Несколько слов о языковой картине мира
После книги Ирины Левонтиной «Русский со словарем» мой любительский интерес повел меня исследователь подробнее вопрос о «языковой картине мира». И данная книга является многосторонним описанием такой картины в русском исполнении. Причем, естественно, слово «русский» в этом контексте не имеет никакой этнической окраски, только языковую. Кстати, именно через культуру и язык, как главную форму любой культуры, я определяю для себя кто «русский», а кто нет. Однако я отвлекся.
Перед тем как перейти к книге, я хотел бы совершить небольшой лингвистический экскурс.
Одним из известных лингвистических споров является спор между релятивистами и универсалистами. Релятивисты, последователи Вильгельма фон Гумбольдта (1767-1835) и приверженцы гипотезы Эдуарда Сепира и Бенджамина Уорфа («гипотеза Сепира-Уорфа», 30-е годы XX века), полагают, что если язык и не определяет мышление (сильная версия гипотезы), то оказывает на него влияние (слабая версия гипотезы). Выдвинуть такую гипотезу позволил анализ языков индейцев Серной Америки. В рамках данного подхода слово в разных языках - это не просто разное обозначение какого-то объекта мира, но разное видение его. Например, в языке индейцев народа пираха (бассейн реки Амазонки) нет числительных, и они обозначают количество просто словами «много» и «мало». Очевидно, что русский человек и пираха по-разному смотрят на мир.
Иными словами, сторонники данного подхода главное видят в языковых различиях. То есть всё относительно.
Давать отсчет убеждениям универсалистов можно начать ещё с XVI века (Антуан Арно, Клод Лансло), когда язык отождествлялся с логикой и её правилами. Однако патриархом современных универсалистов, по праву, следует считать Наома Хомского (р.1928). В своих лингвистических изысканиях он пришел к утверждению, что человек обладает универсалиями грамматического и синтетического рода. Языковая способность это то, что присуще каждому человеку, и именно эта общность имеет значение, все же различия поверхностны и продиктованы какими-то внешними факторами, условиями жизни и прагматическими целями. Поэтому, например, отсутствие в языке пираха числительных говорит лишь о том, что они им не нужны. Стивен Пинкер в своей книге «Язык как инстинкт» приводит в пользу универсализма и врожденной грамматики пример с языком пиджин (упрощенный язык для групп, которые не имеют общего языка), когда группой детей он без всякого вмешательства взрослых одним «махом преобразуется в сложный язык».
До сих пор точка в этом споре не поставлена. Однако она не поставлена не только потому, что с той и с другой стороны приводят сильные аргументы, но и потому, что это не очень продуктивно. Как я понимаю, исследования ведутся в области отношений языка, культуры, сознания, мозга, поведения. Более того, есть и проблемы объективного характера, поскольку сформулировать с научной точностью понятие «мышление» для заявленных Уорфом целей довольно проблематично.
Среди последователей Вильгельма фон Гумбольта был Лео Вайсгербер (1899-1985), который и ввел термин «языковая картина мира». Любой естественный язык определенным образом концептуализирует мир, создавая систему взглядов. Таким образом, реконструируя язык, мы можем выделить какие-то значимые для его носителей концепты, то есть определенный взгляд на мир.
Авторы этого сборника (Анна А. Зализняк, И. Б. Левонтина и А. Д. Шмеелв) реконструируют русскую языковую картину мира, выделяя важные, по их мнению, концепты и описывают интересные наблюдения. Реконструируют «великий и могучий» авторы через раскрытие значения лингвоспецифических слов (выражений с их участием), то есть таких слов, которые несут в себе определенные идеи, важные для этого языка и которые плохо или совсем не переводимы на другой язык.
«Поскольку конфигурации идей, заключенные в значении слов родного языка, воспринимаются говорящим как нечто само собой разумеющееся, у него возникает иллюзия, что так вообще устроена жизнь. Но при сопоставлении разных языковых картин мира обнаруживаются значительные расхождения между ними, причем иногда весьма нетривиальные.
Так, носителям русского языка кажется очевидным, что в психической жизни человека можно выделить интеллектуальную и эмоциональную сферу, причем интеллектуальная жизнь связана с головой, а эмоциональная - с сердцем. Мы говорим, что у кого-то светлая голова или доброе сердце', думаем и запоминаем головой (так, внезапно вспомнив что-то, можем стукнуть себя по лбу), а чувствуем сердцем и, переволновавшись, хватаемся именно за сердце. Нам кажется, что иначе и быть не может, и мы с удивлением узнаем, что эта картина вовсе не универсальна. Разумеется, это связано не с особенностями анатомии носителей различных языков, а с тем, что концептуализация мира в различных языках оказывается различной».
