Соотношение религии, философии и образования
Философский базис образования сам по себе мало чего стоит, если в национальной философии ослабло творческое начало. Оно возможно только в том случае, если нация творит свою историю и культуру. Чем меньше в нации творчества, тем формальнее философское образование и тем меньше аргументов в пользу такого образования. Оно становится лишь повторением наиболее удобных (формализованных) учений - прежде всего, обескровленных упрощенным переводом зарубежных учений.
Фихте: "…у народа с живым языком его исследования восходят до самых корней истечения понятий из духовной природы; в мертвом же языке они пытаются лишь проникнуть в смысл чужого понятия, сделать его понятным для себя, и, таким образом, они на самом деле бывают лишь историческими и герменевтическими, а у первого народа они суть подлинно философские исследования".
Когда нации не во что верить, когда для нее священные символы и откровения предков - лишь повод для проявлений формальной политической лояльности или создания скетантских объединений (использующих кликушеские формы апологетики или отрицания), исчезает интерес к мудрости древних. Имена древних мыслителей больше ничего не значат, а если кого-то и интересуют, то лишь с целью демонстрации учености и соответствия формальным статусам в науке. Но если древняя мудрость становится частью образования, и находятся творческие натуры, исследующие ее, наследие предков захватывает нацию. Общая для всех (или многих) народов древность становится достоянием только тех наций, которые сами признают и познают древность как свою собственную, как родовое наследство.
…облеченные в новую форму, образы Древнего мира, явившись среди той части первоначального племени, которая, сохранив природный язык, осталась в непрерывном потоке первоначального образования, привлекут к себе и ее внимание, и побудят ее к самодеятельности, - те самые образы, которые, останься они в прежней форме, прошли бы, может, мимо нее незамеченными и неуслышанными.
Боги древности уже не могут тревожить наших чувств, а тем более, открывать нам сверхчувственное. Современные религии моложе философии, но включают в себя философское знание как предчувствие религиозных истин. Более поздняя философия тщится встать над религией или даже полностью заменить ее. В значительной мере это связано с заказом отделившихся от нации властителей и задач интернациональных сил, которым религия мешает как конкурент, подлежащий устранению ради целей властвования и обогащения. Именно поэтому первоосновы религии, бывшие столь очевидными и впечатляющими для древних народов, сегодня скрыты формальным ритуалом. Реформация - единственное масштабное явление европейской истории, когда народам внезапно и на короткое время эти первоосновы вновь открылись. Откровение приходило многим праведникам и даже народам, многим было ведомо прозрение и частное или частичное возвращение к апостольскому христианству, но для Фихте важны были именно прозрения Реформации. Для нас они остаются скорее историческим материалов, потому что русским не была ведома масштабная бюрократизация Церкви, развившаяся в католичестве.
Когда впоследствии в руки народов попали подлинные, а не поддельные памятники древней образованности, и тем самым в них зародилось влечение к самодеятельному мышлению и пониманию, то, коль скоро отчасти влечение это было для них свежей новостью, отчасти же не сдерживалось наследственным страхом перед богами, противоречие между слепой верой и странными вещами, которые с течением времени сделались предметами этой веры, должно было поразить их даже сильнее, чем римлян в ту пору, когда к ним впервые пришло христианство.
Христианство играет для нации ту же ценность, что и национальные гении еще с дохристианских эпох. Неспособность к христианству - страшный порок нации, которая либо мечется в постоянной неуспокоенности и неудовлетворенности своим знанием сверхчувственного, либо сокращается до размеров группы, из которой христианство все-таки сформирует общину.
