъ продовольственнаго фургона. Вдругъ раздался страшный грохотъ, посыпались сучья деревьевъ. Сквозь разбитую осколками дверь фургона на землю вывалился мертвый Дзема. Рядомъ корчился въ крови другой солдатъ. Большой осколокъ переломилъ ему ногу въ бедрѣ, кровь текла ручьемъ, и было видно, какъ жизнь уходитъ изъ человѣка: лицо сдѣлалось пепельно-сѣрымъ, губы посинѣли, взглядъ потускнѣлъ. Откуда-то быстро подбѣжалъ санинструкторъ и сталъ ловко накладывать на ногу жгутъ, чтобы остановить кровотеченіе. Что же произошло? Взрывъ былъ какой-то странный. Оглянувшись кругомъ, я замѣтилъ въ сотнѣ метровъ отъ насъ 76-миллиметровую пушку, около которой хлопотала прислуга, готовясь открыть огонь. Все ясно! Пулей бросаюсь туда, съ ходу хватаю молоденькаго, щеголеватаго младшаго лейтенанта (навѣрное, только что изъ училища) за грудки и ору: - «Что жъ ты, сволочь, дѣлаешь!!! Куда стрѣляешь?!!» Лейтенантъ въ недоумѣніи, хорохорится: - «Какъ вы со мной разговариваете!? Пойдете подъ трибуналъ!!!» - «Смотри, б….!!!» - ору я, съ лязгомъ открываю затворъ пушки и тычу пальцемъ въ стволъ. Въ отверстіе ствола, какъ въ подзорную трубу, видны вѣтви дерева, поднимающагося надъ нашей кухней. - «Гдѣ тебя, недоноска, учили? Прежде, чѣмъ стрѣлять, надо расчищать секторъ обстрѣла! Это же азбука!!! Ты вѣдь, гадъ, сейчасъ двухъ человѣкъ убилъ!»
Лейтенантъ блѣднѣетъ, солдаты стоятъ, опустивъ головы. Все поняли, что снарядъ разорвался, не долетѣвъ до цѣли, зацѣпившись за вѣтку дерева.
Не знаю, чѣмъ это кончилось, - навѣрное, дѣло замяли, чтобы не было скандала. Дзему мы похоронили, но черезъ пять мѣсяцевъ повариха, ужасно некрасивая рябая съ продавленнымъ носомъ мордовка родила двойню, которую Дзема успѣлъ подарить ей передъ смертью. Роды произошли прямо на фронтѣ, такъ какъ повариха умудрилась скрывать до послѣдняго момента свое положеніе. Странны и неисповѣдимы су́дьбы человѣческіе!
Я прожилъ около кухни дней десять. Бои усилились. Въ тылы чаще стали залетать снаряды, а по ночамъ участились налеты авіаціи, засыпавшей все кругомъ мелкими бомбами. И въ очередной перевязкѣ врачъ сказалъ мнѣ: - «Хватитъ, голубчикъ, здѣсь околачиваться, - еще добьетъ. Лѣчиться тебѣ долго, мѣсяца два, а можетъ, и три. Иди въ нашу санроту, она вчера прибыла». И пошелъ я въ санроту.
Новелла XIV: «Гвардіи ефрейторъ Кукушкинъ»,
или «Какъ я послѣдній разъ боролся за Высокіе Нравственные Идеалы». Люди, которые на войнѣ дѣйствительно воевали, обязательно должны были либо погибнуть, либо оказаться въ госпиталѣ. Не вѣрьте тому, кто говоритъ, что прошелъ всю войну и ни разу не былъ раненъ. Значитъ, либо ошивался въ тылу, либо торчалъ при штабѣ.
