«Воспоминанiя о войнѣ» часть 7-ая.
Содержанiе: «Воспоминанiя о войнѣ».
Новелла XI: «Иванъ Ивановичъ Варенниковъ,
Сережка Орловъ и другіе» (продолженiе). Грянула артподготовка. Отличная, полновѣсная, изъ многихъ орудій, по хорошо развѣданнымъ цѣлямъ.
Снарядовъ было много, били долго: надъ нѣмецкими позиціями поднялись тучи дыма, огня и пыли. Такую бы артподготовочку въ 1941 году подъ Погостьемъ! Еще продолжалась стрѣльба пушекъ, а «баянисты» уже выскочили изъ укрытій и въ считанные минуты преодолѣли двѣсти метровъ нейтральной полосы. Перебрались черезъ рѣчку, и вотъ они уже въ первой траншеѣ. Нѣмецкая оборона въ основномъ оказалась подавленной. Били лишь отдѣльные пулеметы. Да, очевидно, нѣмцы не ожидали атаки, и не такъ ужъ много войскъ было у нихъ на передовой. За первыми цѣпями атакующихъ двинулись и мы. Шальные пули никого не задѣвали, артиллерійскаго огня пока не было. Рѣчка оказалась неглубокой, но вязкой. На другомъ ее берегу лежали зимніе покой- ники - результатъ неудачнаго наступленія въ Февралѣ. Черные трупы въ разложившихся полушубкахъ - истлѣвшій мѣхъ между ре-
беръ, наполненныхъ кишащими червями. Вонь страшная. Далѣе вдребезги разбитый нашъ танкъ, очевидно, наѣхавшій на фугасъ и взорвавшійся. Но мѣшкать нѣкогда, бѣжимъ дальше, по дорожкѣ, обозначенной саперами. Здѣсь минъ нѣтъ, а шагнешь въ сторону и крышка тебѣ! Вотъ и первая траншея. Разбитые дзоты, мертвые нѣмцы. Нашихъ не видно, они уже забрасываютъ гранатами вторую траншею. Идемъ слѣдомъ за ними и вдругъ страшный вой, скрежетъ, свистъ. Бросаюсь въ воронку и застываю. Земля содрогается, отъ грохота уши словно заложило ватой. По ногѣ выше колѣна что-то сильно и тяжело бьетъ. Оторвало! - рѣшилъ я. Оглядываюсь - нога цѣла, но огромный комъ земли лежитъ рядомъ. Что же это было? Оказывается, опрокинувъ по четверть литра водки, «баянисты» поторопились и вырвались впередъ раньше графика, безъ особыхъ хлопотъ взяли двѣ линіи траншей и здѣсь ихъ засталъ заключительный аккордъ нашей артподготовки - залпъ реактивныхъ минометовъ «Ивановъ». Произошла «маленькая неувязочка», такъ часто сопутствующая нашимъ начинаніямъ. Мы отдѣлались легкимъ испугомъ, но «баянистамъ» досталось посильнѣй. По сути дѣла, батальонъ былъ деморализованъ и къ третьей траншеѣ не вышелъ. А нѣмцы тѣмъ временемъ успѣли оправиться и начали контратаку. Завязались бои.
Порыскавъ по передовой, мы нашли себѣ убѣжище - прекрасную, глубоко врытую въ землю и покрытую пятью слоями бревенъ нѣмецкую землянку. Такую и тяжелый снарядъ не прошибетъ! Тамъ были аккуратные дощатые нары на четырехъ человѣкъ, печурка. Стѣны обшиты досками. На столикѣ лежала забытая карта съ подробнѣйшимъ и точнѣйшимъ обозначеніемъ расположенія нашихъ войскъ. Все-таки фрицы умѣли воевать! Расположились мы съ комфортомъ, но не тутъ-то было! Въ землянку вдругъ ворвался плотный, бѣлобрысый солдатъ, внѣшностью напоминавшій юнаго Никиту Сергѣевича. Покатые плечи, косой затылокъ. Въ рукахъ автоматъ - «А ну, славяне, мотай отседа! - заявилъ онъ рѣшительно. - Здѣсь будетъ командный пунктъ полковника Орлова, мать вашу!..» Но мы были тертые калачи, тоже схватились за автоматы и крупно поговорили. Явился САМЪ полковникъ Орловъ, въ буденновскихъ усахъ, съ орденами. Онъ былъ полонъ рѣшимости вышвырнуть насъ въ траншею, но мы нашли хорошій аргументъ: «Товарищъ полковникъ, тамъ вѣдь рацію разобьетъ!» Это убѣдило его, послѣ чего послѣдовало компромиссное рѣшеніе. Я и мой напарникъ Иванъ Ивановичъ Варенниковъ располагались подъ нарами, на нарахъ возлежали полковникъ Орловъ и его коллега, командиръ другого полка, а нашъ лейтенантъ, развѣдчики и полковничьи холуи́ на остальныхъ нарахъ.
