Пруд с лебедями
У нас "на раёне" объявился одинокий лебедь. Нарезает круги по водоему, позирует фотографам, которыми стали теперь все прохожие. Дети радуются, женщины умиляются. Дерганая, бледная, явно зависающая на "быстрых" местная молодежь лихорадочно делает селфи, без умолку тараторя какую-то чушь. И даже суровый замшелый пьяница, завернувший сюда на пути из ближайшего магазина для того, чтобы осушить жестяную банку утреннего пойла, сделав добрый глоток, еще дрожащими руками наводит камеру своего видавшего виды смартфона на белоснежного красавца, гордо рассекающего сапфировую гладь пруда.
О, райское видение, явившееся в блаженный миг раскумарки!
"По крайней мере, будет что показать старухе, когда она примется меня изводить", - наверняка думает он, разглядывая на экранчике слегка смазанный снимок и вознаграждая себя за усилия еще одним смачным глотком.
Водитель маршрутки, отдыхающий на конечной остановке от постоянных флегматичных перебранок с пассажирами, направляется к ставку, чтобы набрать воды, которой он собирается мыть свой автобус, да так и застывает на берегу, держа в руке огромное пустое ведро из черного пластика. Чуть не каждый день на этом маршруте, а такое вот в первый раз. Пожалуй, мужичок думает, что лебедь это мираж. Слишком он белый и настоящий для этого дышащего в несвежую медицинскую маску серого мира, в котором никак не начнется весна.
Мимо движется модно одетая парочка, судя по всему, переживающая какой-то разлад - спорят на повышенных тонах, порывисто жестикулируют. Видимо, студенты, здесь университетские общаги рядом. Из обрывов их разговора становится ясно, что все дело тут в заурядной ревности, усугубленной пристрастием к соцсетям. Молодой человек с хипстерской бородкой, подсмотренной у какого-нибудь популярного видеоблогера, слишком интенсивно лайкал фотки потенциальной соперницы, а такое не прощается, и теперь бедолаге приходится туго. Во всяком случае, я так понял. Вдруг девушка останавливается и легонько толкает в бок своего провинившегося спутника, другой рукой указывая на резную ширму жухлых камышей, за которой скользит по воде белая точеная фигурка:
- Гляди! Гляди, лебедь!
И вот они уже несутся к пруду вприпрыжку, на ходу выхватывая смартфоны, на которых сейчас появятся новые фотографии, и они заслонят собой, отодвинут предыдущие куда-то на задворки памяти как цифровой, так и самой обычной человеческой, и размолвка покажется глупой и несущественной, поскольку появятся новые совместные впечатления, которые необходимо срочно обсудить. На этот раз у этой парочки все будет хорошо, потому что все мы живем от впечатления до впечатления, и каждый миг нам приходится отпускать прошлое для того, чтобы принять будущее.
Лебедь продолжает красоваться, он грациозно выгибает шею, хлопает крыльями и вообще ведет себя как актер на сцене, а случайные зрители, собравшиеся на берегу пруда, чувствуют, что их обыденный мир посетило маленькое чудо, которое ученые, дающие названия всем вещам на свете, наверняка определили бы как эстетическое переживание.
Больше остальных в подобных вещах разбирается почти неразличимая среди камышей художница с этюдником, сосредоточенно и уверенно делающая набросок. Замечая ее, я больше не чувствую себя одиноким. Да, я тоже кое-что об этом знаю, только рабочий материал у меня другой.
Всю эту картину я наблюдаю во время прогулки, предпринятой в надежде на то, что свежий ветерок холодного апреля, доносящий медовый аромат расцветающей сливы, поможет мне найти несколько созвучий и смысловых оттенков, позволяющих наконец-то закончить работу над большим новым стихотворением. Пейзаж с лебедем придает моим мыслям другое направление, я думаю о специфической роли образа лебедя в мировой поэзии.