Меня отъ смерти спасало не только везеніе, но, главнымъ образомъ, раненія. Въ критическій моментъ они помогли выбраться изъ огня. Раненіе, - только не тяжелое, не въ животъ и не въ голову, что равносильно смерти, - это очень хорошо! Идешь въ тылъ, тамъ тебя моютъ, переодѣваютъ, кладутъ на чистые простыни, кормятъ, поятъ. Хоро́шенькіе сестрички заботятся о тебѣ. Ты спишь, отдыхаешь, забываешь объ ужасахъ и смерти… О раненіи мечтали. О легкомъ. Какъ объ отпускѣ. Хрустальной мечтой была не слишкомъ тяжелая рана, но такая, чтобы демобилизовали вчисту́ю. Вотъ если бы оторвало кисть лѣвой руки (правая нужнѣй) или стопу! Но такое доставалось немногимъ. Мои раненія были, къ счастью, не тяжелыми, но благодаря имъ девять мѣсяцевъ изъ четырехъ лѣтъ, я, по мѣткому армейскому выраженію, ошивался въ госпиталѣ. То есть одна пятая войны миновала меня. У другихъ этотъ періодъ былъ еще больше.
Особенно хорошо припечаталъ меня осколокъ нѣмецкой мины. Онъ прошилъ спину подъ лопаткой, пролетѣлъ надъ позвоночникомъ и застрялъ подъ другой лопаткой, почти не задѣвъ костей. «Полсантиметра отъ смерти», - сказалъ врачъ. Выходное и входное отверстія раны разрѣзали, и образовалась порядочная дыра - величиною съ маленькое блюдце. А рядомъ - другая, чуть поменьше. По предсказанію медиковъ все это должно было зарастать мѣсяца четыре. На самомъ дѣлѣ организмъ справился куда быстрѣе - мѣсяца за два, и все зажи́ло «какъ на собакѣ», по выраженію друзей - раненыхъ. Я былъ здоровый парень, слонялся по санчасти безъ дѣла, помогалъ врачамъ во время наплыва раненыхъ, заполнялъ карточки, перевязывалъ раны полегче. Медицинскій персоналъ былъ радъ, такъ какъ дѣлъ всѣмъ хватало, работали недѣлями безъ сна. Меня опредѣлили въ такъ называемую KB - команду выздоравливающихъ.
Это было очень своеобразное подраздѣленіе. Отъ семидесяти до ста здоровенныхъ лоботрясовъ съ затягивающимися ранами. У нѣкоторыхъ рука на пе́ревязи, другіе съ костылемъ, третьи съ наклейкой на груди, спинѣ или задницѣ. Здѣсь же - страдающіе тяжелымъ фурункулезомъ и т.д. и т.п. Были даже обгорѣлые - голова черная, въ струпьяхъ, съ бѣлыми глазами и зубами. Въ основномъ этотъ контингентъ составляли любители разжигать печи артиллерійскимъ порохомъ. По крупинкѣ онъ горитъ медленно, но стоитъ неосторожно зажечь побольше - и вспышка, отъ которой не убѣжишь.
Главнымъ образомъ, среди раненыхъ была молодежь - развѣдчики, связисты, радисты, - тѣ, кто живетъ на передовой, въ самомъ пеклѣ. Ребята бывалые, видѣвшіе виды. Они проползали километры на брюхѣ подъ Погостьемъ и Синявино, хорошо знали, что такое смерть и съ презрѣніемъ относились къ «тыловымъ крысамъ» - въ частности къ персоналу госпиталя. Сладить съ ними было очень трудно. Такъ, нѣкій гвардіи сержантъ, брякнувъ дюжиной медалей на груди, послалъ къ извѣстной матери очень хорошаго человѣка - командира медсанроты капитана Михаила Айзиковича Гольдфельда. А повернувшись къ намъ добавилъ: «Ложилъ я на него съ приборомъ!» (капитанъ пытался поручить сержанту какое-то хозяйственное дѣло - рабочихъ рукъ не хватало).