Я лежалъ тише воды, ниже травы и разглядывалъ ядовито пахнущіе полковничьи сапоги, почти упиравшіеся мнѣ въ носъ. Изрѣдка полковникъ густо харкалъ, давилъ цигарку о каблукъ и швырялъ ее мнѣ въ голову. Но все это была небольшая плата за безопасность и тепло… Полковники вели мрачную бесѣду. Одинъ изъ нихъ не сумѣлъ вовремя перетащить свои пушки въ Погостищѣ. Начался обстрѣлъ, хлынулъ ливень, рѣчка разлилась и, хотя въ ней спеціально утопили тракторъ, чтобы создать импровизированный мостъ, ничего не получилось. Задача не была выполнена, полковникъ горестно ожидалъ разжалованія, смѣщенія съ должности и, можетъ быть, еще болѣе серьезныхъ каръ - вѣдь оборону-то не прорвали и теперь будутъ искать виноватыхъ, чтобы примѣрно наказать! Полковники пили водку, вкусно ѣли. Орловъ утѣшалъ своего коллегу. Бѣлобрысый парень, оказавшійся холуе́мъ полковника и его племянникомъ, Серега Орловъ, осознавъ, что мы больше ему не мѣшаемъ, сталъ очень доброжелательнымъ. Намъ, подъ нары, были переданы объѣдки рыбныхъ консервовъ, перепала краюшка хлѣба и кусокъ сала. Вотъ это да! Вѣкъ бы лежалъ подъ задницей полковника! Мы сладко спали, несмотря на сильнѣйшій обстрѣлъ и прямые попаданія мелкихъ минъ въ нашъ блиндажъ. Снаружи было бы иное. Артиллеристы полковника Орлова, остававшіеся тамъ, не успѣвали хоронить своихъ товарищей.
Наутро, послѣ сильнаго обстрѣла, нѣмцы полѣзли на Погостищѣ въ сопровожденіи пяти танковъ. Необстрѣлянная пѣхота изъ пополненія, смѣнившая «баянистовъ», побѣжала. И пока Сережка Орловъ матомъ и прикладомъ автомата приводилъ въ чувство пѣхотинцевъ, мы залегли за трофейный пулеметъ и стали отпугивать наступающихъ «гансовъ». Одинъ танкъ подбила тяжелая артиллерія, стрѣлявшая изъ тыла. Второй сожгли пушкари полковника Орлова. Третій остановилъ Сашка Палашкинъ ловко швырнувшій изъ лисьей норы противотанковую гранату. Остальные попятились назадъ. Подобная карусель продолжалась и на другой, и на третій день. Черезъ недѣлю нѣмцы поняли, что Погостище не отбить, а наши не предпринимали наступленія. Бои утихли. Инцидентъ, какъ говорится, былъ исчерпанъ. Но мы потеряли Сашку Палашкина. Перебѣгали однажды изъ траншеи въ траншею по открытому мѣсту. Одинъ выскочитъ, перелетитъ огромными прыжками опасную зону и камнемъ падаетъ въ укрытіе. Второй, третій… Выскочилъ и Сашка. И въ это время подъ нимъ грохнулъ снарядъ. Пучокъ осколковъ сразилъ паренька, можно сказать, на лету, словно зарядъ дроби птицу. Похоронили его въ Погостищѣ.
Вскорѣ насъ перебросили подъ Островъ. Тамъ началось генеральное наступленіе. Помню только что взятый Островъ, вѣсь въ зелени деревьевъ. Ажурные фермы взорваннаго моста, наполовину утонувшіе въ рѣкѣ. А по улицѣ ведутъ большую группу плѣнныхъ. Нѣкоторые изъ нихъ, къ великой радости нашихъ солдатъ, безъ штановъ… Помню большую, совсѣмъ цѣлую, но безъ жителей, деревню съ высокой си́лосной башней. Она называлась Грибули. Развѣдчикъ Банька Бозинъ, бывшій уголовникъ, нахалъ и пройдоха, быстро переименовалъ ее въ Грабь-Бери, и́бо тамъ мы нашли въ подвалахъ и кладовкахъ изрядно жратвы… Помню Пушкинскіе горы во всей ихъ красѣ, безъ людей, безъ домовъ, безъ указателей - все было сожжено. Но лѣса, озера и поля гораздо больше поражали воображеніе, чѣмъ теперешніе сусально приглаженные музейные постройки. И мы успѣли быстро прогнать нѣмцевъ такъ, что це́рковка съ могилой Пушкина осталась цѣла́, однако она была заминирована сверху донизу. Зачѣмъ фрицамъ было взрывать ее? Непонятно.
Потомъ насъ бросили въ направленіи Печоръ и объявили, что полкъ, первымъ открывшій огонь по городу Изборску, будетъ награжденъ и отмѣченъ командованіемъ. «Скорѣй, скорѣй!» - торопитъ начальство. Садимся въ быстроходный вездѣходъ и мчимся впередъ. Вотъ уже видны древніе стѣны города, но нѣмцевъ - ни слуху ни духу. Прыгаемъ на землю, бѣжимъ, автоматы наизготовку - нѣмцевъ нѣтъ! Внутри стѣнъ - пусто. Населеніе прячется въ каменныхъ башняхъ. И вдругъ вдали, въ нашемъ тылу, раздаются орудійные выстрѣлы. Одинъ, другой, третій, четвертый. Бьютъ цѣлымъ дивизіономъ и бѣглымъ огнемъ. Снаряды съ воемъ приближаются къ намъ и начинаютъ рваться въ оврагѣ у шоссе. Какой-то идіотъ захотѣлъ заработать орденъ, но, слава Богу, дѣлаетъ дѣло какъ попало, безъ подготовки и тщательнаго прицѣла, то есть какъ обычно… Это спасаетъ насъ и всѣхъ находящихся въ Изборскѣ. Лихорадочно и яростно бранимъ по раціи головотяповъ. Кричимъ, что мы въ городѣ и что нѣмцевъ тутъ нѣтъ. Обстрѣлъ прекращается, но начинается новый, нѣмецкій. Рѣдкій и тревожащій. Это, однако, намъ не помѣха. Можно и осмотрѣться. Забѣгаю въ пустой домъ - всѣ вещи на мѣстахъ. На полкѣ лежитъ пакетъ съ макаронами. Ага! Это мой трофей! Кладу добычу въ мѣшокъ и иду дальше…
