"Мой друг Давид Бурлюк раскидывал свои шатры под любыми небесами" (В. Маяковский)
О Давиде Давидовиче Бурлюке -
одесский писатель Евгений Деменок
(автор книги «Вся Одесса очень велика»)
После выхода моей книги «Новое о Бурлюках» в Одессе меня неоднократно спрашивали: «Скажи, Женя, Бурлюк все-таки еврей или не еврей?». И я решил написать об этом, чтобы расставить все точки над «и». Ведь забавно, что Бурлюк, попав в Америку, время от времени, действительно, выдавал себя за еврея, и, даже, приехав в Прагу, очевидцы рассказывают (а я общаюсь, к счастью, с одной из «очевидиц», пани Ольгой Фиаловой, которой сегодня уже 91 год, которая помнит Бурлюка), что он даже выбирал в ресторанах кошерную еду и носил что-то типа кипы. Безусловно, он был православным. Бурлюк, как любитель автобиографий и мемуаров, не только сам писал их, но и заставлял писать их свою жену Марусю, Марию Никифоровну Елиневскую, и свою сестру Людмилу Давидовну Бурлюк, которая последние 12 лет прожила в Праге. И там, в этих мемуарах, записано, что Бурлюк ведет свой род от хана Батыя. Вплоть до того, что деды и прадеды, как писала Людмила Бурлюк, просто портретно похожи на хана Батыя. Конечно, трудно себе представить, чтобы кто-то видел портрет Батыя, но тем не менее. И что интересно? Бурлюк говорил, что его предки по отцовской линии - писарчуки, запорожского войска казаки, которые пришли в Запорожье из Крыма. И в Крыму, действительно, до недавнего времени была деревня Бурлюк, там есть река Бурлюк, и даже есть винодельческое хозяйство «Бурлюк» - мы можем купить это вино и сейчас.
А вот по материнской линии он поляк, шляхтич, его мать - Людмила Иосифовна Михневич. И все же, наверное, Бурлюка можно считать большей частью украинцем, хотя называл он себя отцом русского или российского футуризма. Безусловно, он - космополит, о чем писал Василий Каменский, один из его ближайших друзей.
Вообще, фигура Бурлюка настолько масштабна и интересна, что о нем можно говорить не часами, а сутками.
И его судьба кардинально отличается от судьбы его ближайших товарищей, друзей и сподвижников по русскому футуризму. Если, например, жизнь Владимира Маяковского исследователи его творчества характеризуют как трагедию, то жизнь Бурлюка, безусловно, это драма, но драма со счастливым концом. Это драма человека, который был вынужден выбирать между признанием и славой, к которым он всячески стремился, и чисто физическим выживанием, самосохранением, определенным каким-то материальным благополучием и возможностью заниматься творчеством так, как он этого хотел. Выбор встал перед ним в 1917 году, после революции, и он выбрал второе. Таким образом он оказался в эмиграции, сначала Японии, а потом в Америке. В Японии он прожил два года, с 1920-го по 1922-й, и уехал он в Японию из Владивостока, совершив перед этим «Большое сибирское турне». Так получилось, что семья его во время Первой мировой войны оказалась под Уфой, а деревня Иглино, где он написал массу работ и даже занимался поставкой сена в армию… Он хвастался тем, что получил даже какую-то почетную грамоту о том, что он был таким замечательным поставщиком сена. Это неудивительно, потому что картины в то время уже не покупали, шла война, а у него было двое маленьких детей на руках. В конце 1917 года, осенью, он приезжает в Москву, вместе с Каменским в «Кафе футуристов» расписывает стены, но весной 1918-го из Москвы уезжает. Его какой-то сумасшедший инстинкт самосохранения и интуиция подсказывают ему, что нужно бежать. Он едет в Уфу, уходит все дальше от линии фронта на Восток, оказываясь, в конце концов, во Владивостоке с женой, двумя детьми, сестрой жены Лидией и своей младшей сестрой Марианной, которая счастливо вышла замуж за Вацлава Фиалу и оказалась в Праге в 1922 году, и прожила здесь долгую и счастливую жизнь, она прожила почти 87 лет.
Бурлюк сетовал на то, что у него не было признания как в России, так и позже в Америке. В 1929 году он написал свои «Фрагменты из воспоминаний футуриста», которые переслал в Советский Союз литературоведу Островскому с просьбой опубликовать. Опубликованы они были только в 1994 году в России, в Петербурге. До этого, правда, фрагменты были опубликованы в Париже. Но, представляете себе, сколько лет прошло до публикации? И вот что он пишет в 1929 году:
«Если другие футуристы, особенно второй призыв, после революции и получили признание, то я лично, волею судеб попавший на другие материки нашей планеты, продолжая всежильно работать на пользу страны рабочих и крестьян, моей великой революционной родины, никакого признания у себя на родине так и не видал, а унес в ушах своих нахальный смех генералов и толстосумов. При таких обстоятельствах нельзя человека обвинять в некоторой нервности. Мне 22 июля 1929 года исполнилось 47 лет. В каждом существе обитают различные инстинкты. Инстинкты продолжения рода, самосохранения чисто физического. Но я, подобно другим моим товарищам по влечению к искусству, всю жизнь, с ранних лет обуреваем был припадками инстинкта эстетического самосохранения. В некоторых творческих особях он проявляется необычайно бурно, вспомним Тернера с его тремя тысячами картин и девятнадцатью тысячами рисунков».
Вот этот «инстинкт эстетического самосохранения», пожалуй, был главным, определяющим в характере Бурлюка, и все его поступки были, так или иначе, продиктованы этим инстинктом. Вы, действительно, правы - судьба его друзей и сверстников в конце 1910-х годов складывалась удачно. Это был некий мейнстрим, но чем все кончилось - мы знаем. Бурлюк прожил 85 лет и был признан. То есть его «инстинкт эстетического самосохранения» сослужил ему добрую службу, мы помним и говорим о нем и сейчас. Судьба Маяковского нам известна, Хлебников умер в том же возрасте, что и Маяковский, в 37 лет, Крученых прозябал в нищете, Каменский последние тринадцать лет жизни был парализован и ушел совершенно далеко от того, что он писал тогда. То есть, один Бурлюк остался тем, кто мог продолжать работать в том же стиле. Он мог работать в любом стиле - футуризма, экспрессионизма - ему никто не диктовал. Помимо этого «эстетического самосохранения», у Бурлюка было еще несколько каких-то пунктиков, которые он постоянно подчеркивал. Например, он постоянно считал, сколько лет он прожил, сколько дней, сколько минут. И по поводу Тренера: он тоже подсчитывал, сколько же должен был Тренер работать. Сам Бурлюк за свою жизнь написал порядка 20-ти тысяч работ, и вот, что он писал, например, Николаю Никифорову в Тамбов, своему духовному сыну:
«Осталось двадцать дней жить, и я уже переживу Гете и Виктора Гюго - 83. Льва Николаевича Толстого пережил в прошлом году. Дега - 84. Репин и Клод Моне - 86. Но эта цель уже даже плохо зримая, и нет особой веры, что хватит сил дотянуть до тех лет. В литературе русской только ваш, тамбовец, помещик Жемчужников, но он художником не был».
