(no subject)
Ездили копать по войне на один день. На запад от города скоростная трасса, ровная лента, мчишься часа три не снижая скорость меньше ста, потом поворот на маленький бедный провинциальный город, обычный такой российский город, потом кончается и он, дорога становится хуже, я с непривычки попадаю яму за ямой - все-таки в Москве отвыкаешь от разбитого асфальта, - потом приезжаешь в полумертвую деревню. Пронзительно тихо. На окраине стоит сползающий на бок пустой дом. Жили, работали, рожали детей, дети вырастали и уезжали в город, хозяева старели, вдовели, а потом и вовсе оставили белый свет, оказался дом никому не нужным и медленно, спешить то некуда, клонится к земле. Лишь соседи повесили на двери хлипкий замок - чтоб не лазил никто. Оно и правильно, ведь загадят же да и пожгут еще. Хозяев давно уже нет, но в сарае остались дрова, этакий вклад в будущее, тебя уже нету давно, а дрова, что ты колол во дворе и складывал в сарае, пыльные, сухие, спустя много лет положат в машину гости из большого и неблизкого города.
Тихо, очень тихо. Война лютовала тут несколько лет, напихав в землю железа, куда не направь прибор, всюду звенит, пищит, но стоящих находок нет, разве что эмалированный стакан со старательно заделанным прохудившимся дном, да тюбик зубной пасты. Стою по щиколотку в жидкой грязи на дне большой и глубокой, в два моих роста, ямы, бывшей когда-то блиндажом, временным жилищем, выдавливаю все еще белую, и это спустя семьдесят лет, зубную пасту, и не чувствую ничего, никакого трепета, никакой связи с тем временем, будто взял этот тюбик с полки в магазине.
Удар лопатой, другой, с треском рвутся тугие корни, выкидываю тяжелую мокрую землю, и мелкую ямку сразу же наполняет вода. Боже, как же жили тут солдаты в те годы? Сапог то резиновых поди не было, лопаты не финские, пирожки не домашние, костры не разжигать… Злые от недосыпа, отупевшие от холода и бесконечной усталости, спали вповалку в луже на полу землянки, вечно сырая тяжелая шинель давила на плечи, и не было других мыслей кроме тех, что неплохо было бы умереть в ближайшую бомбежку.
Поисковые отряды, работающие здесь, нередко состоят из желающих завязать наркоманов. Они в рамках своей трудотерапии копают нечеловеческими объемами, вырывают заново траншеи, выкорчевывают деревья, перелопачивая горы земли, и поражаешься, глядя на масштабы их работы - будто прошелся бездушный экскаватор.
Изредка, с еле слышным гулом, где-то в беспросветно серых облаках, пролетает самолет, а в остальном тихо. Тишина давит на уши. Бродишь по промокшим полям, хлюпаешь по болотам, жадно вдыхаешь влажный холодный воздух, топчешь пожухлую траву. Когда-то тут деревни были, поля засеивали, теперь их поглощает лес. Деревца мелкие, так, прутики торчат, и, шагая через них, представляешь себя великаном. Потом оглядываешься, а за тобой медленно ползет тяжелая пелена густого тумана. Природа вытягивает из тебя все плохое, и, обволакиваемый хмарью, ты сливаешься с ней, становишься частью этого сырого мертвенно тихого леса, замареного поля.
Стемнело, пора уезжать, и, веселья ради, мы берем неподъемный ржавый снаряд, найденный в лесу через дорогу, разводим на нем костер, заводим машину, но она не едет, переднее колесо увязло в колее и с жужжанием крутится в жиже, поднимая тухлый болотный запах. Снаряд может в любой момент взорваться. Суетимся, запыхались, бегаем, подкапываемся под машину, поднимаем ее на домкрате, подкладываем под колеса те самые сухие пыльные дрова и уже забыли про снаряд, как вдруг неожиданно рвануло. Громко и резко эхо разорвало в клочья мертвую, сырую тишину и запрыгало прочь от опушки к опушке, по полю и скрылось в далеком черном лесу на горизонте. Стало спокойно, торопиться больше не было смысла, и через минут двадцать мы не спеша вытащили машину. Она поелозила немного по склизкой грязи, выехала на твердый асфальт и уверенно помчала нас прочь, оставляя сзади жуткую, семидесятилетней давности историю, пропитанные густым туманом поля и черный, подернутый маслянистой дымкой сырой лес.