Пройдя черезъ городъ, мы вышли на Труворово городищѣ́, поглядѣли съ холма отъ Никольской церкви и ахнули! Вѣсь міръ разстилался передъ нами. Послѣ гнилыхъ пого́стьинскихъ болотъ, послѣ трехлѣтняго ползанія по траншейной грязи, здѣсь открылась такая ширь, такіе просторы, что духъ захватывало. До сихъ поръ не могу забыть это первое знакомство съ Изборскомъ…
Спустившись съ холма, мы прошли черезъ деревню Малы. Дальнѣйшій путь велъ въ Эстонію, въ самую красивую ее часть. Городки Эльва, Ансло, Выру, одинъ живописнѣе другого, были на нашемъ пути. Дороги, дороги… Разбитые танки и пушки по обочинамъ. Дѣвушки-регулировщицы, машущіе флажками. Густая пыль въ воздухѣ, проникающая въ уши, ноздри, глаза. Лица становятся сѣрыми, и солдаты напоминаютъ контуженныхъ, вырытыхъ послѣ разрыва снаряда изъ-подъ земли. Ѣзда, ѣзда, днемъ и ночью, прерываемая только случайностями. То наѣхали на мину, но, потерявъ автомашину, отдѣлались лишь испугомъ. То шоферъ уснулъ за рулемъ и вывалилъ насъ въ канаву. То въ прицѣпѣ со снарядами, быстро мчащемся по дорогѣ, развѣдчикъ, закуривая, вмѣстѣ съ кисетомъ вырвалъ кольцо гранаты, находившейся въ томъ же карманѣ. Мы услышали характерный хлопокъ запала, шарахнулись въ стороны, и тутъ ахнулъ взрывъ. Ранило пятерыхъ, въ томъ числѣ и виновника событія - ему совершенно выворотило бедро. Счастье еще, что не взорвались снаряды, иначе былъ бы грандіозный фейерверкъ!
Дороги, дороги… Кто-то куда-то идетъ, туда-сюда снуютъ въ облакахъ пыли автомашины и повозки, грохочутъ трактора и танки… На обочинѣ вѣшаютъ нѣмецкаго старосту - мужичонку въ рваномъ армякѣ, лысаго и потрепаннаго. Онъ спокойно ждетъ своей участи. Рядомъ - капитанъ изъ прокуратуры, перепоясанный ремнями, съ бумагой - приговоромъ - въ рукѣ, два-три исполнителя изъ СМЕРШ-а и два-три зрителя. Остальные равнодушно идутъ мимо, смерть всѣмъ надоѣла. Оказывается и казнили какъ попало: веревка гнилая, оборвалась, староста сорвался. Теперь всѣ собираются начать сначала. Разыскали новую веревку, перекинули ее черезъ сукъ, накинули петлю и тянутъ: «Разъ, два, взяли!»… Примитивно, буднично и скучно… А въ десяти метрахъ дальше все куда интереснѣе(!?): солдаты щупаютъ смѣнившихся съ поста регулировщицъ. Смѣхъ, восторженные взвизги, крики.
Однажды на оживленномъ перекресткѣ трехъ дорогъ, забитомъ машинами, повозками, пушками и пѣшеходами, наше вниманіе привлекъ всеобщій радостный хохотъ: въ центрѣ перекрестка лежалъ на животѣ трупъ здоровеннаго нѣмца. Штаны его были спущены, а въ задницѣ торчалъ красный флажокъ, полотнище котораго весело развѣвалось на вѣтру.
Бои, бомбежки, горящіе въ ночи зданія - все это сливается теперь въ сплошной калейдоскопъ событій. Вспоминается Тартуское шоссе, идущее мимо красивыхъ холмовъ и лѣсовъ, благоустроенные хутора и виллы эстонцевъ. На этомъ шоссе меня ранило въ четвертый разъ… Вспоминается сытая жизнь, которая, впервые за всю войну, началась здѣсь, въ Эстоніи, такъ какъ появился «подножный кормъ» - куры, свиньи, коровье молоко, овощи, ягоды.
Вспоминаются два дикихъ боя, которые, среди прочихъ, произошли здѣсь. На рѣкѣ Эмма-Йыги, подъ Тарту, нѣмцы неожиданно напали на насъ и вынудили бѣжать, буквально безъ штановъ. Мы переплыли рѣку, бросивъ на той сторонѣ орудія. Дѣло пахло трибуналомъ и штрафной ротой. Не мѣшкая, предприняли отчаянную контратаку и отбили-таки свои пушки почти цѣлыми. Помогли однополчане, въ упоръ разстрѣлявшіе изъ тяжелыхъ орудій нѣмецкій отрядъ, прогнавшій насъ. Все обошлось.
Въ другой разъ начальникъ штаба бригады, вѣроятно, спьяна или по глупости, заѣхалъ на штабномъ автобусѣ прямо въ расположеніе нѣмцевъ. Пришлось хватать автоматы и гранаты и освобождать его. Мы управились минутъ за десять-пятнадцать, но вытащили, конечно, только трупъ, который съ почестями похоронили.
Помню красавецъ Тарту, который длительное время былъ подѣленъ между нѣмцами и нами и нещадно разрушался съ обѣихъ сторонъ. Довольно долго въ городѣ было что пожрать и выпить, но потомъ запасы изсякли. Умѣльцы стали искать спиртное и добывали его изъ университетскихъ препаратовъ, заспиртованныхъ крысъ, гадовъ, солитеровъ.