Он постоянно сравнивал, сколько же лет он прожил. И вот эта бурлюковская драма выбора была разрешена в пользу того, что он все-таки оказался в эмиграции. Он сам писал:
«Поэт Сингер говорит, что я написал за свою жизнь 17 тысяч картин. Я ведь работаю все время. За 50 лет - 2,5 биллиона ударов сердце, за 75 лет - 3 миллиарда 750 миллионов. Мы все биллионеры». Он тщательно подсчитывал, сколько ударов сердца у него было.
Что позволило выходцу из довольно-таки провинциальной семьи, из провинции ворваться в самую гущу российского искусства тогдашнего, и стать одним из лидеров авангарда? Причем, не только русского, но и где-то мирового, потому что, когда Давид Бурлюк присоединился к Василию Кандинскому и вошел в группу «Синий всадник», и опубликовал свою статью «Дикие» России» в сборнике «Синий всадник», это позволило ему потом в Америке разыграть эту карту. О нем в Америке знали только благодаря «Синему всаднику», потому что это был мировой контекст. Но это - немного позже. Я считаю, что у Бурлюка был набор неких уникальных качеств, которые позволили ему занять место в культуре, в искусстве и в истории. Первое - это эрудиция и интеллект. Я хочу просто процитировать несколько цитат того же Каменского. «Давид Бурлюк был старшим в нашем братском будетлянстве. Он значительно больше нас знал жизнь искусства, полнее насыщен был теоретическими познаниями и являлся нашим учителем». Или, например, Маяковский, эти знаменитые слова: «С всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг мой и действительный учитель, Давид сделал меня поэтом, читал мне французов и немцев, всовывал книги, выдавал мне ежедневно 50 копеек, чтобы писать, не голодая». Кстати, очень забавно, что Бурлюк потом писал: «Какие 50 копеек? Не меньше рубля. Ему и Хлебникову. Хлебникову еще теплые носки. Монетку, один рубль, я всегда засовывал им в пальто». Лиля Брик тоже писала в своих воспоминаниях о Маяковском: «До знакомства с Бурлюком Маяковский был малообразован в искусстве».
Эрудицию Бурлюка признавали практически все. Я недавно писал большую статью «Давид Бурлюк и братья Соеры». Не удивляйтесь. Эта фамилия нам знакома только по произведениям Марка Твена. На самом деле они Шоары. Родились в Борисоглебске, три брата - Рафаэль, Мозес и Исаак. Они попали в Америку в 11-летнем возрасте и стали американскими классиками. Так вот, один из них, Рафаэль, признанный классик американского искусства, его работы можно увидеть практически во всех крупных музеях Америки, говорил о том, что Давид Бурлюк - это один из наиболее эрудированных людей, которых он встречал в своей жизни. Это признание дорого стоит, потому что это говорит уже американец. Эрудиция и интеллект Бурлюка привлекали, позволяли ему читать лекции, постоянно выступать. Он сам себя называл оратором и зарабатывал себе на жизнь, когда не продавались картины, публичными выступлениями. На любую тему. Он мог рассказывать о Пушкине, мог о современной поэзии. Он постоянно читал стихи наизусть. Он принадлежал к той счастливой категории людей, которые легко запоминают стихи и легко их читают. У него было чутье на все новое и хороший вкус. Я думаю, что повлияло на это его краткое обучение в Мюнхене и Париже. Как человек, родившийся в Херсонской губернии, чей отец был управляющим имениями, выросший в провинции… Он рос в Твери, в Казани, семья постоянно переезжала вместе с отцом. Каким образом он, вдруг, стал настолько осведомлен в новых течениях в искусстве, что мог читать об этом лекции и вовлекать в это своих друзей? Мюнхен и Париж - это два самых счастливых города для русского искусства, два города, в которых русские художники находили себя. Он учился и там, и там. В Мюнхене он учился у Вилли Дитца, у Антона Ашбе, в Париже он учился у Кормона. Он с гордостью писал, что учился рисовать на том же мольберте, на котором перед ним рисовал Матисс. И, несмотря на то, что в Мюнхене и Париже в общей сложности он провел менее года, потому что возвращался домой… Ему было скучно, он вернулся, взял с собой брата Володю, они уехали обратно в Мюнхен. Потом началась Русско-японская война, он бросил Париж и вернулся. И, тем не менее, он успел увидеть, ухватить новое. А тогда в Париже действительно все бурлило. И потом коллекция Морозова и Щукина, которые, собственно говоря, тоже покупали работы того же Матисса, Пикассо и прочих, он все это уже знал, и благодаря этому он мог проповедовать новое искусство. Умение безошибочно находить таланты, дружить с ними, знакомить их друг с другом и создавать группы - вот это то, чего у Бурлюка не отнять. Он называл «квадригой» себя, Каменского, Маяковского и Хлебникова. Есть еще Алексей Крученых. Он сплотил их всех, это группа «Гилея», это были неразлучные люди, и я о каждом из них расскажу немножко позже подробно. Но, тем не менее, он сумел таких разных людей сплотить вокруг себя, перезнакомить и передружить между собой. Кроме того, он обладал каким-то сумасшедшим отцовским инстинктом, о чем писали все. Я недавно вместе с Верой Хлебниковой, внучатой племянницей, писал статью о Хлебниковых в Украине и в Одессе, мы только что ее закончили. И вот я там цитировал Марию Синякову, харьковскую художницу, которая была хорошо знакома и с Хлебниковым, и с Бурлюком, и с Маяковским, и она тоже пишет об этом сумасшедшем отцовском инстинкте, который позволял Бурлюку не завидовать. Он не завидовал, он искренне радовался успехам своих друзей, он называл их гениями. Все мы знаем о том, как Маяковский стал поэтом. Когда в 1911 году Маяковский с ним встретился в курилке Московского училища живописи, ваяния и зодчества, Бурлюку тогда было 29 лет, Маяковскому было 18. Оба были задиристые. Бурлюк был уже достаточно опытный и искушенный, он уже имел диплом Одесского художественного училища, он уже выставлялся, в 1907 году уже была первая выставка в Москве, он выставлялся с Ларионовым, он уже был на то время одним из лидеров русского авангарда. И молодой 18-летний юноша, плохо одетый, Маяковский. И они чуть не сцепились. И после этого стали неразлучными друзьями. И когда во время одной из прогулок по Москве Маяковский начал читать фрагменты из своего стихотворения, сказав, что это его друг написал, Бурлюк сказал: «Какой же это друг? Это вы. Вы же гениальный поэт. Вы должны теперь писать стихи». И со следующего дня представлял Маяковского всем: «Это мой друг Владимир Маяковский, гениальный поэт». И Маяковскому некуда было деваться, пришлось писать стихи. Если мы говорим об Алексее Крученых, это человек, который первый познакомился с Бурлюком, хронологически, я имею в виду, потому что Крученых окончил Одесское художественное училище, он там учился с 1902-го по 1906-й. А Бурлюк, который учился там в 1900-1901-м, в Одессу наезжал часто, и, кроме того, они там выставлялись на выставках Товарищества южнорусских художников. Там они и познакомились. Крученых сначала познакомился с Владимиром, потом с Давидом, в 1909-м году он приехал к ним в Чернянку, это лежбище, логово русского футуризма, куда приезжали, по-моему, все, где подолгу жил и Хлебников и бывал Маяковский, подолгу жил Ларионов. Крученых приехал к ним, и именно Бурлюк подсказал Крученых его знаменитый «Дыр бул щыл». Он сказал ему: «А давайте вы напишете стихотворение из полностью придуманных слов?». Так