Въ другой разъ неосторожно послали въ качествѣ ординарца къ очаровательной дантисткѣ, лейтенанту Лидіи Николаевнѣ, юнаго и браваго развѣдчика, кавалера ордена Славы двухъ степеней. Когда Лидія Николаевна, мило улыбнувшись, просила его почистить ее сапоги, онъ отвѣтилъ басомъ: «А хуху не хохо?!!» И добавилъ, чтобъ катилась къ своему комдиву, который наградилъ ее орденомъ и медалью «За бытовые услуги». «Пусть онъ и чиститъ», - добавилъ герой. Дѣйствительно, у Лидіи Николаевны, говоря штатскимъ языкомъ, былъ романъ съ комдивомъ. А говоря по-армейски, она была ППЖ комдива… Контакты новаго ординарца и Лидіи Николаевны на этомъ, разумѣется, прервались, и онъ, не долечившись, послѣдовалъ на передовую, къ себѣ въ развѣдку. Такихъ случаевъ было множество. Что же дѣлать? Мудрый докторъ Гольдфельдъ нашелъ выходъ. Изъ среды раненыхъ выдѣляли старшину команды выздоравливающихъ, черезъ него и шли всѣ приказы. Своего слушали, и дѣло пошло. Однажды прежній старшина поправился и ушелъ воевать, а начальство нашло на освободившееся мѣсто новую кандидатуру - меня, такъ какъ лѣчиться мнѣ предстояло долго, а человѣкъ я, по мнѣнію начальства, вродѣ бы порядочный, не вредный.
Я былъ въ командѣ свой. Съ большинствомъ знакомъ еще съ 1941 и 1942 годовъ. Со многими связанъ, такъ сказать, кровно: въ былыхъ бояхъ спасали другъ друга, дѣлились послѣднимъ сухаремъ. Конечно, я горой стоялъ за ихъ интересы, а они никогда не подводили меня. Я старался вести дѣла разумно. Напримѣръ, начальство приказываетъ выставить шесть постовъ для охраны палатокъ санроты ночью. Я отвѣчаю: «Есть!», черчу красивый планъ охраны и обороны объектовъ съ обозначеніемъ шести постовъ, секторовъ обстрѣла и другими указаніями. Планъ подписанъ, утвержденъ. Потомъ я иду къ ребятамъ говорю: - «Надо бы ночью по очереди покемарить передъ палатками, мало ли что, вдругъ фрицы пожалуютъ»…
Все понимаютъ, что надо. Вечеромъ кто-нибудь беретъ автоматъ подъ мышку и выходитъ на воздухъ посидѣть-покурить часа полтора. Потомъ будитъ другого, и никакихъ шести постовъ не надо - одинъ развѣдчикъ стоитъ двадцати постовъ. Все отлично. Начальство довольно, люди спятъ.
Потомъ приходитъ ко мнѣ милый, тщедушный начальникъ аптеки, старшій лейтенантъ Ааронъ Мордуха́евичъ, смотритъ черезъ сильнѣйшіе очки и застѣнчиво проситъ помочь оборудовать аптеку. - «Ааронъ Мордуха́евичъ, а какъ съ горючимъ?» - «Будетъ, будетъ, будетъ!» - радостно говоритъ онъ.
Я спрашиваю у ребятъ, не былъ ли кто въ прошлой жизни плотникомъ? Такихъ оказывается трое. Я прошу ихъ помочь аптекарю, обѣщавшему спиртику. Ребята дѣлаютъ художественную мебель для аптеки. Всѣ довольны. Моя военно-дипломатическая дѣятельность продолжается, и я присыхаю къ медсанротѣ надолго. Обязанностей почти никакихъ. Разъ въ день сдаю рапортъ о числѣ людей, о вы́писавшихся и вновь прибы́вшихъ, передаю приказы о мелкихъ порученіяхъ и все. Уже и рана заросла, а я все валяю дурака въ тылу. Однако ребята меня не осуждаютъ. Однажды подслушалъ, какъ обсуждали мою синекуру. Всѣ единодушно рѣшили: «Ему надо, онъ свое поползалъ!» Такъ и живемъ.
