Поповские дети
Ночи в августе густы как черничный кисель. И также обволакивающе тягучи. Воздух тяжел и неподвижен. А дыры звезд на черном полотне неба вздымаются то вверх, то вниз, словно кисель этот вот-вот закипит.
Когда в избе, наконец, все утихимирились, и присмирев от навалившегося сна, засопели на полатях дети, в сенное окно кто-то постучал. Три раза. Старая бабка, лежавшая в углу на скамье, вздохнув, поднялась, и еле слышно запричитав то ли молитву, то ли проклятие, взяла узел, который подкладывала под голову во время сна, сняла с гвоздя салоп, и переваливаясь с ноги на ногу, тяжелой поступью вышла.
- Рожает что ль кто на селе? - буркнул в темноте мужской голос.
- Попадья поди… - шепотом ответила хозяйка, повернувшись на кровати к мужу.
Тот выругался.
- А ты что не видел её брюхатую, в храме? - удивилась жена.
- Ты что дура? Когда я храме-то был? - в голосе звучала злоба. Мужик было приподнялся, ему страшно захотелось курить, но табак еще давеча кончился, и он раздраженно опустился обратно.
- Ну не лай. На сносях она была. Вот, видно, срок подошел. - шептала умиритворяюще жена. - А ты-то что извелся?
- Дура-баба ты, и она такая же. Сука. - он сплюнул на пол. - Третьего рожает+ поди? Поповское отродье. И куда их потом? - мужик разгорячился, переходя почти на крик. - Лучше как щенят потопить сразу…
Злоба в его голосе зазвенела болью, он ревел: - Время-то нынче какое1. Церковь закроют, попа убьют, попадью пустят по миру, куда детей-то заводить?
- Да тише, ты, тише. Всех перебудишь. - зашипела на мужа женщина. Погладила его по груди. Сначала осторожно, видимо, страшась супруга как зверя, потом смелее, ласковее. - Ну что делать? - заметила. - Какая радость у них осталась в жизни… все отняли… а попадья моложе меня, знаешь…2 бабье-то дело нехитрое…
Мужик хмыкнул, голос его помягчел, дрогнул: - Ну и шельма ты!
Он снова крепко выругался и также крепко притянул к себе жену.
+++
Леня не спал. Он лежал на скамье с широко открытыми глазами и силился разглядеть древесный узор на досках потолка. Страх сковывал нутро мальчика. Сквозь открытые створки окна он слышал, как по саду ходил отец, мягким тихим голосом распевая ирмосы Богородичного канона. Лене хотелось вскочить с кровати и побежать к бате, прижаться к нему носом и тут же расплакаться. Но он продолжал лежать, не двигаясь и почти не дыша.
Ещё с вечера он заметил, как мать изменилась, она почти не обращала внимания на их с сестрой шалости, а словно замкнулась внутри, прислушиваясь к самой себе. Видел он и то, как залезла она в сундук и вынула из него кусок чистой материи и еще что-то. Как после вечернего чая прилегла у себя в углу, обняв огромный живот. Дыхание её стало мельче и тяжелее. И отец беспокойно зашелестел страницами своей толстой книги в черном переплете. А после, о чем-то пошептавшись за ширмой, он увел мать в баню. Тогда-то Лёнькино сердце юкнуло и провалилось.
Наскоро помолившись, разрумянившаяся бабушка стала укладывать их с Олей спать. Он послушно лег и закрыл глаза, но где тут уснуть?
Когда бабушка, переждав положенные полчаса, наконец, и сама ушла из дома, Оля неровно зашептала, что, должно быть, этой ночью или завтра утром у мамы родится малыш, а у них появится брат или сестричка. Лучше сестричка - протянула она. Но Лёнька не расслышал. Он лежал и с холодеющим сердцем размышлял, а как же этот малыш появится?
Казалось, что живот должен каким-то образом открыться, но тогда у мамы будет дыра, и мать непременно умрет. Не оттого ли так ей нехорошо, и, видимо, больно, что живот её вот-вот лопнет? Леня мог бы спросить у Оли, как рождаются дети, она большая, она непременно знает, ему так хотелось бы спросить, но ужасный стыд и смущение сковывали мальчика. Как спросить? Как вообще можно произнести это слово - родить? И все страшнее ему становилось и странное чувство отвращения к новому малышу, который, скорее всего, отнимет у них маму, шевелилось в его пятилетнем сердце.
+++
Каждый раз, когда он совершал таинство Крещения у него перехватывало дух. Что тут хорошего, если поразмыслить по-человечески - кричащий младенец, холодные брызги воды, промокшая фелонь, поручи и ряса, сразу липнущая к телу, суетливые бабки-крестные? Но вот это первое «во Имя Отца» и под твоей рукой трепетное сердце малыша, потрясенного окунанием в купель, «и Сына» - ребенок в руках затихает, «и Святого Духа» - и вдруг в душе из ниоткуда растет и зреет радость, живая, трепетная, всесильная, радость, сокрушающая привычные уныние и маловерие повседневности , превращающая жизнь в чудо, в подарок Божий, и каждый её миг - в наполненность Присутствием.
Новорожденный - с длинными худыми конечностями, красным тельцем и синюшным еще вытянутым после родов лицом старика, вызывал жалость. Он отчаянно размахивал ручонками, будто цепляясь за ускользающее бытие, и моргал своими еще мутными глазами. Его сын. «Последний» - проскользнуло без причины в голове, и вновь неразборчивая тоска проникла в сердце.