возник в 1912 его знаменитый «Дыр бул щыл». Если говорить о Хлебникове, то с Хлебниковым они познакомились в Питере на квартире у Елены Гуро и Михаила Матюшина, это авторы первого «Садка судей», это книжка, которая в 1910 году вышла, которая вышла практически параллельно с теми футуристическими новациями, которые происходили в это время в Италии. Бурлюк увидел Хлебникова, Хлебников там читал свое стихотворение «Зверинец», Бурлюк сразу понял, что он гений. И не совсем от мира сего. Бурлюк понял моментально, что его нужно опекать, оберегать. Он перевез его к себе в квартиру, которую они снимали с Володей в Петербурге. Всё это он несколько раз описывал в «Color and Rhyme», своем журнале, который он издавал уже в Америке. Кстати, это стремление бесконечно писать воспоминания… Если в России Бурлюк первые 30 лет жизни зарабатывал признание, то в Америке он старался, чтобы о нем не забыли. В Америке он начал путь с начала. И вот эти журналы «Имени мене»… У нас в Одессе есть популярная история. У нас есть школа имени Петра Соломоновича Столярского, знаменитая музыкальная школа, откуда вышли Ойстрах, Гилельс и практически вся скрипичная школа Европы сегодняшняя. И вот Сталин еще при жизни назвал эту школу именем Столярского, и пригласил Столярского в Москву, чтобы это торжественно при всех объявить. И Столярский благодарно вышел на сцену и сказал: «Спасибо товарищу Сталину, что назвали школу имени мене». И вот у Бурлюка тоже был журнал «имени мене», 66 номеров, с 1930-го по 1966-й год, в котором он описывал фрагменты своей биографии, письма, которые ему присылали, описывал все свои выставки, бесконечные мемуары, дневник своей жизни, хронологию. Он заставлял свою жену записывать каждый день его жизни, и потом тщательно переписывать, и это издавали в журнале. Благодаря этому мы знаем много о нем и о его окружении. Так вот, много лет спустя он в «Color and Ryhme» сетовал, что с отъездом Бурлюка из России Хлебников был брошен на выживание и остался практически без средств к существованию. А Бурлюк опекал его, Хлебников жил у него подолгу в Чернянке на всем готовом, уезжал оттуда в Одессу, потом снова возвращался, и Бурлюк тайно от него прятал его стихотворения. Когда они первый раз пришли к Хлебникову в домик, он жил в домике у кладбища в Питере, это был 1909 год, он преподавал детям купца, владельца этого домика, русский язык. И он спал, как всегда, на матрасе, а стихотворения свои Хлебников держал в наволочке. И вот Бурлюк пришел, окинул взглядом эту квартиру, в которой практически ничего не было, и сказал: «Собирайтесь!». Хлебников взял наволочку и они пошли. Он говорит: «Вы ничего не забыли?». Хлебников говорит: «Вроде нет». Тут Бурлюк глянул под ноги, а там лежал какой-то листик смятый. Это оказалось стихотворение «Заклятие смехом», которое он немедленно опубликовал в Петербурге. А Хлебников ужасно сетовал и сердился на Бурлюка за то, что Бурлюк без его спроса публиковал его стихотворения. В воспоминаниях Крученых есть такой эпизод, когда Бурлюк издал первый том «Творений» Хлебникова за свой счет в Херсоне, Хлебников пришел в ярость и написал открытое письмо с протестом. Но написал по-своему, по-хлебниковски, то есть не опубликовал, а просто передал его Крученых. Хлебников иногда и стихотворения свои забывал посылать в газеты, а потом искал в газетах эти свои стихотворения. Он отдал письмо Крученых с тем, чтобы пригрозить Бурлюку. И Крученых это письмо тщательно спрятал. И писал о том, что, слава богу, что Бурлюк… Хлебников на что сетовал? Что Бурлюк украл у него все его обрывки, черновики, и не в том порядке их подал, и, вообще, он не предназначал для публикации эти стихотворения, они не обработаны, они сырые, это черновики. Крученых потом писал, что слава Богу, что Бурлюк это сделал, потому что иначе бы мы все потеряли. Потому что, например, когда Бурлюк вернулся в Чернянку после поездки в Европу, он обнаружил, что рукописи Хлебникова пропали. Он спросил: «Витя, где рукописи?». «Я их отправил в Астрахань». «А где квитанция почтовая?». «Потерял». И так было неоднократно. Так вот, именно благодаря Бурлюку мы теперь можем прочесть многое из хлебниковского наследия. Поэтому все участники этой «квадриги» обязаны, в той или иной степени, Бурлюку в том, что они или стали поэтами, как Маяковский, или их произведения сохранились, как Хлебников, или что он показал какие-то новые ходы, как Крученых. Каменский, например, у него учился рисовать.
С Каменским Бурлюк очень дружил. Впервые они увиделись на «Выставке новых течений в искусстве», которую организовал Николай Кульбин, один из организаторов выставок нового искусства в Петербурге. Он, кстати, был одним из немногих, кто имел определенный достаток, потому что он был врачом достаточно обеспеченным, но в 40 лет он решил, что все это не то и нужно заниматься современной авангардной живописью. И вот Каменский, который в это время работал в альманахе «Весна», пришел на выставку и услышал зычный голос и какой-то громкий, утробный хохот. Вы знаете, как писал Крученых о Бурлюке? «Большой бурный Бурлюк врывается в жизнь. Он широк и жаден, ему все надо узнать, все захватить, все слопать. Фигура сложная». Этот хохот, который потом вспоминал и Маяковский - «жирный хохот Бурлюка», Каменский услышал, пошел и увидел двух Бурлюков, Давида и Владимира, которые в резких фразах и тонах высказывались о мирискусниках, как Бенуа, или критиках, как Брешко-Брешковский, и Каменский понял, что это то, что он искал, и они моментально сдружились. Каменский же был авиатором, и Бурлюк с Маяковским во время большого турне кубофутуристов часто пользовались этим. Потому что авиаторов в то время было так же мало, как в наше время космонавтов. И когда им нужно было получить разрешение у губернатора или в полицейском управлении на выступление, а слава за ними шла довольно скандальная, и получить это разрешение было непросто, они отправляли Каменского, который показывал корочку авиатора и говорил о том, что, понимаете, футуристы это те, кто за прогресс технический, и я футурист, потому что я летаю на аэроплане. Всегда они получали разрешение, и благодаря этому выступали успешно, зарабатывали какие-то деньги, которые тут же пропивали, проедали и тратили. Каменский был такой фигурой, которую все любили. Он был сумасшедше обаятельным человеком. Но в 20-е годы он остался практически один, и он начинает писать письма. Я буквально сегодня перечитывал письма Каменского Евреинову, с которым Бурлюк встретился в Америке, и Каменский в этих письмах сетует на то, что все оказались в Америке. Он писал о том, что я слышал, что вы там неплохо зарабатываете, и Борис Григорьев уже себе домик в Париже прикупил, и Судейкин неплохо устроился, и Савелий Сорин кучу денег нагрёб. А сам он жил в Каменке, в своей деревне, расписывал, как замечательно в деревне жить, всячески стремился туда поскорее уехать из столицы, как это ни странно, и потом, в конце 20-х, он начинает писать, что очень хочет попасть к ним в гости в Нью-Йорк. Я думаю, что он не мог писать то, что хотел, но думаю, что он уже в конце 20-х понял, что оказался в сложном положении. Мы знаем, что творчество Каменского с 30-х годов престает быть интересным, футуризм закончился в конце 10-х, авангард - в конце 20-х.