Войска тѣмъ временемъ перешли границу Германіи. Теперь война повернулась ко мнѣ еще одной неожиданной стороной. Казалось, все испытано: смерть, голодъ, обстрѣлы, непосильная работа, холодъ. Такъ вѣдь нѣтъ! Было еще нѣчто очень страшное, почти раздавившее меня. Наканунѣ перехода на территорію Рейха, въ войска пріѣхали агитаторы. Нѣкоторые въ большихъ чинахъ.
- «Смерть за смерть!!! Кровь за кровь!!! Не забудемъ!!! Не простимъ!!! Отомстимъ!!!» - и такъ далѣе…
До этого основательно постарался Эренбургъ, чьи трескучіе, хлесткіе статьи всѣ читали: «Папа, убей нѣмца!» И получился нацизмъ наоборотъ. Правда, тѣ безобразничали по плану: сѣть гетто, сѣть лагерей. Учетъ и составленіе списковъ награбленнаго. Реестръ наказаній, плановые разстрѣлы и т. д. У насъ все пошло стихійно, по-славянски [точнѣе «по совѣтски», - прим.]. Бей, ребята, жги, глуши! Порти ихнихъ бабъ! Да еще передъ наступленіемъ обильно снабдили войска водкой. И пошло, и пошло! Пострадали, какъ всегда, невинные. Бонзы, какъ всегда, удрали… Безъ разбору жгли дома, убивали какихъ-то случайныхъ старухъ, безцѣльно разстрѣливали стада коровъ. Очень популярна была выдуманная кѣмъ-то шутка: «Сидитъ Иванъ около горящаго дома. «Что ты дѣлаешь?» - спрашиваютъ его. «Да вотъ, портяночки надо было просушить, костерокъ развелъ»…» Трупы, трупы, трупы. Нѣмцы, конечно, подонки, но зачѣмъ же уподобляться имъ? Армія унизила себя. Нація унизила себя. Это было самое страшное на войнѣ. Трупы, трупы… На вокзалъ города Алленшта́йнъ, который доблестная конница генерала Ослико́вского захватила неожиданно для противника, прибыло нѣсколько эшелоновъ съ нѣмецкими бѣженцами. Они думали, что ѣдутъ въ свой тылъ, а попали… Я видѣлъ результаты пріема, который имъ оказали. Перроны вокзала были покрыты кучами распотрошенныхъ чемодановъ, узловъ, бауловъ. Повсюду одежонка, дѣтскіе вещи, распоротые подушки. Все это въ лужахъ крови…
«Каждый имѣетъ право послать разъ въ мѣсяцъ посылку домой вѣсомъ въ двѣнадцать килограммовъ», - оффиціально объявило начальство. И пошло, и пошло! Пьяный Иванъ врывался въ бомбоубѣжище, трахалъ автоматомъ объ столъ и, страшно вылупивъ глаза, оралъ: «УРРРРР! [Die Uhr - часы нем.] Гады!» Дрожащіе нѣмки несли со всѣхъ сторонъ часы, которые сгребали въ «Сидоръ» и уносили. Прославился одинъ солдатикъ, который заставлялъ нѣмку держать свѣчу (электричества не было), въ то время, какъ онъ рылся въ ее сундукахъ. Грабь! Хватай! Какъ эпидемія, эта напасть захлестнула всѣхъ… Потомъ уже опомнились, да поздно было: чертъ вылетѣлъ изъ бутылки. Добрые, ласковые рускіе мужики превратились въ чудовищъ. Они были страшны́ въ одиночку, а въ стадѣ стали такими, что и описать невозможно!
Теперь прошло много времени, и почти все забылось, никто не узнаетъ правды… Впрочемъ, каждая война приводитъ къ аналогичнымъ результатамъ - это ее природа. Но это страшнѣй опасностей и смерти.
Когда команда въѣхала въ «логово фашистскаго звѣря», какъ гласила надпись на границѣ съ Германіей, общіе вѣянія проникли и къ намъ. Начались походы за барахломъ, походы къ нѣмкамъ и предотвратить ихъ не было силъ. Я убѣждалъ, умолялъ, грозилъ… Меня посылали подальше или просто не понимали. Команда вышла изъ-подъ контроля.
