На выставке Максима Кантора.
Так сложилось, что я стал завсегдатаем выставок Максима Кантора. Здесь, конечно, уместно поставить смайлик - ). Художник выставлен в десятках музеев и галерей. Все мне не обойти.
Впервые воочию я увидел картину Максима в церкви Сен Мерри в Париже. Это был «Крестный ход» и случилось весною прошлого года.
Вот она:
А недавно побывал на выставке Максима, организованной в Мраморном дворце Русского музея.
Сам я не художник. И в этом смысле мое восприятие чисто обывательское, поскольку тех уроков прекрасного, которые были нам даны в школе учительницей русской словесности Ларисой Петровной Шухман, все же недостаточно для формирования квалифицированного суждения о живописи.
Я - экономист. Экономист по профессии и стилю мышления.
Экономисты мыслят аналогиями. Сфера их деятельности столь сложна и мудрена, что они всегда стремятся сложное представить просто. Иногда - примитивно просто. И знаете, бывает, что это срабатывает.
Ходя по залам и по привычке наблюдая больше за публикой, чем за картинами, я все-таки пытался найти аналогию Кантору - художнику.
Может быть Филонов?
Да, есть аналогия. Но она не в стилистике, точнее, не только в стиле: она - в искренности. Кантор пишет, как он дышит. Иногда свободно, но чаще - надрывно и задыхаясь.
Но все-таки, есть что-то еще, значительное и емкое, что не позволяет навести крепкий смысловой мост «Филонов - Кантор».
Кантор - писатель. Кантор - публицист.
И эти ипостаси столь существенны, что читавший его не может воспринимать картины Максима, а еще более того - рисунки, иначе, как иллюстрации в им написанному.
И здесь мне пришла в голову совершенно шальная мысль - Маяковский.
Мне стало понятней.
Но это - мне.
Взгяните: Это картина "Государство".
Не мог я пройти мимо портретов Маркса и Ленина, выставленных рядышком.
Не скрою, в течение длительного времени они были моими кумирами.
Маркса я развил в своей научной работе еще на третьем курсе Университета, за что профессор Бечин из Института экономики АН СССР выругал меня, поскольку моя позиция показалась ему блика к тем, кто «третировал Маркса, как мертвую собаку».
К основоположнику марксизма питаю и сегодня некую слабость. Для тех, кто понимает, скажу: его схемы воспроизводства - гениальный задел для формирования системы управления экономикой. Их забыли. И очень зря.
Про то, что Ленин не совсем чист по части общечеловеческой морали я узнал очень поздно. Помню, в какой ступор привела меня одна хорошенькая женщина, заявившая: «Какой же сволочью был Владимир Ильич!»
Позже мною был написан рассказ «Песня о Ленине» - это тяжелая история.
Стоял я около этих портетов, выставленных рядом, и думал.
А что?
Вот Отец. Вот Сын.
Интересно, а как выглядит Дух святой - бессмертное, всепобеждающее учение - марксизм-ленинизм?
А что, это, по-моему, тема. Резонно подумать, что в слове "тема" больше иронии, чем смысла. Но мне, сформировавшемуся под сильнейшим воздействием идей этих двух титанов мысли, в марксизме-ленинизме видится сила, влекущая людей, сила, взявшаяся, но оказавшаяся не способной изменить их природу. Можно такое изобразить?
Мне понятно, почему я пошел на выставку Максима.
Все достаточно просто: есть созвучие - то, что пишет Максим Кантор плотно ложится на мой фундамент: хорошо вытесанные работы не разрушают, а дополняют мои представления о сущем.
Сегодня это редко.
Да, что там редко - уникально.
В борьбе с превосходящими силами армии Маши Гессен, выступающей под знаменами изощренного либерализма на поле СНОБа, работы, а иногда и реплики Максима были для меня отчасти тем, чем был русский язык для И.Тургенева: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, - ты один мне поддержка и опора…» Снижая пафос повествования, поставлю - ).
Такая форма связи «писатель - читатель» имеет на Урале хорошее название: «заединщики».