Ему не удалось съездить в Нью-Йорк, он не выезжал из Советского Союза и последние 13 лет он провел в постели, он был парализован. Это один из примеров той участи, которая могла бы ожидать и Бурлюка. Ведь Бурлюк чего боялся? Он не воевал, он был одноглазым, он не был на фронте. Но Владимир Бурлюк воевал, он был белым офицером, он погиб в 1917 году под Салониками, и Бурлюк опасался, что его могут репрессировать, как родственника белого офицера. Бурлюк знал о том, что в 1920 году был расстрелян его брат Николай, поэт, который тоже служил в армии. При том, он служил и у красных, и у белых, потому что он пошел в радиодивизион с тем, чтобы не брать в руки оружие. И когда в 1920 году все закончилось победой большевиков, он увидел объявление, что просьба прийти бывшим офицерам встать на учет, он пришел и его через три дня расстреляли. Бурлюк знал об этом, он опасался этого. Поэтому он не последовал примеру Виктора Пальмова, Сергея Третьякова или Николая Асеева, которые вместе с ним во Владивостоке были в одно и то же время, в 1918-1920. Они вернулись в Россию. Третьякова расстреляли, Пальмов какое-то время был признан, потом его имя было забыто. А Бурлюк фактически состоялся. И, что интересно, вот какая-то удачливость сумасшедшая Бурлюка - ему в нужный момент попадались нужные люди. Например, тот же Третьяков и Герберт Пикок помогли ему сделать документы и получить визу в Японию через графа Мацудайра. Кто такой Герберт Пикок? Бурлюк учился в Твери один год в гимназии. Его родители сняли для него комнату в доме, в котором жил мальчик Герберт Пикок. Его отец был англичанином, а мама была дочкой Бакунина. Бурлюк очень любил подчеркивать свое знакомство с какими-то известными, именитыми людьми, он писал об этом по многу раз. Даже с теми, кого он жёстко критиковал - например, с Репиным или Серовым … С Репиным была вообще забавная история. После того, как порезали картину «Иван Грозный убивает своего сына», когда Балашов порезал эту картину, Волошин в Москве, в Политехническом музее, организовал большой диспут и пригласил туда Репина, и говорил о том, что это картина ужасная, надо ее спрятать подальше от публики, и Репин чуть ли не сам спровоцировал Балашова. А Репин перед этим выступил в прессе и сказал, что это Бурлюки, потому что это имя стало нарицательным, Бурлюки заплатили Балашову, чтобы он порезал его картину. Бурлюк тоже там выступил довольно резко, а Репин вышел из зала со скандалом. Так вот, через пару лет Бурлюк к нему приехал, он потом писал о нем, как о «великом Репине». Но, возвращаясь к Пикоку, Бурлюк писал потом много раз, что он знаком с внуком Бакунина. И вот, представьте себе, это был конец 19-го века, они учились в одной гимназии в Твери, он жил в этом доме. И вот 1920-й год, и он его встречает в Владивостоке. При этом этот Пикок уже был английским консулом, потому что папа его тоже был английским консулом. И он ему помогает уехать в Японию. Такие мелкие случайности, мелкие удачи его сопровождали всю жизнь. Но я хочу вернуться к еще каким-то уникальным бурлюковским чертам, которые, наверное, и сделали его тем, о ком мы сегодня говорим. Плодовитость сумасшедшая. Я говорил про двадцать тысяч картин. Он еще писал о том, что уже в 1900 году его отец стал управлявшим имением «Золотая балка» Святополк-Мирского в Херсонской губернии, недалеко от Одессы. Он там писал все лето, написал 300 этюдов и привез в Одесское художественное училище. И за это его преподаватели отругали и сказали, что это не творчество, а какое-то фабричное производство. И вот этим «фабричным производством» Бурлюк занимался всю жизнь. Тот же Рафаэль Сойер, о котором я говорил, его американский друг, в своем интервью говорил о том, что работы Бурлюка должны были быть отредактированы. Но он их не редактировал, он не правил, он писал работы каждый день, и он считал, что все, что выходит из под его кисти - гениально. И вот эта сумасшедшая плодовитость, это, наверное, и есть попыткой бросить это семя, вот этот инстинкт эстетического самосохранения, который двигал им все время. В конце концов, в 1922 году Бурлюк оказывается в Америке и вынужден начать все сначала. Америка оказалась не такой приветливой, как он думал, потому что перед этим у него было легкое завоевание Японии, он даже немного выучил японский язык. Он писал о том, что знал латынь, древнегреческий, французский, немецкий, а английского не знал. Я долго воспринимал это все, как шутку. Когда он приехал в Америку, сразу произошло несколько событий, которые его несколько опечалили. Когда он пристал к Эллис Айленду, где была таможня и куда попадали все эмигранты, стремящиеся в Америку, он привез с собой несколько сотен картин. Потому что у них с Марусей не было ничего, им надо было на что-то жить, и он рассчитывал, что он продаст их в Америке и сразу у них будет хороший старт. И вдруг таможенник сказал ему: «Дорогой друг, вы должны заплатить пошлину». Денег у Бурлюка не было, и он уж было пришел в отчаяние, и тут начальник этого таможенника подошел и спросил: «Что это?». Он сказал: «Мои картины». «Забирай свое барахло и проваливай!». Соответственно, Бурлюк писал, что если для них это «барахло», то на что же мы будем жить? А в Японии все складывалось хорошо, он продал там порядка 150 работ, он вошел в число лидеров японского футуризма, потому что футуризм в Японии в то время набирал обороты и Бурлюк очень удачно туда приехал. Кстати, с тем же Гербертом Пикоком они вместе покорили Фудзияму. И вот в Америке эти работы оказываются никому не нужными, и у него начинается трудная пора, которая длилась 17-18 лет…
См.: http://www.svoboda.org/a/28140107.html
Продолжение см.: http://scala-paradisi.livejournal.com/668668.html
одесский писатель Евгений Деменок
(автор книги «Вся Одесса очень велика»)
После выхода моей книги «Новое о Бурлюках» в Одессе меня неоднократно спрашивали: «Скажи, Женя, Бурлюк все-таки еврей или не еврей?». И я решил написать об этом, чтобы расставить все точки над «и». Ведь забавно, что Бурлюк, попав в Америку, время от времени, действительно, выдавал себя за еврея, и, даже, приехав в Прагу, очевидцы рассказывают (а я общаюсь, к счастью, с одной из «очевидиц», пани Ольгой Фиаловой, которой сегодня уже 91 год, которая помнит Бурлюка), что он даже выбирал в ресторанах кошерную еду и носил что-то типа кипы. Безусловно, он был православным. Бурлюк, как любитель автобиографий и мемуаров, не только сам писал их, но и заставлял писать их свою жену Марусю, Марию Никифоровну Елиневскую, и свою сестру Людмилу Давидовну Бурлюк, которая последние 12 лет прожила в Праге. И там, в этих мемуарах, записано, что Бурлюк ведет свой род от хана Батыя. Вплоть до того, что деды и прадеды, как писала Людмила Бурлюк, просто портретно похожи на хана Батыя. Конечно, трудно себе представить, чтобы кто-то видел портрет Батыя, но тем не менее. И что интересно? Бурлюк говорил, что его предки по отцовской линии - писарчуки, запорожского войска казаки, которые пришли в Запорожье из Крыма. И в Крыму, действительно, до недавнего времени была деревня Бурлюк, там есть река Бурлюк, и даже есть винодельческое хозяйство «Бурлюк» - мы можем купить это вино и сейчас.