Въ городѣ Алленшта́йнѣ мы размѣстились въ домѣ, брошенномъ жителями. Изъ одной комнаты пришлось вытащить трупъ старухи, лежащій въ лужѣ крови. Вся мебель и вещи были на мѣстѣ. Поражала чистота, обиліе всяческихъ приспособленій. Кухня блестѣла кафелемъ. На каждой банкѣ была надпись, обозначавшая хранившійся въ ней продуктъ. Спеціальные вѣсы служили для дози́рованія пищи… Въ добро́тныхъ шка́фахъ кабинета стояли толстые книги въ дорогихъ переплетахъ, а за ними, въ тайникѣ, хранились непремѣнные порнографическіе открытки. Какъ я узналъ, они были во всѣхъ порядочныхъ домахъ. Въ квартирѣ - нѣсколько ваннъ. Для каждой персоны свой клозе́тъ: для папы, для мамы, а для дѣтей - комнатки поменьше. Горшки покрыты бѣлѣйшими накрахмаленными кружевными накидочками, на которыхъ затѣйливой готической вязью вышиты нравоучительные изрѣченія вродѣ: «Упорство и трудъ все перетрутъ», «Да здравствуетъ прилежаніе, долой лѣность!» и т. д. Страшно подойти къ такому стерильному великолѣпію!
Рядомъ съ кухней помѣщалась небольшая темная кладовая, гдѣ на полкахъ стояла посуда. Я обнаружилъ тамъ великолѣпный Севрскій фарфоровый обѣденный сервизъ на много персонъ и другіе прекрасные вещи. Стопкой лежали скатерти и салфетки изъ Голландскаго полотна.
Размѣстившись на роскошныхъ хозяйскихъ кроватяхъ, солдаты не торопясь, со вкусомъ, обсудили, что дѣлалъ хозяинъ съ хозяйкой подъ мягкой периной, и уснули. Мнѣ же спалось плохо, впечатлѣнія послѣднихъ дней были не изъ тѣхъ, которые навѣваютъ сонъ. Часовъ около трехъ ночи, взявъ свѣчу, я отправился побродить по дому и, проходя мимо кладовки, услышалъ странные звуки, доносящіеся изнутри. Открывъ дверь, я обнаружилъ гвардіи ефрейтора Кукушкина, отправляющаго надобность въ Севрское блюдо. Салфетки рядомъ были изгажены…
- «Что жъ ты дѣлаешь, сволочь», - заоралъ я. - «А что?» - кротко сказалъ Кукушкинъ.
Онъ былъ небольшого роста, круглый, улыбчивый и очень добрый. Со всѣми у него были хорошіе отношенія. Всѣмъ онъ былъ симпатиченъ. Звали его обычно не Кукушкинъ, а ласково, Кукишъ. И вдругъ такое! Для меня это было посягательствомъ на Высшіе Цѣнности. Для меня это было покушеніемъ на идею Добраго, Прекраснаго! Я былъ въ бѣшенствѣ, а Кукушкинъ въ недоумѣніи. Онъ натянулъ галифе и спокойно отправился досыпать. Я же оставшуюся часть ночи лихорадочно думалъ, что же предпринять. И надумалъ - однако ничего болѣе идіотскаго я выдумать не могъ.
Утромъ, когда всѣ проснулись, я велѣлъ командѣ построиться. Видимо, было на лицѣ моемъ что-то, удивившее всѣхъ. Обычно я никогда не практиковалъ оффиціальныхъ построеній, повѣрокъ и т. п., которые предписывалъ армейскій уставъ. Шла война, и мы чихали на всю подобную дребедень. А тутъ вдругъ - «Рав-няйсь! Смирррна!»… Всѣ подчиняются, хотя въ строю есть многіе званіемъ выше меня. Я приказываю Кукушкину выйти впередъ и произношу пламенную рѣчь. Кажется, я никогда въ жизни не былъ такъ краснорѣчивъ и не говорилъ такъ вдохновенно. Я взывалъ къ совѣсти, говорилъ о Прекрасномъ, о Человѣкѣ, о Высшихъ Цѣнностяхъ. Голосъ мой звенѣлъ и переливался выразительнѣйшими модуляціями. И что же?