Въ Сентябрѣ былъ маршъ на Ригу, куда мы вошли въ числѣ первыхъ. На привокзальномъ рынкѣ висѣла огромная надпись «Herman Goering Werke» (Предпріятіе Германа Геринга). Мѣстное населеніе доброжелательно встрѣтило насъ и вмѣстѣ съ нами громило винные лавки. Изъ-подъ Риги нашъ путь лежалъ въ Литву, гдѣ въ концѣ концовъ мы уперлись въ Курляндскую группировку нѣмцевъ, оборонявшуюся въ районѣ Либавы. Это былъ костякъ группы армій «Сѣверъ», дошедшихъ до Ленинграда и державшихъ его въ блокадѣ, теперь оттѣсненный отъ города. Группировка дралась здѣсь до конца войны, до капитуляціи, и отстояла свои позиціи.
Насъ же въ Декабрѣ 1944 года перебросили подъ Варшаву. Это былъ ералашный переѣздъ. Армія ѣхала въ десяткахъ эшелоновъ. Танкисты, пѣхотинцы, артиллеристы. По дорогѣ солдаты мѣняли у населенія барахло на самогонъ, и пьяные эшелоны съ пѣснями, гиканьемъ, иногда со стрѣльбой, перекатывались по территоріи Польши на Западъ. На одной станціи начальство попробовало запретить продажу самогона. Подъѣхавшіе танкисты развернули башню танка и бабахнули противотанковой болванкой въ домъ коменданта между этажами. Говорили, что начальникъ удралъ въ чѣмъ мать родила. Послѣ этого все пошло по-старому.
Мы встрѣчали Новый годъ въ товарномъ вагонѣ на станціи Лида. Старшій лейтенантъ Косиновъ мрачно разбивалъ кулакомъ свои часы, а остальные танцевали вокругъ раскаленной печки и пѣли дурными голосами пьяные пѣсни.
Во время этого переѣзда я еще разъ встрѣтилъ Сережку Орлова. Онъ ѣхалъ въ санитарномъ вагонѣ, гдѣ, по его словамъ, дядюшка лѣчилъ старые раны. Сестры разсказали мнѣ по секрету, что у дядюшки открылся застарѣлый трипперъ, пойманный еще въ славные времена Гражданской войны. Сережка былъ пьянъ, на рукахъ лайковые перчатки. Онъ радушно угощалъ насъ водкой, саломъ, колбасой. Откуда добро? Оказывается, во время движенія эшелона на площадки вагоновъ садились пассажиры съ поклажей. Ѣхать-то вѣдь надо! Сережка присмотрѣлъ дядю побогаче, съ большими чемоданами, далъ ему сильный пинокъ подъ задъ, вытолкнулъ изъ вагона, а барахло пустилъ въ оборотъ на ближайшей станціи. Каковъ Сережка? [достойный потомокъ Октября, - прим.]
Третій и послѣдній разъ мы встрѣтились въ пятидесятыхъ годахъ въ Москвѣ, въ переполненномъ вагонѣ метро. Я узналъ знакомую фигуру, похожую на юнаго Никиту Сергѣевича, но теперь на немъ была не военная форма, а красивый мантель и сѣрая махровая кепка.
- «Сережка?» - «Да. А ты кто?» Я объяснилъ. - «Не знаю, не помню. Много васъ было… А ты гдѣ работаешь? По торговой части? Да? Можа, куда прошвырнемся?» Мы не прошвырнулись и разстались навсегда. Жаль, не спросилъ про дядюшку…
Все время, начиная отъ Стремутки и до Тарту, непремѣннымъ моимъ спутникомъ былъ Иванъ Ивановичъ Варенниковъ. Я числился начальникомъ радіостанціи, онъ - моимъ помощникомъ. Я таскалъ одинъ ящикъ, онъ - другой. Иванъ Ивановичъ, по моимъ тогдашнимъ представленіямъ, былъ старъ. Ему было за тридцать. Высокій, узкоплечій, но съ очень выдающейся впередъ, словно у пѣтуха, грудью, широкими бедрами. Онъ носилъ 46-й размѣръ ботинокъ, ходилъ носки врозь. Голова его сужалась кверху и была покрыта густѣйшими черными волосами, закрывавшими маленькій покатый лобъ. Выдѣлялись надбровные дуги, скулы какъ у питекантропа и огромный утиный носъ. Изъ широченныхъ ноздрей всегда росли волосы. Волосы покрывали грудь и спину.
Иванъ Ивановичъ по гражданской своей спеціальности былъ помощникомъ буфетчика гдѣ-то на маленькой желѣзнодорожной станціи въ Зауральѣ. На войнѣ его сперва поставили писаремъ въ тылу, но въ 1943 году перевели на передовую. Онъ терпѣть не могъ оружія, не хотѣлъ учиться работать на радіостанціи, хотя дѣло было проще пареной рѣпы. Однимъ словомъ, онъ былъ «внутренній пацифистъ», не по убѣжденію, а просто инстинктивно, не терпѣвшій ничего военнаго. Однако онъ обладалъ поразительнымъ хладнокровіемъ, не кланялся подъ пулями, не дрожалъ, какъ всѣ мы, во время обстрѣловъ. Насколько мнѣ извѣстно, ему удалось выжить на войнѣ, отдѣлавшись нѣсколькими царапинами.
Ивана Ивановича надо было спасать отъ гнѣва начальства, заставляя его копать укрытіе, слѣдить за оружіемъ - самъ онъ плевать хотѣлъ на все это. Во время затишья онъ сладкимъ голосомъ читалъ солдатамъ лекціи о техникѣ и технологіи любви. У меня краснѣли кончики ушей, я умудрялся отключаться и ничего не слышать. Выступленія Ивана Ивановича сопровождались громкимъ ржаніемъ аудиторіи и удивленными выкриками: «Ну!», «Да ты что!». «Вотъ, мать твою!» Иванъ Ивановичъ обладалъ и другими способностями. Говорили, что за полбуханки хлѣба онъ могъ издали погасить пламя коптилки, громко выпустивъ на нее дурной воздухъ. Такое представленіе собирало много зрителей и комментаторовъ, но мнѣ лично присутствовать на немъ не удалось.