А вот по материнской линии он поляк, шляхтич, его мать - Людмила Иосифовна Михневич. И все же, наверное, Бурлюка можно считать большей частью украинцем, хотя называл он себя отцом русского или российского футуризма. Безусловно, он - космополит, о чем писал Василий Каменский, один из его ближайших друзей.
Вообще, фигура Бурлюка настолько масштабна и интересна, что о нем можно говорить не часами, а сутками.
И его судьба кардинально отличается от судьбы его ближайших товарищей, друзей и сподвижников по русскому футуризму. Если, например, жизнь Владимира Маяковского исследователи его творчества характеризуют как трагедию, то жизнь Бурлюка, безусловно, это драма, но драма со счастливым концом. Это драма человека, который был вынужден выбирать между признанием и славой, к которым он всячески стремился, и чисто физическим выживанием, самосохранением, определенным каким-то материальным благополучием и возможностью заниматься творчеством так, как он этого хотел. Выбор встал перед ним в 1917 году, после революции, и он выбрал второе. Таким образом он оказался в эмиграции, сначала Японии, а потом в Америке. В Японии он прожил два года, с 1920-го по 1922-й, и уехал он в Японию из Владивостока, совершив перед этим «Большое сибирское турне». Так получилось, что семья его во время Первой мировой войны оказалась под Уфой, а деревня Иглино, где он написал массу работ и даже занимался поставкой сена в армию… Он хвастался тем, что получил даже какую-то почетную грамоту о том, что он был таким замечательным поставщиком сена. Это неудивительно, потому что картины в то время уже не покупали, шла война, а у него было двое маленьких детей на руках. В конце 1917 года, осенью, он приезжает в Москву, вместе с Каменским в «Кафе футуристов» расписывает стены, но весной 1918-го из Москвы уезжает. Его какой-то сумасшедший инстинкт самосохранения и интуиция подсказывают ему, что нужно бежать. Он едет в Уфу, уходит все дальше от линии фронта на Восток, оказываясь, в конце концов, во Владивостоке с женой, двумя детьми, сестрой жены Лидией и своей младшей сестрой Марианной, которая счастливо вышла замуж за Вацлава Фиалу и оказалась в Праге в 1922 году, и прожила здесь долгую и счастливую жизнь, она прожила почти 87 лет.
Бурлюк сетовал на то, что у него не было признания как в России, так и позже в Америке. В 1929 году он написал свои «Фрагменты из воспоминаний футуриста», которые переслал в Советский Союз литературоведу Островскому с просьбой опубликовать. Опубликованы они были только в 1994 году в России, в Петербурге. До этого, правда, фрагменты были опубликованы в Париже. Но, представляете себе, сколько лет прошло до публикации? И вот что он пишет в 1929 году:
«Если другие футуристы, особенно второй призыв, после революции и получили признание, то я лично, волею судеб попавший на другие материки нашей планеты, продолжая всежильно работать на пользу страны рабочих и крестьян, моей великой революционной родины, никакого признания у себя на родине так и не видал, а унес в ушах своих нахальный смех генералов и толстосумов. При таких обстоятельствах нельзя человека обвинять в некоторой нервности. Мне 22 июля 1929 года исполнилось 47 лет. В каждом существе обитают различные инстинкты. Инстинкты продолжения рода, самосохранения чисто физического. Но я, подобно другим моим товарищам по влечению к искусству, всю жизнь, с ранних лет обуреваем был припадками инстинкта эстетического самосохранения. В некоторых творческих особях он проявляется необычайно бурно, вспомним Тернера с его тремя тысячами картин и девятнадцатью тысячами рисунков».
Вот этот «инстинкт эстетического самосохранения», пожалуй, был главным, определяющим в характере Бурлюка, и все его поступки были, так или иначе, продиктованы этим инстинктом. Вы, действительно, правы - судьба его друзей и сверстников в конце 1910-х годов складывалась удачно. Это был некий мейнстрим, но чем все кончилось - мы знаем. Бурлюк прожил 85 лет и был признан. То есть его «инстинкт эстетического самосохранения» сослужил ему добрую службу, мы помним и говорим о нем и сейчас. Судьба Маяковского нам известна, Хлебников умер в том же возрасте, что и Маяковский, в 37 лет, Крученых прозябал в нищете, Каменский последние тринадцать лет жизни был парализован и ушел совершенно далеко от того, что он писал тогда. То есть, один Бурлюк остался тем, кто мог продолжать работать в том же стиле. Он мог работать в любом стиле - футуризма, экспрессионизма - ему никто не диктовал. Помимо этого «эстетического самосохранения», у Бурлюка было еще несколько каких-то пунктиков, которые он постоянно подчеркивал. Например, он постоянно считал, сколько лет он прожил, сколько дней, сколько минут. И по поводу Тренера: он тоже подсчитывал, сколько же должен был Тренер работать. Сам Бурлюк за свою жизнь написал порядка 20-ти тысяч работ, и вот, что он писал, например, Николаю Никифорову в Тамбов, своему духовному сыну:
«Осталось двадцать дней жить, и я уже переживу Гете и Виктора Гюго - 83. Льва Николаевича Толстого пережил в прошлом году. Дега - 84. Репин и Клод Моне - 86. Но эта цель уже даже плохо зримая, и нет особой веры, что хватит сил дотянуть до тех лет. В литературе русской только ваш, тамбовец, помещик Жемчужников, но он художником не был».