Люди любят лебедей, потому что те воплощают их заветную мечту быть всегда в белом пальто такими красивыми и привлекать всеобщее благосклонное внимание. Лебедям это удается легко, людям приходится что-то придумывать. Например, поэты придумывают стихи, которые иногда способны зачаровывать. Но стихи не станешь кричать на ухо первому встречному. Зато поэт может сделать лебедя символом своего внутреннего мира, под которым обобщенно можно понимать мир всякого мыслящего и творческого человека.
В свое время Бодлер, а следом за ним Малларме так и поступили - оба с превосходными, хотя и очень разными результатами. Коротко говоря, каждый выдал по шедевру.
Бодлер был первым, к тому же ему на днях двести лет стукнуло, так что сегодня давайте о нем. Своего "Лебедя" он пробует опубликовать в 1859 году, однако по цензурным соображениям издатель ему отказывает, поэт обращается в другой журнал, и в 1860 стихотворение появляется в парижской печати.
Вообще-то это патриотические стихи, обращенные к Франции и Парижу. Бодлер сравнивает свою родину с Андромахой, женой троянского героя Гектора. После гибели Гектора в поединке с Ахиллом Андромаха против собственной воли была выдана замуж за Гелена, ничтожного во всех отношениях брата павшего защитника обреченного города. Об этих событиях повествует "Энеида" Вергилия, а Бодлер хочет сказать о том, что Луи Бонапарт, пришедший к власти в 1848 году как законно избранный президент Франции, а затем установивший диктатуру, подделавший под себя конституцию (ничего не напоминает?) и в 1851 году провозгласивший себя императором Наполеоном III, дерьмо собачье, и страна оказалась в руках проходимца, который ведет ее к катастрофе.
Сравнение с Троей оказалось пророческим. Уже после смерти Бодлера (1867) политические авантюры режима в 1870 году привели к войне с Пруссией, полному разгрому французских войск при Седане, низложению и пленению Наполеона III и занятию Парижа прусской армией.
Режим Второй империи, как назвал Луи Бонапарт свое правление, был чуть ли не в деталях похож на нынешний российский - те же милитаризм и пафосный патриотизм, агрессивная и авантюристическая внешняя политика (здесь Крымскую войну уместно вспомнить), повсеместное насаждение скреп и казенного благонравия, репрессии против инакомыслящих, цензура, судилища над писателями, включая того же Бодлера.
Зримой и отвратительной для поэта печатью "новых времен" стала масштабная перестройка исторического центра Парижа, осуществленная бароном Османом, префектом департамента Сена, в соответствии с интересами и вкусами правящей элиты. Знакомый Бодлеру Париж фактически перестал существовать. И вновь хочется спросить - ничего не напоминает?
Жизнь сложная штука, иные из тех бульваров, что проложил Осман, во многом определяют тот облик Парижа, который мы представляем себе по картинам импрессионистов и старым фильмам. Старый Париж, о котором сокрушался Бодлер, нам не известен. Зато мне был известен старый Симферополь, старая Москва, и я прекрасно понимаю Бодлера. И не только я, наверное:
Все вы, все, кто не знает иного удела,
Как оплакивать то, что ушло навсегда...
Так политический протест превращается в метафизический, направленный против создателя этого несовершенного мира с его бегом времени и неизбывным экзистенциальным абсурдом.
Тут все совершенно понятно: Наполеон Малый, как презрительно назвал вынужденный жить в изгнании Виктор Гюго, которому посвящен "Лебедь", Луи Бонапарта, пытавшегося подражать своему великому дяде или кремлевская моль, вынужденная косплеить советский стиль, чтобы морочить голову наивным гражданам, это здешние, земные тираны, над ними есть другой - главный. Именно к нему обращен "исступленный укор" души поэта, которую здесь - буквально - символизирует лебедь.
Для поэта вообще, не только для Бодлера, определенный уклон в богоборчество вещь довольно естественная. Поэт понимает решающую и далеко не метафорическую роль слова в создании мира, существующего в нашем восприятии, и здесь он возмущается: "Но ведь это было не мое слово, черт побери! Пропустите, я хочу внести поправки!".