Я вдругъ замѣтилъ, что вѣсь строй улыбается до ушей и ласково на меня смотритъ. Закончилъ я выраженіемъ презрѣнія и порицанія гвардіи ефрейтору Кукушкину и распустилъ всѣхъ. Я сдѣлалъ все, что могъ. Черезъ два часа вѣсь Севрскій сервизъ и вообще вся посуда были загажены. Умудрились нагадить даже въ книжные шкафы. Съ тѣхъ поръ я больше не борюсь ни за Справедливость, ни за Высшіе Цѣнности.
Новелла XV: Славный Польскій городъ Ченстоховъ. Вы, дорогой читатель, вѣроятно, бывали въ Польшѣ, посѣтили городъ Ченстоховъ, любовались красотой его улицъ и церквей? Поклонились «Ма́ткѣ Бо́скѣ Ченстохо́вской», Целительнице и Спасительницѣ рода Хрiстіанскаго? Я тоже былъ въ Ченстоховѣ, но ничего этого не видѣлъ и не поклонялся знаменитой Иконѣ. Въ моей памяти остался только грязный подвалъ съ низкими арками потолка да двѣ солдатскіе могилы во дворѣ дома… Въ этомъ домѣ размѣщалась нашъ санрота, а я лѣчилъ тамъ свою рану. Мы сидѣли тамъ втроемъ - двое на костыляхъ и я, перевязанный отъ плеча до плеча бинтами. Конечно, если бы мои собесѣдники были болѣе подвижны, мы обязательно отправились бы въ городъ, несмотря на обстрѣлъ, - осмотрѣть его красо́ты, поискать, что пожрать и выпить. Но на костыляхъ далеко не уйдешь! Однако и въ подвалѣ намъ было весело; наканунѣ друзья прислали намъ съ передовой большую флягу нѣмецкаго шнапса «для поддержки штановъ» и мы распивали его въ компаніи съ докторомъ Шеба́линымъ - мужчиной лѣтъ сорока пяти, большимъ и грузнымъ, килограммъ на сто вѣсомъ. Когда-то онъ былъ сельскимъ врачомъ, а теперь сталъ майоромъ медицинской службы.
Нѣмецъ билъ по Ченстохову безпорядочнымъ огнемъ. Каждые пять-шесть минутъ, то близко отъ насъ, то дальше, то совсѣмъ рядомъ рвались тяжелые снаряды. Песокъ сыпался съ потолка, мы были привычны къ этому и ничего не замѣчали, но докторъ Шабалинъ вздрагивалъ, вжималъ голову въ плечи. Руки его дрожали. А мы угощали его шнапсомъ и вели научную бесѣду: - «Докторъ, что такое иммунитетъ?» Онъ очень доходчиво объяснилъ намъ: - «Если вы имѣли впятеромъ одну нѣмку и четверо изъ васъ заразилась, а пятый остался здоровъ, это и есть иммунитетъ»… Бесѣду нашу прервалъ санитаръ: - «Докторъ! Быстро въ перевязочную! Тамъ привезли два «живота»!»
«Животами» медики называли тогда для краткости раненыхъ въ брюшную полость. Обычно въ санротѣ лѣчили только легко раненныхъ, а тяжелыхъ и «животовъ» отправляли дальше, въ тылъ, въ госпиталь, въ болѣе приспособленные для операцій условія. Но теперь проѣздъ въ госпиталь былъ блокированъ нѣмцами, и командиръ медсанроты докторъ Гольдфельдъ приказалъ оперировать Шабалину.
Источникъ: Н. Н. Никулинъ. «Воспоминанія о войнѣ» // Государственный Эрмитажъ. - 2-е изд. - СПб.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 2008. - 244 с.: ил. - (Хранитель).