Он постоянно сравнивал, сколько же лет он прожил. И вот эта бурлюковская драма выбора была разрешена в пользу того, что он все-таки оказался в эмиграции. Он сам писал:
«Поэт Сингер говорит, что я написал за свою жизнь 17 тысяч картин. Я ведь работаю все время. За 50 лет - 2,5 биллиона ударов сердце, за 75 лет - 3 миллиарда 750 миллионов. Мы все биллионеры». Он тщательно подсчитывал, сколько ударов сердца у него было.
Что позволило выходцу из довольно-таки провинциальной семьи, из провинции ворваться в самую гущу российского искусства тогдашнего, и стать одним из лидеров авангарда? Причем, не только русского, но и где-то мирового, потому что, когда Давид Бурлюк присоединился к Василию Кандинскому и вошел в группу «Синий всадник», и опубликовал свою статью «Дикие» России» в сборнике «Синий всадник», это позволило ему потом в Америке разыграть эту карту. О нем в Америке знали только благодаря «Синему всаднику», потому что это был мировой контекст. Но это - немного позже. Я считаю, что у Бурлюка был набор неких уникальных качеств, которые позволили ему занять место в культуре, в искусстве и в истории. Первое - это эрудиция и интеллект. Я хочу просто процитировать несколько цитат того же Каменского. «Давид Бурлюк был старшим в нашем братском будетлянстве. Он значительно больше нас знал жизнь искусства, полнее насыщен был теоретическими познаниями и являлся нашим учителем». Или, например, Маяковский, эти знаменитые слова: «С всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг мой и действительный учитель, Давид сделал меня поэтом, читал мне французов и немцев, всовывал книги, выдавал мне ежедневно 50 копеек, чтобы писать, не голодая». Кстати, очень забавно, что Бурлюк потом писал: «Какие 50 копеек? Не меньше рубля. Ему и Хлебникову. Хлебникову еще теплые носки. Монетку, один рубль, я всегда засовывал им в пальто». Лиля Брик тоже писала в своих воспоминаниях о Маяковском: «До знакомства с Бурлюком Маяковский был малообразован в искусстве».
Эрудицию Бурлюка признавали практически все. Я недавно писал большую статью «Давид Бурлюк и братья Соеры». Не удивляйтесь. Эта фамилия нам знакома только по произведениям Марка Твена. На самом деле они Шоары. Родились в Борисоглебске, три брата - Рафаэль, Мозес и Исаак. Они попали в Америку в 11-летнем возрасте и стали американскими классиками. Так вот, один из них, Рафаэль, признанный классик американского искусства, его работы можно увидеть практически во всех крупных музеях Америки, говорил о том, что Давид Бурлюк - это один из наиболее эрудированных людей, которых он встречал в своей жизни. Это признание дорого стоит, потому что это говорит уже американец. Эрудиция и интеллект Бурлюка привлекали, позволяли ему читать лекции, постоянно выступать. Он сам себя называл оратором и зарабатывал себе на жизнь, когда не продавались картины, публичными выступлениями. На любую тему. Он мог рассказывать о Пушкине, мог о современной поэзии. Он постоянно читал стихи наизусть. Он принадлежал к той счастливой категории людей, которые легко запоминают стихи и легко их читают. У него было чутье на все новое и хороший вкус. Я думаю, что повлияло на это его краткое обучение в Мюнхене и Париже. Как человек, родившийся в Херсонской губернии, чей отец был управляющим имениями, выросший в провинции… Он рос в Твери, в Казани, семья постоянно переезжала вместе с отцом. Каким образом он, вдруг, стал настолько осведомлен в новых течениях в искусстве, что мог читать об этом лекции и вовлекать в это своих друзей? Мюнхен и Париж - это два самых счастливых города для русского искусства, два города, в которых русские художники находили себя. Он учился и там, и там. В Мюнхене он учился у Вилли Дитца, у Антона Ашбе, в Париже он учился у Кормона. Он с гордостью писал, что учился рисовать на том же мольберте, на котором перед ним рисовал Матисс. И, несмотря на то, что в Мюнхене и Париже в общей сложности он провел менее года, потому что возвращался домой… Ему было скучно, он вернулся, взял с собой брата Володю, они уехали обратно в Мюнхен. Потом началась Русско-японская война, он бросил Париж и вернулся. И, тем не менее, он успел увидеть, ухватить новое. А тогда в Париже действительно все бурлило. И потом коллекция Морозова и Щукина, которые, собственно говоря, тоже покупали работы того же Матисса, Пикассо и прочих, он все это уже знал, и благодаря этому он мог проповедовать новое искусство. Умение безошибочно находить таланты, дружить с ними, знакомить их друг с другом и создавать группы - вот это то, чего у Бурлюка не отнять. Он называл «квадригой» себя, Каменского, Маяковского и Хлебникова. Есть еще Алексей Крученых. Он сплотил их всех, это группа «Гилея», это были неразлучные люди, и я о каждом из них расскажу немножко позже подробно. Но, тем не менее, он сумел таких разных людей сплотить вокруг себя, перезнакомить и передружить между собой. Кроме того, он обладал каким-то сумасшедшим отцовским инстинктом, о чем писали все. Я недавно вместе с Верой Хлебниковой, внучатой племянницей, писал статью о Хлебниковых в Украине и в Одессе, мы только что ее закончили. И вот я там цитировал Марию Синякову, харьковскую художницу, которая была хорошо знакома и с Хлебниковым, и с Бурлюком, и с Маяковским, и она тоже пишет об этом сумасшедшем отцовском инстинкте, который позволял Бурлюку не завидовать. Он не завидовал, он искренне радовался успехам своих друзей, он называл их гениями. Все мы знаем о том, как Маяковский стал поэтом. Когда в 1911 году Маяковский с ним встретился в курилке Московского училища живописи, ваяния и зодчества, Бурлюку тогда было 29 лет, Маяковскому было 18. Оба были задиристые. Бурлюк был уже достаточно опытный и искушенный, он уже имел диплом Одесского художественного училища, он уже выставлялся, в 1907 году уже была первая выставка в Москве, он выставлялся с Ларионовым, он уже был на то время одним из лидеров русского авангарда. И молодой 18-летний юноша, плохо одетый, Маяковский. И они чуть не сцепились. И после этого стали неразлучными друзьями. И когда во время одной из прогулок по Москве Маяковский начал читать фрагменты из своего стихотворения, сказав, что это его друг написал, Бурлюк сказал: «Какой же это друг? Это вы. Вы же гениальный поэт. Вы должны теперь писать стихи». И со следующего дня представлял Маяковского всем: «Это мой друг Владимир Маяковский, гениальный поэт». И Маяковскому некуда было деваться, пришлось писать стихи. Если мы говорим об Алексее Крученых, это человек, который первый познакомился с Бурлюком, хронологически, я имею в виду, потому что Крученых окончил Одесское художественное училище, он там учился с 1902-го по 1906-й. А Бурлюк, который учился там в 1900-1901-м, в Одессу наезжал часто, и, кроме того, они там выставлялись на выставках Товарищества южнорусских художников. Там они и познакомились. Крученых сначала познакомился с Владимиром, потом с Давидом, в 1909-м году он приехал к ним в Чернянку, это лежбище, логово русского футуризма, куда приезжали, по-моему, все, где подолгу жил и Хлебников и бывал Маяковский, подолгу жил Ларионов. Крученых приехал к ним, и именно Бурлюк подсказал Крученых его знаменитый «Дыр бул щыл». Он сказал ему: «А давайте вы напишете стихотворение из полностью придуманных слов?». Так