Анатолий - назвал он мальчика, в честь умершего тестя. И краем глаза увидел, что правильно - лицо Александры Васильевны просветлело.
Пряча старушечьи глаза, в которых блестела еще крещенская вода, она теперь наклонилась к внуку, твердой рукой пеленая мокрого христианина Анатолия, а он, уставший от крика и потрясений этого мира, тыкал ей носом в руки, видимо, ища, как бы спрятаться под материнский бок и, наконец, найти покой и защиту к родном тепле.
Ленька, стоящий тут же со свечой в руках, бледный, невыспавшийся, взлохмаченный, не отрываясь, разглядывал родившегося братца. Малыш оказался слишком мал и слишком дурен собой на его взгляд, и ночная тревога потихоньку унималась в душе. Да и мамка улыбнулась сегодня в своей кровати, живая и по-прежнему близкая. «Пусть растет!» - решил мальчик.
+++
В том году первая неделя поста была особенно тоскливой. Сама природа, непрестанной изморосью и промозглыми ветрами, казалось, хотела извести человека, идущего в храм, и до служб добирались три-четыре старухи, которым сидеть в доме было страшнее бушевавшего во дворе ненастья. Кафизмы пришлось делить между собой отцу Сергию и старому псаломщику Тимофею - тот итак от возраста скрипел, а тут еще появился от непогоды хрип, так что во время чтения его голос грозился и вовсе пропасть, переходя в еле слышный шепот.
В чистую среду пришел указ сверху, что духовенству теперь запрещено носить длинные волосы, ходить по улице рясе и носить крест.
«Остричься?» - удивилась вечером матушка Клавдия, глядя в недоумении на мужа.
Тот передернул плечами и уголки его губ поползли вниз.
После ужина он все же сидел на скамеечке посреди комнаты, обернутый старой простынею, а Клава гребнем расчесывала его длинные локоны.
«Святы Боже!» - вздыхала тихонько за штопаньем Александра Васильевна. Полугодовалый Толя спал в своей зыбке, а Ленька с Олей, загнанные, чтоб не болтались под ногами, на печь, с любопытством оттуда выглядывали. Они еще никогда не видали своего папку с короткими волосами.
В повисшей в доме тишине громко защелкали ножницы. С каждым щелчком отцу Сергию становилось холоднее. Ему казалось, его не стригли - его обнажали, хотелось скрыть свою наготу. К тому же першило в горле и от сидения затекли ноги.
Когда всё кончилось, матушка встряхнула простынь, подмела с пола волосы и бросила их в печь, пошла к комоду.
«Зеркала не надо!» - догадался батюшка, вставая.
Она кивнула, вышла в сени, будто по делу, а сама, прячась за дверной проем, расплакалась.
Ночью ей снилось, как она - маленькая девочка, по повелению отца, стрижет свою любимую овцу. Стрижет и ревет, потому что знает - овцу завтра заколют. Овца во сне, присмирев от стрижки, жалась к ногам девочки своим маленьким теплым тельцем и, видимо, всё понимая, негромко блеяла.
Проснулась матушка в страшном жару.
+++
В четыре утра залаял дворовый пес. И тут же жалобно заскулил.
Александра Васильевна сглотнула воздух и села на свою скамью, не зажигая свет. Сердце её загнанно застучало, ёкнуло и остановилось - в окно постучали. Она не шевелилась. Постучали ещё раз. Громко и настойчиво. В доме послышались шаги - это встал Сергей Николаевич. Она обмерла. Зять прошел в сени и отпер дверь.
Сколько их было человек, что они говорили и требовали, она почти не помнила. Помнила только, как заплакал Толя, пробужденный ярким светом фонарей, и как она никак не могла его успокоить. Еще помнила, как тряслась челюсть от испуга у Лени, а Оля, бледная, сливаясь со своей ночной сорочкой, забралась под одеяло к больной матери. Она совсем не помнила, разрешили ли отцу Сергию взять что-то с собой. Надел ли он рясу? Был ли на нём священнический крест? Как что-то смутное всплывала в её памяти его благословляющая рука и твердый взгляд человека, который понял свою судьбу и принял её. Какими-то бессвязными обрывками вспоминалось, как пришедшие перевернули весь дом, как что-то икали, что-то выносили, снимали со стен, вынимали из печи, лазали в погреб. Ей казалось, что она сама в то время не проронила ни слова, но когда, они ушли, и она, наконец, прижала к себе Толю, он снова заплакал теперь уже от того, что у неё было мокрое и холодное лицо.
Её знобило, и казалось, что дети тоже замерзают. Александра Васильевна отыскала в беспорядке кое-какие теплые вещи и укутала ими Толю, Леню и Олю. Зажгла лампаду и стала молиться.
Она молилась долго. Слова не рождались в её опустевшей груди, но боль пульсировала и не словами - болью она взывала к иконе Богородицы.
Когда рассвело, дети, успокоенные солнцем, наконец, снова заснули. В изнеможении она отошла от иконы и сев на скамью, провалилась в небытие.
Её разбудил кашель дочери.
- Клава! Клава! - подошла она, трогая огненный лоб больной. Та была в беспамятности.
-Клава! - позвала старуха, её растерянное лицо исказилось. Она стала трясти дочь за плечо: - Клава, надо жить, слышишь, надо поднимать детей. Ты должна жить, понимаешь?
В десять утра, не приходя в сознание, матушка Клавдия отдала душу Господу.
(Продолжение следует....)