Мы жили рядомъ, дѣлили хлѣбъ-соль, но ни симпатіи, ни пониманія между нами не было. Думаю, что Иванъ Ивановичъ былъ радъ, когда меня ранило, да и я вздохнулъ съ облегченіемъ, избавившись отъ его общества. Незадолго до нашего разставанія произошло событіе, отяготившее послѣдніе дни нашего сосуществованія. Какъ-то Иванъ Ивановичъ получилъ паекъ на двоихъ на недѣлю: хлѣбъ, сахаръ, консервы и прочее. Образовался увѣсистый «Сидоръ», который Иванъ Ивановичъ ревностно оберегалъ, такъ какъ любилъ пожрать. Ночью «Сидоръ» служилъ ему подушкой. Мы легли спать въ двухъ ямкахъ около тропинки, ведущей на передовую. Утромъ «Сидора» подъ головой моего коллеги не оказалось. Пѣхотинцы, шедшіе ночью мимо насъ, преспокойно вытянули наши запасы изъ-подъ богатырски спавшаго Ивана Ивановича. Онъ славился своимъ крѣпкимъ сномъ и храпомъ, напоминавшимъ отдаленную канонаду. Бѣдный Варенниковъ былъ потрясенъ этимъ событіемъ, ему легче было бы перенести пораженіе нашего полка. Я не сказалъ по поводу пропажи ни слова, но почувствовалъ, что сталъ еще болѣе непріятенъ Ивану Ивановичу. Тѣмъ болѣе, что солдаты долго забавлялись происшедшимъ…
Командовалъ нами лейтенантъ Пшеничниковъ, смѣнившій лейтенанта Попова, которому оторвало голову подъ Стремуткой. Пшеничниковъ былъ строенъ, изященъ, красивъ, какъ Аполлонъ, но подлъ, безпринципенъ и испорченъ до мозга костей. Главной его страстью были бабы. Они были въ его мысляхъ, рѣчахъ и поступкахъ. Въ часы досуга онъ разсказывалъ о своихъ романахъ въ мирное время, пересыпая повѣствованіе пикантными подробностями. Его должность - инспекторъ Роно́ - позволяла, какъ онъ говорилъ, припугивать молодыхъ учительницъ и добиваться успѣха… Постоянно онъ находилъ гдѣ-то возлюбленныхъ. Подъ деревней Большая Горушка, во время страшнаго обстрѣла, когда рядомъ съ его землянкой разорвало нѣсколько человѣкъ, онъ спокойно развлекался съ милашкой. Подъ Стремуткой опять привелъ откуда-то миленькую сержанточку. А у дверей поставилъ охрану - меня и флегматичнаго сержанта Зайцева, храбраго вояку и гордаго человѣка. Зайцевъ обидѣлся и сталъ палить изъ автомата въ воздухъ, чтобы испортить Пшеничникову удовольствіе. Однако не тутъ-то было. Лейтенантъ появился изъ землянки только утромъ и спросилъ: «По какому поводу былъ салютъ?»
Онъ клеился къ каждой гражданской дѣвицѣ, встрѣчавшейся намъ на пути. Любилъ пѣть подъ гитару сладкимъ блеющимъ голосомъ пѣсенки изъ репертуара Лещенко: «Гдѣ же, гдѣ моя Татьяна?..»
Въ Германіи я уже не служилъ больше подъ его началомъ, но солдаты разсказывали о подвигахъ теперь уже старшаго лейтенанта. Гдѣ-нибудь въ людномъ мѣстѣ онъ начиналъ провѣрку документовъ у гражданскаго населенія. Смазливыхъ нѣмокъ забирали для «дополнительной провѣрки», которую и производили въ укромномъ мѣстѣ.
Послѣдній разъ мы увидѣлись съ Пшеничниковымъ въ госпиталѣ. Проходя мимо венерическаго отдѣленія, я услышалъ треньканье гитары и знакомое: «Гдѣ же, гдѣ моя Татьяна, моя любовь и прежніе мечты…»
- «О, мой радистъ!» - узналъ меня Пшеничниковъ… Осколокъ нѣмецкаго снаряда сразилъ его подъ Данцигомъ.
Новелла XII. Сонъ. Этотъ сонъ, дѣйствительно приснившійся мнѣ въ 1944 году, произвелъ на меня столь сильное впечатлѣніе, что я записалъ его сразу послѣ войны, въ 1945 году.
Въ Iюлѣ 1944 года нѣмцы оставили свою оборонительную позицію южнѣе Пскова и мы двинулись вслѣдъ за ними. Четыре дня и три ночи прошли въ непрерывномъ наступленіи; короткіе бои чередовались съ маршами, и мы не знали ни сна, ни отдыха. Наконецъ, къ исходу четвертаго дня, было объявлено о привалѣ съ ночевкой. Послѣ длительнаго напряженія, послѣ грохота и бѣшеной ѣзды сразу наступили спокойствіе и тишина. Оглядѣвшись кругомъ, мы попали во власть удивительнаго ощущенія новизны окружающаго міра, которое всегда возникаетъ у людей, проведшихъ много дней на передовыхъ позиціяхъ. Мы вновь открывали этотъ міръ для себя, пораженные его красками, его запахами, тѣмъ, что онъ существуетъ.
