Юридическая машина
Гоббсовское понимание государство основывалось на присущей его времени нерасчлененности в сознании образованных людей понятия «механизм» и «организм». Собственно, механистическое сознание еще не успело возникнуть, рационализм не мог обходиться без метафизики. Машина - продукт творчества человека, а значит, в нем есть нечто от произведения искусства, нечто объединяющее с живым миром.
Механицизм возник позднее - когда успехи естественных наук и математики породили иллюзию объяснения мира с помощью законов и формул. Шмитт относит строгое различие между «механизмом» и «организмом» к концу XVIII в., в философии - к возникновению немецкого идеализма, кантовской «Критики способности суждения». Механизм лишен внутреннего содержания, он весь обусловлен тем, что заложено в него извне. Он «мертв», а значит, в нем не может быть ничего мифического. Это всего лишь приспособление. Рационализму новой эпохи казалось, что понять государство проще всего именно как механизм.
Шмитт подмечает, что понимание государства как юридической машины стало фундаментом для грядущей индустриальной эпохи. К этому можно добавить: бюрократия, работающая как машина (без души и без Бога), создает предпосылки индустрии, но также и предпосылки ее гибели. Творческое начало из этого механизма исчезает вместе с изгнанием божественного. Механизм изнашивается, дает сбои и перестает работать. Вместо него начинает работать либо стихия революции («Бегемот»), либо множество обособленных механизмов рыночного хозяйства, который нанимает Левиафана. Теперь Левиафан, прирученный частным интересом (разумеется, монопольным, но дающим определенный просто и мелким игрокам рынка), является для толпы политическим мифом, для буржуа - гарантом безопасности и юридической машиной. До тех пор, пока буржуа не обнаруживает себя привязанным к новому чудищу - бюрократии. И это уже тупик современной эпохи, из которого пытаются выскользнуть через глобализацию. Но «Левиафан» бюрократии сам становится глобальным, от него уже нигде не спрятаться.
При всей мифологичности Левиафана, в представлениях Гоббса он оказывается знаком механизированного и вполне посюстороннего инструмента управления людьми. Что бы ни мерещилось человеку, какими бы фантазиями он ни упивался, для эпохи рационализма имеет значение только физическое бытия. А человеческое бытие - это бытие отдельного физического тела, чье свойство - постоянно источать запрос на продление этого бытия и сохранение безопасного существования. Таковыми Шмитт видит базовые представления Гоббса, отраженные в его теории государства.
Гоббсовский человек живет гораздо тревожнее животного - он беспокоится о завтрашнем дне и мучается от предчувствия завтрашнего голода, не испытывая его в данный момент. Из этого чувства еще не наступившего голода возникают соображения конкуренции и престижа. И рациональное планирование своей жизни от страха потерять ее оказывается невозможным (и даже от страха еще большего страха или страха страха, который наступит завтра). Юридическая машина перестает действовать, если за ней не стоит ужасный образ Левиафана. Логика и разум государственного механизма сосуществуют с иррациональной тревожностью и мятежностью индивидов.
Шмитт прослеживает, как представление о человека как о машине (машина, управляемая интеллектом) было перенесено Гоббсом на «большого человека» - государство. И в этом случае, поскольку вместилища души у большого человека просто нет, индивидуальная душа оказалась подчиненной «большому человеку» как механизму. «Душа» государства в этом смысле становится неким механическим блоком, деталью машины. Дальнейшая трансформация подобных представлений (отраженная также и в праве) отказывается видеть душу уже и в отдельном индивиде. Раз так, то Левиафан может быть отпущен на свободу: люди-роботы не нуждаются в его услугах и не боятся его. Механизированного человека уже ничего не страшит, мир его - «заводные апельсины».
И все-таки подобная трансформация не может пройти до конца. Она сама становится механистической мифологией, через которую в современность проникает анимистическая мифология древних религий. Люди-роботы существуют лишь в небольшом количестве, а доминируют только в воображении узкого слоя идеологов современного глобализма и либертарной модели устройства общества. Энергия мифотворчества уходит из государства лишь благодаря работе грандиозной машины развлечений, разделяющей жизнь человека на действительную (механизированную) и фальсифицированную (мифологизированнию). Восстановление полноценной жизни требует воссоединения двух аспектов мира человека: рассудочного и чувственного. Иначе человек перестает быть самим собой, теряет «психе» - фактически умирает, продолжая существовать как физическое тело, не управляемое рассудком.
Рационализм, изгнав мифологию и метафизику из государства, оставил их только в министерстве пропаганды, которое должно усмирять иррационализм толп. Толпы должны рассеиваться уже самими условиями жизни, чтобы каждый индивид видел вокруг только технический аппарат власти, который работает по воле, сложившейся из совокупности воль граждан. В действительности, это лишь иллюзия. Воля, создающая юридическую машину, скрыта от нас системой «промывки мозгов». Мы начинаем замечать это в периоды кризисов, которые демонстрируют: наша совокупная воля требует принципиально иного, а юридическая машина не срабатывает - в одинаковых условиях она допускает неодинаковые решения или вовсе останавливается. Получается, что государство-машина - только иллюзия. Она нам пригрезилась, когда мы попытались убрать из государственной реальности полноценного человека.
Пока удается сохранить иллюзию механизма, технизацию управления можно продолжать, а государство считать только аппаратом. Шмитт писал, что представление о бездушности и нейтральности госаппарата начало складываться в XVII в. и привело к абсолютной технизации самой системы госуправления. «Западные либеральные демократы согласны с большевиками-марксистами в том, что считают государство аппаратом, которым как нейтральным техническим инструментом могут воспользоваться самые разнообразные политические силы. В результате оказывается, что эта машина, как и вся техника в целом, становится независимой от какого бы то ни было содержания политических целей и убеждений, приобретая ценность нейтрального в отношении истины технического инструмента».
Революции и перевороты ХХ века показали, что аппарат государства не может работать без идеологии, а смена режима меняет эту идеологию. Нейтральность аппарата оказывается иллюзией. Став механизмом, он оказался не бездушен, а злонравен.
Как нам сегодня претит бездушие чиновника и бесчеловечный идиотизм правовых норм, так же и в XVI-XVII вв население Европы «до отчаяния, до тошноты было доведено религиозными и теологическими битвами, дискуссиями и кровопролитными войнами. Вполне понятно, что после сотни лет безрезультатных богословских споров, где каждая сторона лишь возводила хулу на другую и не могла ее ни в чем убедить, люди обратились, наконец, к поискам нейтральной области, в которой они могли бы понимать друг друга и, по крайней мере, прийти к компромиссу, обрести покой, обезопасить и упорядочить свое существование».
От промежуточного этапа рассмотрения государства как «толерантного» учреждения, для которого результат теологического спора не важен, мыслители пришли к убеждению, что теория государства может быть построена точно так же, как и естественнонаучная теория. И это заблуждение дорого обошлось европейской цивилизации.