При этом поэт понимает, конечно, что фигура бога-тирана ложная, это всего лишь идея наподобие платоновской, которая является прообразом всех диктаторских и фашистских режимов. Но именно эта идея звучит в елейных проповедях церковных иерархов и пафосных речах придворных холуев, именно эту идею несет официальное искусство, именно этой идеей невежественный народ оправдывает собственную бездеятельность.
Это идея родоплеменного бога, требующего соблюдения норм родоплеменной морали, направленных на воспроизводство и увеличение численности представителей рода, то есть дальнейшее погружение духа в материю.
Род это единство по крови.
Церковь это братство в духе.
Они противоположны друг другу.
И поэт как представитель высшей варны, варны брахманов, не может оставить эту идею без ответа. Это его дхарма, его долг, его война.
Но существует истинный Бог, который есть дух, творчество и любовь. И финал бодлеровского "Лебедя" взрывается пронзительной кодой солидарности и сочувствия ко всем воплотившимся искрам божественного огня, ко всем разделенным мраком частицам Единого.
И душа моя с вами блуждает в тумане...
Мне трудно представить стихи более христианские по духу, чем последний катрен "Лебедя".
Не взмывает в комфортабельный рай на ангельском такси, а блуждает в тумане, понимаете? Вместе с вами. Не к праведникам, а к грешникам.
Вот-вот.
Шарль Бодлер
(перевод Вильгельма Левика)
Лебедь
Виктору Гюго
1
Андромаха! Полно мое сердце тобою!
Этот грустный, в веках позабытый ручей,
Симоэнт, отражавший горящую Трою
И величие вдовьей печали твоей,
Это, в залежах памяти спавшее, слово
Вспомнил я, Карузель обойдя до конца.
Где ты, старый Париж? Как все чуждо и ново!
Изменяется город быстрей, чем сердца.
Только память рисует былую картину:
Ряд бараков да несколько ветхих лачуг,
Бочки, балки, на луже - зеленую тину,
Груды плит, штабеля капителей вокруг.
Здесь когда-то бывал я в зверинце заезжем.
Здесь, в ту пору, когда просыпается Труд
И когда подметальщики в воздухе свежем
Бурю темную к бледному небу метут, -
Как-то вырвался лебедь из клетки постылой.
Перепончатой лапою скреб он песок.
Клюв был жадно раскрыт, но, гигант белокрылый,
Он из высохшей лужи напиться не мог.
Бил крылами и, грязью себя обдавая,
Хрипло крикнул, в тоске по родимой волне:
«Гром, проснись же! Пролейся, струя дождевая!»
Как напомнил он строки Овидия мне,
Жизни пасынок, сходный с душою моею, -
Ввысь глядел он, в насмешливый синий простор,
Содрогаясь, в конвульсиях вытянув шею,
Словно богу бросал исступленный укор.
2
Изменился Париж мой, но грусть неизменна.
Все становится символом - краны, леса,
Старый город, привычная старая Сена -
Сердцу милые, скал тяжелей голоса!
Даже здесь - перед Лувром - все то же виденье:
Белый Лебедь в безумье немой маеты;
Как изгнанник - смешной и великий в паденье,
Пожираемый вечною жаждой, и ты,
Андромаха, в ярме у могучего Пирра,
Над пустым саркофагом, вовеки одна,
В безответном восторге поникшая сиро,
После Гектора - горе! - Гелена жена.
Да и ты, негритянка, больная чахоткой,
Сквозь туман, из трущобы, где слякоть и смрад,
В свой кокосовый рай устремившая кроткий,
По земле африканской тоскующий взгляд, -
Все вы, все, кто не знает иного удела,
Как оплакивать то, что ушло навсегда,
И кого милосердной волчицей пригрела,
Чью сиротскую жизнь иссушила беда.
И душа моя с вами блуждает в тумане,
В рог трубит моя память, и плачет мой стих
О матросах, забытых в глухом океане,
О бездомных, о пленных, о многих других...