Я поднялся на небольшой холмъ, съ котораго открывалась широкая панорама. Здѣсь было все: домики, деревья, зеленые луга и далекій горизонтъ, но не было ни воронокъ, ни искореженнаго металла, ни колючей проволоки. Стоять на открытомъ мѣстѣ во вѣсь ростъ было необычно и странно. Тишина вызывала безпокойство, немного пугала и подавляла. Хотѣлось пригнуться къ землѣ, слиться съ окружающимъ - слишкомъ сильны́ были фронтовые привычки. Съ такими ощущеніями я сталъ готовиться къ ночлегу. Долгая жизнь на войнѣ пріучила меня при любыхъ обстоятельствахъ искать хорошо укрытое, надежное мѣсто для сна - иначе (я это зналъ), сонъ будетъ безпокойнымъ и не принесетъ отдыха.
Обычно мы наспѣхъ выкапывали въ землѣ небольшіе ямы, въ которыхъ можно было бы улечься, скорчившись въ три погибели, и спали въ нихъ. На этотъ разъ чудесное мѣсто для ночлега оказалось совсѣмъ рядомъ. На са́мой вершинѣ холма виднѣлась вырытая кѣмъ-то свѣжая яма, глубиной метра полтора, въ мѣру широкая и длинная, какъ разъ по моему росту. Она позволяла даже свободно вытянуть ноги. Что можно было еще желать? Радостный, прыгнулъ я въ яму и, завернувшись въ плащъ-палатку, улегся на дно. Тамъ было сухо, глинистая земля хорошо пахла, и я почувствовалъ себя дома, въ уютной привычной обстановкѣ. Засыпая, я видѣлъ у самаго лица большого рыжего муравья, который смотрѣлъ на меня металлическимъ глазомъ.
Спалъ я долго, вѣсь вечеръ и ночь и проснулся лишь на другое утро съ тяжелой головой, наполненной воспоминаніями о странныхъ снахъ. Эти сны казались мнѣ такими явственными, такими необычными, что, еще не открывъ глазъ, я началъ возстанавливать ихъ въ памяти.
Мнѣ снилось, что къ ямѣ, гдѣ я лежу, подошли какіе-то люди, положили рядомъ съ ней что-то тяжелое, осыпавъ на меня комки земли. Потомъ сверху закричали: «Эй, ты! Куда залѣзъ! Вставай!» Я ворочался, что-то бормоталъ и не хотѣлъ просыпаться. Новое требованіе вылѣзти изъ ямы зазвучало властно, и въ тонѣ, которымъ оно было произнесено, я уловилъ нотки, вселившіе въ меня страхъ и ожиданіе важнаго, трагическаго событія. Мнѣ снилось далѣе, что, наполовину проснувшись, я вылѣзъ изъ ямы и шагнулъ въ сторону.
- «Куда ты прешь, скотина?» - послышался голосъ. - «Эхъ, славяне, и сюда забра́лись!» - отвѣтилъ другой.
Передо мной на плащъ-палаткѣ лежалъ убитый. Лицо его было опалено́ и закопче́но, оторванная рука приставлена къ плечу. Видъ мертвеца не вызвалъ во мнѣ никакихъ эмоцій, настолько привычнымъ и каждодневнымъ было это зрѣлище. Въ состояніи соннаго отупѣнія, которое не оставляло меня, я былъ потрясенъ другимъ. Знамя, укрывавшее покойника, и деревянный столбикъ-обелискъ, лежащій рядомъ, рѣзали глаза своимъ пронзительно краснымъ цвѣтомъ, какой бываетъ только въ кошмарномъ снѣ, въ бреду или горячкѣ. Ихъ яркіе поверхности, освѣщенные заходящимъ Солнцемъ, гипнотизировали и пугали. Въ нихъ было нѣчто безжалостное и безумное, словно они радовались, несмотря ни на что и неизвѣстно чему, какой-то дiавольской радостью. Обалдѣвшій, я стоялъ нѣсколько мгновеній и смотрѣлъ, а собравшіеся смотрѣли на меня. Наконецъ я увидѣлъ на одномъ изъ нихъ полковничьи погоны и механически привѣтствовалъ его, протянувъ руку къ пилоткѣ… Хорошъ я былъ! Шинель безъ ремня и хлястика, вся въ глинѣ, въ лѣвой рукѣ - грязный котелокъ и Сидоръ съ сухарями. Физіономія небритая, опухшая, съ красными по́лосами и пятнами отъ подложеннаго подъ голову на ночь полѣна. Полковникъ крякнулъ и отвернулся.
- «Уходи отсюда, ты!» - кричали мнѣ. И я отошелъ въ сторону, легъ въ кусты и, завернувшись съ головой въ шинель, уснулъ.
Сновидѣнія мои продолжались, и, какъ это часто бываетъ, я чувствовалъ себя одновре́менно дѣйствующимъ лицомъ и зрителемъ. Мнѣ снилось, что я лежу совсѣмъ не въ кустахъ, а на краю ямы, на плащъ-палаткѣ, и что это я убитъ. Грубый голосъ звучалъ надо мной, называя меня почему-то Петромъ Игнатьевичемъ Тарасовымъ, разсказывалъ, что я честно выполнилъ свой долгъ и принялъ смерть какъ подобаетъ рускому человѣку. Потомъ люди цѣловали меня въ черный лобъ, закрыли лицо тря́пицей и опустили въ яму. Три раза грохнулъ залпъ, какъ будто рвали большой брезентъ, и все кончилось.
Я лежалъ, не испытывая ни страха, ни жалости къ себѣ - скорѣй, успокоеніе. И тутъ я понялъ, что уже давно подготовленъ къ такому концу, что уже давно живу увѣренный въ его приходѣ.