возник в 1912 его знаменитый «Дыр бул щыл». Если говорить о Хлебникове, то с Хлебниковым они познакомились в Питере на квартире у Елены Гуро и Михаила Матюшина, это авторы первого «Садка судей», это книжка, которая в 1910 году вышла, которая вышла практически параллельно с теми футуристическими новациями, которые происходили в это время в Италии. Бурлюк увидел Хлебникова, Хлебников там читал свое стихотворение «Зверинец», Бурлюк сразу понял, что он гений. И не совсем от мира сего. Бурлюк понял моментально, что его нужно опекать, оберегать. Он перевез его к себе в квартиру, которую они снимали с Володей в Петербурге. Всё это он несколько раз описывал в «Color and Rhyme», своем журнале, который он издавал уже в Америке. Кстати, это стремление бесконечно писать воспоминания… Если в России Бурлюк первые 30 лет жизни зарабатывал признание, то в Америке он старался, чтобы о нем не забыли. В Америке он начал путь с начала. И вот эти журналы «Имени мене»… У нас в Одессе есть популярная история. У нас есть школа имени Петра Соломоновича Столярского, знаменитая музыкальная школа, откуда вышли Ойстрах, Гилельс и практически вся скрипичная школа Европы сегодняшняя. И вот Сталин еще при жизни назвал эту школу именем Столярского, и пригласил Столярского в Москву, чтобы это торжественно при всех объявить. И Столярский благодарно вышел на сцену и сказал: «Спасибо товарищу Сталину, что назвали школу имени мене». И вот у Бурлюка тоже был журнал «имени мене», 66 номеров, с 1930-го по 1966-й год, в котором он описывал фрагменты своей биографии, письма, которые ему присылали, описывал все свои выставки, бесконечные мемуары, дневник своей жизни, хронологию. Он заставлял свою жену записывать каждый день его жизни, и потом тщательно переписывать, и это издавали в журнале. Благодаря этому мы знаем много о нем и о его окружении. Так вот, много лет спустя он в «Color and Ryhme» сетовал, что с отъездом Бурлюка из России Хлебников был брошен на выживание и остался практически без средств к существованию. А Бурлюк опекал его, Хлебников жил у него подолгу в Чернянке на всем готовом, уезжал оттуда в Одессу, потом снова возвращался, и Бурлюк тайно от него прятал его стихотворения. Когда они первый раз пришли к Хлебникову в домик, он жил в домике у кладбища в Питере, это был 1909 год, он преподавал детям купца, владельца этого домика, русский язык. И он спал, как всегда, на матрасе, а стихотворения свои Хлебников держал в наволочке. И вот Бурлюк пришел, окинул взглядом эту квартиру, в которой практически ничего не было, и сказал: «Собирайтесь!». Хлебников взял наволочку и они пошли. Он говорит: «Вы ничего не забыли?». Хлебников говорит: «Вроде нет». Тут Бурлюк глянул под ноги, а там лежал какой-то листик смятый. Это оказалось стихотворение «Заклятие смехом», которое он немедленно опубликовал в Петербурге. А Хлебников ужасно сетовал и сердился на Бурлюка за то, что Бурлюк без его спроса публиковал его стихотворения. В воспоминаниях Крученых есть такой эпизод, когда Бурлюк издал первый том «Творений» Хлебникова за свой счет в Херсоне, Хлебников пришел в ярость и написал открытое письмо с протестом. Но написал по-своему, по-хлебниковски, то есть не опубликовал, а просто передал его Крученых. Хлебников иногда и стихотворения свои забывал посылать в газеты, а потом искал в газетах эти свои стихотворения. Он отдал письмо Крученых с тем, чтобы пригрозить Бурлюку. И Крученых это письмо тщательно спрятал. И писал о том, что, слава богу, что Бурлюк… Хлебников на что сетовал? Что Бурлюк украл у него все его обрывки, черновики, и не в том порядке их подал, и, вообще, он не предназначал для публикации эти стихотворения, они не обработаны, они сырые, это черновики. Крученых потом писал, что слава Богу, что Бурлюк это сделал, потому что иначе бы мы все потеряли. Потому что, например, когда Бурлюк вернулся в Чернянку после поездки в Европу, он обнаружил, что рукописи Хлебникова пропали. Он спросил: «Витя, где рукописи?». «Я их отправил в Астрахань». «А где квитанция почтовая?». «Потерял». И так было неоднократно. Так вот, именно благодаря Бурлюку мы теперь можем прочесть многое из хлебниковского наследия. Поэтому все участники этой «квадриги» обязаны, в той или иной степени, Бурлюку в том, что они или стали поэтами, как Маяковский, или их произведения сохранились, как Хлебников, или что он показал какие-то новые ходы, как Крученых. Каменский, например, у него учился рисовать.
С Каменским Бурлюк очень дружил. Впервые они увиделись на «Выставке новых течений в искусстве», которую организовал Николай Кульбин, один из организаторов выставок нового искусства в Петербурге. Он, кстати, был одним из немногих, кто имел определенный достаток, потому что он был врачом достаточно обеспеченным, но в 40 лет он решил, что все это не то и нужно заниматься современной авангардной живописью. И вот Каменский, который в это время работал в альманахе «Весна», пришел на выставку и услышал зычный голос и какой-то громкий, утробный хохот. Вы знаете, как писал Крученых о Бурлюке? «Большой бурный Бурлюк врывается в жизнь. Он широк и жаден, ему все надо узнать, все захватить, все слопать. Фигура сложная». Этот хохот, который потом вспоминал и Маяковский - «жирный хохот Бурлюка», Каменский услышал, пошел и увидел двух Бурлюков, Давида и Владимира, которые в резких фразах и тонах высказывались о мирискусниках, как Бенуа, или критиках, как Брешко-Брешковский, и Каменский понял, что это то, что он искал, и они моментально сдружились. Каменский же был авиатором, и Бурлюк с Маяковским во время большого турне кубофутуристов часто пользовались этим. Потому что авиаторов в то время было так же мало, как в наше время космонавтов. И когда им нужно было получить разрешение у губернатора или в полицейском управлении на выступление, а слава за ними шла довольно скандальная, и получить это разрешение было непросто, они отправляли Каменского, который показывал корочку авиатора и говорил о том, что, понимаете, футуристы это те, кто за прогресс технический, и я футурист, потому что я летаю на аэроплане. Всегда они получали разрешение, и благодаря этому выступали успешно, зарабатывали какие-то деньги, которые тут же пропивали, проедали и тратили. Каменский был такой фигурой, которую все любили. Он был сумасшедше обаятельным человеком. Но в 20-е годы он остался практически один, и он начинает писать письма. Я буквально сегодня перечитывал письма Каменского Евреинову, с которым Бурлюк встретился в Америке, и Каменский в этих письмах сетует на то, что все оказались в Америке. Он писал о том, что я слышал, что вы там неплохо зарабатываете, и Борис Григорьев уже себе домик в Париже прикупил, и Судейкин неплохо устроился, и Савелий Сорин кучу денег нагрёб. А сам он жил в Каменке, в своей деревне, расписывал, как замечательно в деревне жить, всячески стремился туда поскорее уехать из столицы, как это ни странно, и потом, в конце 20-х, он начинает писать, что очень хочет попасть к ним в гости в Нью-Йорк. Я думаю, что он не мог писать то, что хотел, но думаю, что он уже в конце 20-х понял, что оказался в сложном положении. Мы знаем, что творчество Каменского с 30-х годов престает быть интересным, футуризм закончился в конце 10-х, авангард - в конце 20-х.