Заединщики, то заединщики, но каждый из нас солидарный в чем-то (иногда во многом) с Максимом носит в себе того самого крестьянина, который:
«хитр.
Землю попашет,
Попишет стихи…»
Ну, и конечно, сам Кантор. Ох, как не прост.
Ощущение сложности возникает и не покидает в той части выставки где царит портрет Льва Николаевича Толстого. Портрет большой, писатель во весь рост - мимо Толстова никто не прошел, и здесь не пройдет.
Сначала возникает вопрос: почему именно Толстой? Максим мог бы и Канта или Гегеля нарисовать, Бакунин - личность ярчайшая. Художник где-то написал, что при нем его отец вслух читал произведения гениальных философов. Но при этом, Толстого он не упоминал.
И потом, понятно, что Максим живого Толстого видеть не мог, отсюда следует: написанное им произведение не портрет в исходном значении слова, а сумма впечатлений художника от всего того, что оставил после себя этот «матерый человечище». Плюс личное отношение, конечно.
Замечу: любая картина, представленная художником публике, живет своей жизнью. Это - как выросший, ушедший из семьи ребенок. Он уже и не ребенок вовсе. Он теперь сам, не спросясь папы или мамы строит свои коммуникации с теми, кто ему повстречается. Зритель разговаривает с картиной, а не с ее создателем. Это, согласно избитой шутке - две большие разницы.
Что я вижу в этом взгляде, обращенном ко мне?
Он не отеческий. Он не равнодушный. И не пытливый этот напряженный взгляд.
Усталый? Возможно.
Недовольный. Похоже.
Но чем?
Наверное, тем, что самые важные, выстраданные всей жизнью, отточенные титаническими трудами идеи гиганта уперлись в стену. Стена - красная. Или вроде того.
В эту же стену упирались и все предыдущие идеи. Ни одна сквозь нее не прошла. И это - понятно: то были чьи-то заблуждения. Но и добытая им, Толстым, Истина тоже не проникает. А так быть не должно.
Идея получит простор только в том случае, если стену разрушить.
Но суть толстовства не предполагает разрушение стены.
А стена мешает.
И это горько.
Не ценят.
Впервые воочию я увидел картину Максима в церкви Сен Мерри в Париже. Это был «Крестный ход» и случилось весною прошлого года.
Вот она:
А недавно побывал на выставке Максима, организованной в Мраморном дворце Русского музея.
Сам я не художник. И в этом смысле мое восприятие чисто обывательское, поскольку тех уроков прекрасного, которые были нам даны в школе учительницей русской словесности Ларисой Петровной Шухман, все же недостаточно для формирования квалифицированного суждения о живописи.
Я - экономист. Экономист по профессии и стилю мышления.
Экономисты мыслят аналогиями. Сфера их деятельности столь сложна и мудрена, что они всегда стремятся сложное представить просто. Иногда - примитивно просто. И знаете, бывает, что это срабатывает.
Ходя по залам и по привычке наблюдая больше за публикой, чем за картинами, я все-таки пытался найти аналогию Кантору - художнику.
Может быть Филонов?
Да, есть аналогия. Но она не в стилистике, точнее, не только в стиле: она - в искренности. Кантор пишет, как он дышит. Иногда свободно, но чаще - надрывно и задыхаясь.
Но все-таки, есть что-то еще, значительное и емкое, что не позволяет навести крепкий смысловой мост «Филонов - Кантор».
Кантор - писатель. Кантор - публицист.
И эти ипостаси столь существенны, что читавший его не может воспринимать картины Максима, а еще более того - рисунки, иначе, как иллюстрации в им написанному.
И здесь мне пришла в голову совершенно шальная мысль - Маяковский.
Мне стало понятней.
Но это - мне.
Взгяните: Это картина "Государство".
Не мог я пройти мимо портретов Маркса и Ленина, выставленных рядышком.
Не скрою, в течение длительного времени они были моими кумирами.
Маркса я развил в своей научной работе еще на третьем курсе Университета, за что профессор Бечин из Института экономики АН СССР выругал меня, поскольку моя позиция показалась ему блика к тем, кто «третировал Маркса, как мертвую собаку».