Я понялъ, что страхъ, который вжималъ меня въ землю, заставлялъ царапать ее ногтями и шептать импровизированные молитвы, былъ отъ животнаго, а человѣческой душой своей, быть можетъ неосо́знанно, я уже былъ по другую сторону черты. Я понялъ, что маленькая и слабая душа моя уже давно умерла, оставшись съ тѣми, кто не вернется. Я понялъ, что если и переживу войну, ничего для меня не измѣнится. Навсегда сохранится пропасть между мной и теченіемъ событій, все потеряетъ смыслъ, задавленное тяжелымъ грузомъ прошлаго. Я понялъ, наконецъ, что мое мѣсто здѣсь, въ этой ямѣ, рядомъ съ такими же ямами, въ которыхъ лежатъ подобные мнѣ. Понявъ это, я погрузился въ спокойное, безмятежное небытіе́, прерванное лишь утреннимъ пробужденіемъ… Возстановивъ такимъ образомъ свой сонъ, я вдругъ почувствовалъ, что лежу въ кустахъ, а не тамъ, гдѣ обосновался съ вечера. Пораженный, вскочилъ я на ноги и увидѣлъ вблизи холмъ со свѣжей могилой. Ярко-красный обелискъ вѣнчалъ ее. Подойдя ближе, я замѣтилъ на основаніи обелиска жестянку. Въ ней гвоздемъ были пробиты буквы: «Гвардіи лейтенантъ Тарасовъ П. И. 1923-1944».
Новелла XIII. Госпиталь. Шоссе было широкое и благоустроенное. Оно то поднималось на холмы́, то спускалось въ долины, минуя живописные хутора, небольшіе рощицы и озера. Но чаще проходило оно по лѣсу. Восходящее Солнце косыми лучами золотило стволы сосенъ, ночной туманъ растворялся въ холодномъ утреннемъ воздухѣ. Начали пѣть птицы. Въ этомъ мирномъ царствѣ тишины и спокойствія, не нарушаемомъ никакими признаками войны, безшумно крались мы вдоль шоссе впередъ. Десятокъ развѣдчиковъ пѣхотной дивизіи въ пятнистыхъ комбинезонахъ и насъ пятеро - лейтенантъ, два артиллериста и два радиста. Нѣмцы отступили, надо было ихъ догнать и выяснить, гдѣ расположена новая вражеская позиція. Задача не изъ пріятныхъ: идти въ неизвѣстность, пока по тебѣ не ударятъ пулеметы или не бабахнетъ танкъ, затаившійся въ засадѣ. Была и другая возможность: угодить на заминированный участокъ дороги и отправиться къ чертямъ на кули́чкахъ, взорвавшись на минѣ.
Естественно, шли мы съ оглядкой, прислушиваясь къ каждому шороху, держа автоматы наизготовку. Развѣдчики впереди - гуськомъ, слѣдъ въ слѣдъ, а мы позади. Шли по кювету, такъ какъ онъ являлся естественнымъ укрытіемъ, да и вѣроятность нарваться на мину здѣсь была меньше. Однако не одни мы были такіе умные. Тамъ, оказывается, уже шли до насъ. Мы наткнулись на пять скрюченныхъ солдатскихъ труповъ, а впереди лежалъ шестой, съ наганомъ въ рукѣ, - младшій лейтенантъ, очевидно командиръ, ведшій свой взводъ въ развѣдку. Трупы были холодные, ночные. Метровъ черезъ полтораста на днѣ кювета въ лужѣ крови валялись стрѣляные гильзы. Здѣсь была нѣмецкая засада. Пулеметчикъ въ упоръ прикончилъ нашихъ, но самъ былъ раненъ и унесенъ товарищами.
Мы пошли дальше съ удвоенной осторожностью. Около шоссе появились штабеля ящиковъ, лежали прикрытые брезентомъ буханки хлѣба, брикеты гороховаго концентрата. Кое-что облито бензиномъ, кое-что совершенно цѣлое. Это нѣмцы бросили второпяхъ свой складъ. Сколько добра! Хочется все взять, все пригодилось бы! Но и такъ за спиной болѣе тридцати килограммовъ груза: рація, ѣда, автоматъ, патроны, гранаты и многое другое. Сую въ карманъ двѣ пачки сухого гороховаго супа - прекрасная вещь! Двигаемся дальше. Солнце уже взошло, дѣлаемъ привалъ въ рощицѣ. Развѣдчики садятся въ кружокъ, перебрасываются шутками. Среди нихъ одна дѣвица, очень красивая. Къ ней обращаются со словами, изъ которыхъ можно понять, что жизнь въ этомъ маленькомъ подраздѣленіи течетъ по обычаямъ первобытнаго коммунизма. Все у нихъ общее, и красавица Катька, и оставшаяся въ тылу повариха Наташка тоже общіе. Они дарятъ развѣдчиковъ своей любовью… Привалъ коротокъ, идемъ дальше. Вновь шоссе ныряетъ въ прекрасный сосновый боръ. Сухая земля покрыта бѣлымъ хрустящимъ мхомъ. Грибы бы здѣсь собирать, а не воевать!
Первая мина ударила въ сторонѣ, вторая и третья - ближе, а четвертая - прямо около насъ. И хотя всѣ лежали плашмя на землѣ, троихъ задѣло. Одинъ развѣдчикъ былъ убитъ наповалъ, другой еще хрипѣлъ, а меня словно большой плетью стегнули по спинѣ: «Е…пп…онскій городовой! Опять ранило!». Но чувствую, не очень здорово: живъ еще и сознаніе не теряю. Господи Боже мой! Какъ же мнѣ везетъ! Кости не перебиты, голова и животъ цѣлы! И случилось дѣло не въ нѣмецкомъ тылу, откуда надо съ трудомъ выбираться, не въ большомъ бою, откуда подъ обстрѣломъ не всегда выползешь, не среди труповъ, грязной земли, вони, смрада, а почти въ райскомъ саду! Отходимъ метровъ на пятьдесятъ, прячемся за штабель кѣмъ-то заготовленныхъ дровъ. Снимаю рубаху. Солдатъ накладываетъ повязку, но молчитъ. По лицу вижу: спину разворотило здорово.
