Из Шекспира. Сонет 66
По всей видимости, 66 сонет Шекспира будет актуален всегда. По крайней мере, в обозримом будущем. Поэтому его переводили, переводят и будут переводить. Я тоже решил попробовать. Оказалось, что достаточно простой на первый взгляд текст разные люди понимают далеко не одинаково, и если вы захотите разобраться во всем этом, вам придется перевести его самим. У каждого должен быть свой Шекспир.
Sonnet 66 by William Shakespeare
Tired with all these, for restful death I cry:
As to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimmed in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled,
And art made tongue-tied by authority,
And folly (doctor-like) controlling skill,
And simple truth miscalled simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I he gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Из Шекспира. Сонет 66
Достало все, хочу покоя, смерть,
Нет сил глядеть на пустошь нищеты
И пошлости с богатством круговерть,
И веру тех, чьи мысли не чисты,
И грязи позолоченную спесь,
И в доме шлюх невинности цветы,
И понимать, что совершенство есть,
И чуять мощь в узде у хромоты,
И лепетать, боясь разгневать власть,
И вместо знаний чтить ученый бред,
И перед злом добро заставить пасть,
И в истине отныне видеть вред.
Достало! Я бы выпил смерть до дна,
Тогда любовь останется одна.
О какой любви говорит Шекспир в последней строке? Ни "милого друга", возникшего в известных переводах Маршака и Пастернака, ни "смуглой леди", которой будут адресованы более поздние сонеты Великого Барда, в оригинале просто нет. Конечно, лирическая нота, которой нам так хочется, здесь вполне возможна, однако многозначность финала предполагает одновременное наличие другого выхода.
Может быть, это та самая любовь из апостольского послания, что "не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине..."?
Не мыслит зла... Видимо, ад вывернутого наизнанку мира, нисхождение в который столь выразительно продемонстрировал нам Шекспир, для нее просто не существует. Зло невозможно вне наших представлений о нем, вне искаженной картины мира, выстроенной в нашем сознании. Любви незачем раздражаться и досадовать, у нее есть более интересные дела.
У меня нет никакого сомнения в том, что это та самая, "любовь, что движет солнце и светила", упоминанием которой Данте завершает свою "Божественную комедию". Любовь вообще всего одна - и божественная, и земная. Другой она быть не может. Иначе не существовало бы понятия мистической церкви. И первичный источник пламени, и отлетевшая от него искра это огонь и ничто иное.
Любовь это определенное состояние. Или она есть, или ее нет. И любовь рыцаря к Прекрасной Даме, и любовь поэта к своей музе, и любовь исследователя к истине, и любовь бунтаря к справедливости - это все она же, единственный вечный двигатель. Об этом у меня есть такие стихи:
Двигаться вечно нас вряд ли заставишь -
Чахлым плющом эти камни увиты.
Пальцы недолго касаются клавиш -
Кончен концерт, убирают софиты.
Тем, кто о вечности шепчет, не верьте -
Видите, время к земле нас прижало.
Мы от рождения движемся к смерти
Денно и нощно - кто вырвет ей жало?
Краток и суетен век человечий,
Лишь о любви возгласит моя лира:
Только любовь расправляет нам плечи -
Двигатель вечный невечного мира.
В общем, последняя строка моего варианта перевода противоречит устоявшейся традиции и сохраняет многозначность, то есть может быть понята по-разному.
Как вы думаете - это правильное решение или мне следует вернуться к традиционному экзистенциально-лирическому прочтению?
А может быть, напротив, требуется подчеркнуть мистическое решение финала?
Вот в чем вопрос.
Несколько слов о стратегии перевода, которой я придерживался. Разумеется, приоритетной задачей являлось максимально точное соответствие смыслу и образному ряду оригинала. В большей части русских переводов изящные высокопарные сентенции о порочности мира несколько вуалируют главный конфликт, скрывают истинный драматизм происходящего. Мне хотелось показать человека, в моментальном озарении с отвращением осознающего неизбежность своего падения в мире торжествующего зла. Ему придется полюбить Большого Брата.
Здесь я бесстыдно еще раз себя процитирую:
Чтобы не злить богов,
Чтобы спасти народ,
Лучше набрать того,
Что набирают в рот.
Каждый себе соврет.
Каждый в толпе - злодей.
В будущее - вперед
Стаями не - людей!
Он понимает, что у него есть только два варианта - принять правила игры, которые ему навязывают, или погибнуть.
Для того, чтобы это продемонстрировать, со второй по шестую строки перечислением существительных я задаю экспозицию, а с седьмой по двенадцатую посредством глаголов показываю трансформацию лирического героя, предполагаемую им самим. За этим следует ключ, интонационно содержащий возможность мистического освобождения, то есть выход.