Ему не удалось съездить в Нью-Йорк, он не выезжал из Советского Союза и последние 13 лет он провел в постели, он был парализован. Это один из примеров той участи, которая могла бы ожидать и Бурлюка. Ведь Бурлюк чего боялся? Он не воевал, он был одноглазым, он не был на фронте. Но Владимир Бурлюк воевал, он был белым офицером, он погиб в 1917 году под Салониками, и Бурлюк опасался, что его могут репрессировать, как родственника белого офицера. Бурлюк знал о том, что в 1920 году был расстрелян его брат Николай, поэт, который тоже служил в армии. При том, он служил и у красных, и у белых, потому что он пошел в радиодивизион с тем, чтобы не брать в руки оружие. И когда в 1920 году все закончилось победой большевиков, он увидел объявление, что просьба прийти бывшим офицерам встать на учет, он пришел и его через три дня расстреляли. Бурлюк знал об этом, он опасался этого. Поэтому он не последовал примеру Виктора Пальмова, Сергея Третьякова или Николая Асеева, которые вместе с ним во Владивостоке были в одно и то же время, в 1918-1920. Они вернулись в Россию. Третьякова расстреляли, Пальмов какое-то время был признан, потом его имя было забыто. А Бурлюк фактически состоялся. И, что интересно, вот какая-то удачливость сумасшедшая Бурлюка - ему в нужный момент попадались нужные люди. Например, тот же Третьяков и Герберт Пикок помогли ему сделать документы и получить визу в Японию через графа Мацудайра. Кто такой Герберт Пикок? Бурлюк учился в Твери один год в гимназии. Его родители сняли для него комнату в доме, в котором жил мальчик Герберт Пикок. Его отец был англичанином, а мама была дочкой Бакунина. Бурлюк очень любил подчеркивать свое знакомство с какими-то известными, именитыми людьми, он писал об этом по многу раз. Даже с теми, кого он жёстко критиковал - например, с Репиным или Серовым … С Репиным была вообще забавная история. После того, как порезали картину «Иван Грозный убивает своего сына», когда Балашов порезал эту картину, Волошин в Москве, в Политехническом музее, организовал большой диспут и пригласил туда Репина, и говорил о том, что это картина ужасная, надо ее спрятать подальше от публики, и Репин чуть ли не сам спровоцировал Балашова. А Репин перед этим выступил в прессе и сказал, что это Бурлюки, потому что это имя стало нарицательным, Бурлюки заплатили Балашову, чтобы он порезал его картину. Бурлюк тоже там выступил довольно резко, а Репин вышел из зала со скандалом. Так вот, через пару лет Бурлюк к нему приехал, он потом писал о нем, как о «великом Репине». Но, возвращаясь к Пикоку, Бурлюк писал потом много раз, что он знаком с внуком Бакунина. И вот, представьте себе, это был конец 19-го века, они учились в одной гимназии в Твери, он жил в этом доме. И вот 1920-й год, и он его встречает в Владивостоке. При этом этот Пикок уже был английским консулом, потому что папа его тоже был английским консулом. И он ему помогает уехать в Японию. Такие мелкие случайности, мелкие удачи его сопровождали всю жизнь. Но я хочу вернуться к еще каким-то уникальным бурлюковским чертам, которые, наверное, и сделали его тем, о ком мы сегодня говорим. Плодовитость сумасшедшая. Я говорил про двадцать тысяч картин. Он еще писал о том, что уже в 1900 году его отец стал управлявшим имением «Золотая балка» Святополк-Мирского в Херсонской губернии, недалеко от Одессы. Он там писал все лето, написал 300 этюдов и привез в Одесское художественное училище. И за это его преподаватели отругали и сказали, что это не творчество, а какое-то фабричное производство. И вот этим «фабричным производством» Бурлюк занимался всю жизнь. Тот же Рафаэль Сойер, о котором я говорил, его американский друг, в своем интервью говорил о том, что работы Бурлюка должны были быть отредактированы. Но он их не редактировал, он не правил, он писал работы каждый день, и он считал, что все, что выходит из под его кисти - гениально. И вот эта сумасшедшая плодовитость, это, наверное, и есть попыткой бросить это семя, вот этот инстинкт эстетического самосохранения, который двигал им все время. В конце концов, в 1922 году Бурлюк оказывается в Америке и вынужден начать все сначала. Америка оказалась не такой приветливой, как он думал, потому что перед этим у него было легкое завоевание Японии, он даже немного выучил японский язык. Он писал о том, что знал латынь, древнегреческий, французский, немецкий, а английского не знал. Я долго воспринимал это все, как шутку. Когда он приехал в Америку, сразу произошло несколько событий, которые его несколько опечалили. Когда он пристал к Эллис Айленду, где была таможня и куда попадали все эмигранты, стремящиеся в Америку, он привез с собой несколько сотен картин. Потому что у них с Марусей не было ничего, им надо было на что-то жить, и он рассчитывал, что он продаст их в Америке и сразу у них будет хороший старт. И вдруг таможенник сказал ему: «Дорогой друг, вы должны заплатить пошлину». Денег у Бурлюка не было, и он уж было пришел в отчаяние, и тут начальник этого таможенника подошел и спросил: «Что это?». Он сказал: «Мои картины». «Забирай свое барахло и проваливай!». Соответственно, Бурлюк писал, что если для них это «барахло», то на что же мы будем жить? А в Японии все складывалось хорошо, он продал там порядка 150 работ, он вошел в число лидеров японского футуризма, потому что футуризм в Японии в то время набирал обороты и Бурлюк очень удачно туда приехал. Кстати, с тем же Гербертом Пикоком они вместе покорили Фудзияму. И вот в Америке эти работы оказываются никому не нужными, и у него начинается трудная пора, которая длилась 17-18 лет…
См.: http://www.svoboda.org/a/28140107.html
Продолжение см.: http://scala-paradisi.livejournal.com/668668.html