Или, например, слово «пошлость» очень плохо переводится на любой другой язык, при этом это является самой страшной эстетической оценкой, это хуже, чем «безобразное». Попытка перевести «пошлый» как «vulgar» («вульгарный») будет неудачной, поскольку слова хоть имеют общие черты (грубость, непристойность), но не совпадают (см. «О пошлости и прозе жизни»). В качестве примера можно обратиться к известной христианской триаде «дух-душа-тело», которая, по мнению Шмелева А. Д., трансформируется в русском языке в две оппозиции «дух-плоть» и «душа-тело». Причем, как «дух» и «душа» не одно и тоже, так и «плоть» и «тело» не являются синонимами (см. статью «Дух, душа и тело в свете данных русского языка»). Такое строение человека закрепилось в русском языке, что говорит об укорененном религиозном дуалистическом взгляде на человека: дух/душа - отдельно, плоть/тело - отдельно, причем «душа» своего рода «орган», который, как известно, может «уйти в пятки».
Я не буду перечислять все темы, идеи (концепты) и лингвоспецифические слова, которые затронули авторы в книге, но поделюсь лишь некоторыми обобщениями и собственными мыслями по этому поводу.
Во-первых, «языковая картина мира» это не нечто целостное. Это, скорее, языковое единство разных идей, порой противоположных. Например, в русском языке есть видимое противопоставление «простора» и «уюта». И хотя подобные противопоставления можно снять, как считает Шмелев А. Д., аксиологически: «вдали от городской суеты можно наслаждаться простором и жить в уютных помещениях. И в том и в другом случае ключевым оказывается тяга к покою», то противоречия, диктуемые разными подсистемами внутри языка (научный язык, жаргоны, фольклор и т. д.), мне кажется, снимаются хуже. Более того, вряд ли «картина мира» это такой уж прозрачный термин. Как замечают профессор М. А. Кронгауз и М. Бурас: «не определён статус понятия «языковая картина мира». Оно вроде бы находится в компетенции лингвистики и отчасти защищает лингвистов от критики других учёных. Более или менее очевидно, что язык влияет на картину мира, но что такое сама эта картина, как она связана с мышлением и познанием - совершенно неясно. Так что введение нового термина, защищая лингвистов и позволяя им заниматься своим делом, одновременно снижает значимость исследований» («Наука и жизнь» №8, 2011).
Во-вторых, авторы не рассуждают как, например, Н. Бердяев («Судьба России»), о чертах «русского национального характера» или «русской души», поскольку не разделяют возможность такого единства, хотя и используют подобные выражения в силу сложившегося дискурса. Однако авторы явно указывают на то, что через подобный лингвистический анализ можно найти ключи к пониманию национальной культуры, с чем сложно спорить. Определенные ключи ты действительно получишь, но в силу разных причин, вряд ли эти ключи подойдут ко многим дверям.
В-третьих, надо понимать, что это «наивная» языковая картина мира. Она принципиально отлична от научной или философской картин мира, хотя, наверное, их связь нельзя отрицать. Эта картина уже существует в языке и усваивается вместе с ним. Поэтому о «душе» как об органе нам говорит язык, сформировавшийся тогда, когда другое мировоззрение, отличное от религиозного, ещё не было влиятельным. Но сегодня, когда сциентизм и философский дискурс имеют более влиятельные позиции, чем, например, 200 лет назад, а в нашей стране произошла резкая смена формата производственных отношений, происходит и будет происходить неизбежная трансформация культуры, ценностей и языка. Поэтому «карьеризм» уже не порок, а человек вряд ли буквально ищет себя, как грибы в лесу, скорее он себя создает или делает, или его делает общество и культура.
После всего сказанного, можно спросить, зачем читать подобную книгу, если у тебя нет профессионального интереса? Можно ответить просто - незачем, как и любую другую. Но можно ответить и сложнее.
Во-первых, у этого чтения есть прагматичная цель. Мир становится всё больше глобальным и язык как барьер общения - актуальная проблема. В этой связи, изучая языковые картины мира, вы сможете повышать качество перевода, не игнорируя фоновые идеи языков. Шмелев А. Д. пишет: «Именно сквозные мотивы языковой картины мира составляют основную трудность и для перевода, и для межкультурной коммуникации. Это и понятно. Переводчик, как правило, стремится точно передать те компоненты смысла, которые находятся в фокусе внимания. Фоновых компонентов он часто вообще не замечает, а если и заметит, то нередко бывает готов ими пожертвовать. Следует иметь в виду, что, пытаясь передать их средствами другого языка, он почти неизбежно привлечет к ним внимание, переведет их из почти незаметного «фона» в фокус, а это также будет искажением исходного смыслового задания».
А, во-вторых, приведенные замечания, возможно, и снижают эвристический градус этой работы, но если кому-то интересно то, что мы говорим сами о себе и о мире, когда не задумываемся об этом, в ком живет антрополог, в самом широком смысле этого слова, то чтение этой книги будет неплохим опытом. В конце концов, язык - вещь упрямая.