К основоположнику марксизма питаю и сегодня некую слабость. Для тех, кто понимает, скажу: его схемы воспроизводства - гениальный задел для формирования системы управления экономикой. Их забыли. И очень зря.
Про то, что Ленин не совсем чист по части общечеловеческой морали я узнал очень поздно. Помню, в какой ступор привела меня одна хорошенькая женщина, заявившая: «Какой же сволочью был Владимир Ильич!»
Позже мною был написан рассказ «Песня о Ленине» - это тяжелая история.
Стоял я около этих портетов, выставленных рядом, и думал.
А что?
Вот Отец. Вот Сын.
Интересно, а как выглядит Дух святой - бессмертное, всепобеждающее учение - марксизм-ленинизм?
А что, это, по-моему, тема. Резонно подумать, что в слове "тема" больше иронии, чем смысла. Но мне, сформировавшемуся под сильнейшим воздействием идей этих двух титанов мысли, в марксизме-ленинизме видится сила, влекущая людей, сила, взявшаяся, но оказавшаяся не способной изменить их природу. Можно такое изобразить?
Мне понятно, почему я пошел на выставку Максима.
Все достаточно просто: есть созвучие - то, что пишет Максим Кантор плотно ложится на мой фундамент: хорошо вытесанные работы не разрушают, а дополняют мои представления о сущем.
Сегодня это редко.
Да, что там редко - уникально.
В борьбе с превосходящими силами армии Маши Гессен, выступающей под знаменами изощренного либерализма на поле СНОБа, работы, а иногда и реплики Максима были для меня отчасти тем, чем был русский язык для И.Тургенева: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, - ты один мне поддержка и опора…» Снижая пафос повествования, поставлю - ).
Такая форма связи «писатель - читатель» имеет на Урале хорошее название: «заединщики».
Заединщики, то заединщики, но каждый из нас солидарный в чем-то (иногда во многом) с Максимом носит в себе того самого крестьянина, который:
«хитр.
Землю попашет,
Попишет стихи…»
Ну, и конечно, сам Кантор. Ох, как не прост.
Ощущение сложности возникает и не покидает в той части выставки где царит портрет Льва Николаевича Толстого. Портрет большой, писатель во весь рост - мимо Толстова никто не прошел, и здесь не пройдет.
Сначала возникает вопрос: почему именно Толстой? Максим мог бы и Канта или Гегеля нарисовать, Бакунин - личность ярчайшая. Художник где-то написал, что при нем его отец вслух читал произведения гениальных философов. Но при этом, Толстого он не упоминал.
И потом, понятно, что Максим живого Толстого видеть не мог, отсюда следует: написанное им произведение не портрет в исходном значении слова, а сумма впечатлений художника от всего того, что оставил после себя этот «матерый человечище». Плюс личное отношение, конечно.
Замечу: любая картина, представленная художником публике, живет своей жизнью. Это - как выросший, ушедший из семьи ребенок. Он уже и не ребенок вовсе. Он теперь сам, не спросясь папы или мамы строит свои коммуникации с теми, кто ему повстречается. Зритель разговаривает с картиной, а не с ее создателем. Это, согласно избитой шутке - две большие разницы.
Что я вижу в этом взгляде, обращенном ко мне?
Он не отеческий. Он не равнодушный. И не пытливый этот напряженный взгляд.
Усталый? Возможно.
Недовольный. Похоже.
Но чем?
Наверное, тем, что самые важные, выстраданные всей жизнью, отточенные титаническими трудами идеи гиганта уперлись в стену. Стена - красная. Или вроде того.
В эту же стену упирались и все предыдущие идеи. Ни одна сквозь нее не прошла. И это - понятно: то были чьи-то заблуждения. Но и добытая им, Толстым, Истина тоже не проникает. А так быть не должно.
Идея получит простор только в том случае, если стену разрушить.
Но суть толстовства не предполагает разрушение стены.
А стена мешает.
И это горько.
Не ценят.