- «Можешь идти?» - спрашиваетъ взводный. - «Могу». - «Ну, ступай въ тылъ!»
Оставляю все имущество и оружіе. Укрываюсь лишь плащъ-палаткой - незамѣнимой принадлежностью солдата. Она и въ дождь и въ пургу защититъ, и отъ Солнца скроетъ, и постелью и палаткой послужитъ. И похоронятъ тебя въ ней, когда придетъ смертный часъ…
Отправляюсь назадъ по шоссе, а взводный, каналья, уже долдонитъ по раціи: «Попали подъ минометный обстрѣлъ, раненъ радистъ. Останавливаемся. Пѣхотная развѣдка идетъ дальше». Знаетъ, гадъ, что впереди будутъ нѣмецкіе пулеметы, и пользуется случаемъ, чтобы не подставлять свой лобъ… А пѣшая развѣдка, оставивъ убитыхъ, уже двинулась впередъ.
И вотъ я одинъ на шоссе, подъ ласковыми лучами Солнца. Все идетъ въ обратномъ порядкѣ: лѣса, хутора́, озе́ра… А вотъ и нѣмецкій складъ. Надо бы взять чего-нибудь пожрать, - неизвѣстно, что будетъ впереди. Но не тутъ-то было! У склада уже стоитъ часовой и винтовкой отгоняетъ меня отъ припасовъ. «Что жъ ты, гадъ - говорю, - гдѣ ты былъ, когда мы эти припасы завоевывали!? Да не тычь ружьемъ! Солдата винтовкой пугать, все равно, что дѣвку энтимъ мѣстомъ!» - вспоминаю я одну изъ популярныхъ поговорокъ нашего старшины. Но часовой неумолимъ. Его поставили, онъ служитъ. Не драться же съ нимъ… Иду дальше. Теперь уже кругомъ много нашихъ войскъ. Какіе-то кухни, мастерскіе, машины. На полянкѣ, подъ солнышкомъ, два упитанныхъ молодца играютъ въ волейболъ. Ловко пасуютъ мячъ одинъ другому. Чистые, краснощекіе, гладко выбритые. И гимнастерки на нихъ безъ пятнышка. Будто и войны нѣтъ.
Поразительная разница существуетъ между передовой, гдѣ льется кровь, гдѣ страданіе, гдѣ смерть, гдѣ не поднять головы подъ пулями и осколками, гдѣ голодъ и страхъ, непосильная работа, жара Лѣтомъ, морозъ Зимой, гдѣ и жить-то невозможно, - и тылами. Здѣсь, въ тылу, другой міръ. Здѣсь находится начальство, здѣсь штабы, стоятъ тяжелые орудія, расположены склады, медсанбаты. Изрѣдка сюда долетаютъ снаряды или сброситъ бомбу самолетъ. Убитые и раненые тутъ рѣдкость. Не война, а курортъ! Тѣ, кто на передовой - не жильцы. Они обречены. Спасеніе имъ - лишь раненіе. Тѣ, кто въ тылу, останутся живы, если ихъ не переведутъ впередъ, когда изсякнутъ ряды наступающихъ. Они останутся живы, вернутся домой и со временемъ составятъ основу организацій ветерановъ. Отрастятъ животы, обзаведутся лысинами, украсятъ грудь памятными медалями, орденами и будутъ разсказывать, какъ геройски они воевали, какъ разгромили Гитлера. И сами въ это увѣруютъ! Они-то и похоронятъ свѣтлую память о тѣхъ, кто погибъ и кто дѣйствительно воевалъ! Они представятъ войну, о которой сами мало что знаютъ, въ романтическомъ ореолѣ. Какъ все было хорошо, какъ прекрасно! Какіе мы герои! И то, что война - ужасъ, смерть, голодъ, подлость, подлость и подлость, отойдетъ на второй планъ. Настоящіе же фронтовики, которыхъ осталось полтора человѣка, да и тѣ чокнутые, порченые, будутъ молчать въ тряпочку. А начальство, которое тоже въ значительной мѣрѣ останется въ живыхъ, погрязнетъ въ склокахъ: кто воевалъ хорошо, кто плохо, а вотъ если бы меня послушали!
Но самую подлую роль сыграютъ газетчики. На войнѣ они дѣлали свой капиталъ на трупахъ, питались падалью. Сидѣли въ тылу, ни за что не отвѣчали и писали свои статьи - лозунги съ розовой водичкой. А послѣ войны стали выпускать книги, въ которыхъ все передергивали, все оправдывали, совершенно забывъ подлость, мерзость и головотяпство, составлявшіе основу фронтовой жизни. Вмѣсто того, чтобы честно разобраться въ причинахъ недостатковъ, чему-то научиться, чтобы не повторять случившагося впредь, - все замазали и залакировали. Уроки, данные войной, такимъ образомъ, прошли впустую. Начнись новая война, не пойдетъ ли все по-старому? Развалъ, неразбериха, обычный [совѣтскiй] бардакъ? И опять горы труповъ!
Источникъ: Н. Н. Никулинъ. «Воспоминанія о войнѣ» // Государственный Эрмитажъ. - 2-е изд. - СПб.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 2008. - 244 с.: ил. - (Хранитель).