Как бы низко ни пало христианство, в нем всегда остается все же основной элемент, в котором заключена истина и который наверняка возбудит жизнь, если только это действительная и самостоятельная жизнь; это вопрос: что мы должны делать, чтобы обрести блаженство? Если этот вопрос попадал на мертвую почву, где или вообще склонны были сомневаться в том, можно ли всерьез говорить о возможности какого-то блаженства, или, даже и допуская эту возможность, все-таки не имели твердой и решительной воли стать и самому блаженным, - то на подобной почве религия уже с самого начала не вмешивалась бы в жизнь и волю, но витала бы только бледной и колеблющейся тенью в памяти и воображении, а потому, естественно, и все дальнейшие попытки прояснить состояние имеющихся в народе религиозных понятий…
Для европейской истории фигура Лютера имеет особое значение. В ней представлена мощь сверхчувственного, затронувшего вполне обычного человека.
Классической и тонкой образованностью, ученостью, другими преимуществами его превосходили не только иностранцы, но даже и многие люди в его собственной нации. Но им завладел всемогущий мотив - страх за вечное спасение душ, - и этот мотив стал жизнью его жизни, и всякий раз именно этот мотив становился последней гирей на весах его решения и сообщал ему силу и дарования, которым удивляются потомки. Пусть другие люди преследовали в реформации мирские цели, - они никогда не победили бы, если бы во главе их не стоял предводитель, которого воодушевляло вечное; и если этот вождь, всегда видевший, что на карту поставлено вечное спасение всех бессмертных душ, спокойно и бесстрашно выступал навстречу всем духам ада, то это совершенно естественно, и в этом вовсе нет никакого чуда. Это только еще одно доказательство немецкой серьезности и присутствия духа.
В непрерывном ходе истории от древности к современности Фихте увидел особую религиозно-философскую миссию немцев, узнавших своих гениев - Лютера и Канта. С ними Фихте связывает два прозрения, открывшие путь к христианизации сознания, а значит - к становлению национального самосознания.
…Подлинная религия в форме христианства была зачатком нового мира, и совокупной задачей его было вплести дух этой религии в наличную образованность древности и тем самым одухотворить и освятить эту древность. Первый шаг на этом пути состоял в том, чтобы отделить лишающий свободы внешний авторитет формы этой религии от самой религии, и ввести также и в религиозную область свободное мышление древности. К этому шагу побудила заграница, а сделал его немец. Второй шаг, который есть, собственно, продолжение и завершение первого, был тот, чтобы найти эту религию, а с нею и всяческую мудрость, в нас самих, - этот шаг также подготовила заграница, а осуществил его немец. Следующий шаг, который стоит сегодня на повестке дня в вечном времени духа - это совершенное человеческое воспитание нации.
Тот же путь открыт любому национальному становлению. С одной лишь поправкой, которая лишает протестантизм всяких преимуществ. Авторитет формы, отделенный от содержания религии, отделяет от этого содержания и живые образы древности и образы самой религии, которые необходимы для воспитания христианина и еще до всякого воспитания могут быть обнаружены им в устремлениях собственной души. Форма теряет творящее начало, а содержание утрачивает ясные очертания. Диктат формы для образованного национального самосознания вредит ему, но для восходящего к вершинам мудрости самосознания диктат формы обязателен как обязательно подчинение мышления ученика воле учителя.
Фихте пишет о сковывающих философию привязанностях: к обслуживанию церковной бюрократии у схоластов; к буквальному чтению Евангелия у немецких протестантов; к выводам «естественного рассудка», лишенного нравственной опоры и образованности; к «загранице» (теперь мы сказали бы «Запада»). Все эти привязанности были формой неверия, ставшего в последнем случае для философов неким «почетным отличием». Приходя в своих наиболее глубоких помыслах к тем же истинам, которые намечены уже в христианском вероисповедании, западные философы, тем не менее, могли этим кружным путем приводить к вере тех, кто слепо верил в мощь атеистической науки и отвращался от искаженных бюрократией форм христианства. Этот путь, тем не менее, могли пройти лишь немногие, и атеизм на Западе стал новой религиозной формой, образовавшей сумму «верований» современного западного государства, влекущего нации к закату.
Продолжение следует