Асфальт закончился внезапно. Но опытный таксист заранее начал притормаживать на крутом спуске и виртуозно остановился на самом краешке. Дальше вниз змейкой сбегала грунтовка, вся в рытвинах и колдобинах, по ней капризный таксист ехать не захотел. Значит - пешком.
Я расплатился, достал из багажника объёмистый, потёртый рюкзак и закинул за плечи. Таксист тут же с рёвом умчался, оставив меня наедине с открывшимся видом. Таким привычным, и вместе с тем свежим, после трёхлетней-то разлуки. Я глубоко вдохнул горный воздух. «Ну, здравствуй, Мезмай!».
Посёлок с таким простым и одновременно поэтичным названием давно стал для меня местом, куда непременно нужно вернуться, даже если только что его покинул. Тоска по нему начинается сразу за перевалом, где трасса резко берёт вниз, и устремляется на равнину, «где климат иной». А заканчивается в точке, где я сейчас стою, и смотрю сверху на его крыши, прячущиеся в зелени. Я знаю, что впереди у меня есть десять волшебных дней. На обязательное паломничество к его святыням, на восстановление утраченных сил и порушенных чакр, на то, чтобы вновь окунуться в то незабываемое состояние удивления и восторга, которое сопровождало неотступно мои самые ранние визиты сюда.
В первый раз, некто называемый мной, но весивший на треть меньше, согнутый в три погибели под тяжестью брезентового рюкзака, набитого консервами и тушёнкой, с учащённым стуком в сердце, с интересом озирался вокруг, выйдя из вагона узкоколейного поезда - «кукушки». «Кукушка» ходила по Гуамскому ущелью, красоты которого до сих пор пленяют взоры туристов. Но тогда зрительные ощущения дополнял особый запах - запах самшитовый зарослей. А сейчас самшита нет. Его погубила гусеница-огнёвка, завезённая сюда из-за границы нерадивыми озеленителями. И «кукушка» давно уже не ходит, а покоится на дне ущелья. Узкоколейку завалило камнями обвалившегося склона, склон давно порос лесом. Неужели всё было настолько давно?
Тщедушный паренёк, которым был я тогда, приехал не один, а в компании таких же как он, голодных до жизненных впечатлений студентов. Надо признаться, наши тогдашние интересы не лежали в плоскости материальной, мы даже гордились своей бедностью. Да, мы были определённо не привязаны к тем ценностям, что утверждались в стране в «лихие девяностые»: деньгам, «тачкам», малиновым пиджакам. Будучи молодыми людьми в нарождающемся «мире чистогана», мы тем ни менее продолжали линию наших советских родителей, любивших туризм, «костровой быт», поэзию серебряного века и авторскую песню. А родители ещё помнили и пели романсы из совсем далёкой и нереальной дореволюционной эпохи, переняв их от своих родителей, покалеченных, но не сломленных жестоким двадцатым веком.
Итак, в наших рюкзаках было всё необходимое для жизни: палатки, спальники, крупы, тушёнка, рыбные консервы и немного овощей. Всё остальное нам гостеприимно предоставила матушка природа, и полузаброшенный (тогда) посёлок, уютно угнездившийся меж двух невысоких поросших лесом хребтов, и имеющий жизненной артерией Курджипс, реку, стремительно нёсшую свои воды мимо глинобитных белёных домиков.
Сейчас, спускаясь потихоньку к реке, я вспоминаю первую встречу с ней, её обжигающий холод, и восторженный вопль, который она исторгла прямо из глубин юного сердца. О, что это было за радость - плескание в ледяной горной купели, преодоление изнеженности тела, восторг духа! Повторить? Что же, можем и повторить.
Я аккуратно ступаю по камням, тяжело спрыгиваю с бугорков. Ничего, через пару дней ноги привыкнут к неровностям ландшафта и побегут сами. А пока дневное светило немилосердно палит, пот стекает со лба, ест глаза, я то и дело отираю его тыльной стороной ладони. Мимо проезжает крутая иномарка, за ней пристроился джип… Да, двадцать лет назад тут такого не было. Было несколько старых «Жигулей» и «Нив», автобус на базе тяжёлого «Урала», допотопные мотоциклы. Зато по улицам невозбранно ходили коровы, козы и куры, в лужах похрюкивали свиньи. Местные тогда ещё удивлённо пялились на тебя, как на выходца из иного мира, кидали друг дружке презрительно-оценочное: «турист!»
Мы были туристами и приезжали в «Глюк» - горный лагерь юных «К»., где под «К» каждый разумел, что он хочет: «краевед», «крышеед», «культуролог» ...
Я был крышеедом и был влюблён в девушку-культуролога (точнее в студентку, учащуюся на культуролога). Мы познакомились за год до поездки, и она уже была здесь ранее. Увлечённый её рассказами, начитавшийся литературы про отшельников-даосов, уединявшихся в горах ради духовного совершенства, я конечно не мог устоять. Пожирая глазами новые для меня ландшафты, я представлял себе множество пещер, и в каждой - по медитирующему даосу или йогу. И поэтому, с редким смирением я нёс на себе вверх тяжёлый рюкзак с «железом», а руки у меня свисали почти до земли, как у питекантропа. Я мечтал выточить себе посох, и с этими мыслями добрался до горного лагеря одним из первых, оставив внизу «слабаков». Определённо, я уже играл роль опытного туриста, хотя это было моё первое появление в горах. И горы, быть может, не без внутреннего, глубоко спрятанного в недрах сарказма, взирали на мои первые шаги.
Наш быт тогда был столь же непритязателен, как и все наши материальные потребности. Где мы жили? В палатках или в деревянных домишках, сколоченный из брёвен и досок хозяином лагеря, колоритным сухощавым бородачом по фамилии Завада. Поэтому лагерь назывался также «Завадовой поляной». В домишке - полочки. На них - матрасы, сверху - наши спальники. Приготовление пищи - на костре, дрова - в лесу, вода - из речки: метров триста вниз, а потом с полными вёдрами - вверх. Или из другой речки подальше, километр по относительно ровной дороге. Но нас было много, мы распределяли обязанности, и нормально с ними справлялись. И эта часть жизни волновала нас менее всего. Куда важнее были разговоры о прочитанных книгах, прослушанной музыке, наблюдение за нереально яркими звёздами, чаепития у ночного костра, робкие попытки петь под гитару…
Стоп. Всё-таки не надо идеализировать. Романтик во мне тогда был полузадушен урбанистическим панком. Я любил эпатировать чем-то неблагородным, вроде показного ковыряния пальцем в носу, «выделывался» и «дурковал». Однажды мы с другим пареньком пошли пешком по Гуамскому ущелью, встречать девушек с тяжёлыми рюкзаками. По дороге паренёк мне откровенно высказал, что я клоун, и в таком обличье недостоин любви возвышенной девушки-культуролога. Меня это замечание «проняло», и «панковать» я резко перестал.
Вообще, когда люди высказывают тебе что-то нелицеприятное, это, как-правило неожиданно и болезненно, но полезно. Если, конечно, это правда. Эго сопротивляется, морщится, но в дело вступает та, что стоит над эго. Назовём её Совесть. Иногда её голос звучит и извне.
Тогда, после слов того паренька, во мне произошёл сильный переворот. Романтик одолел циника и панка, я вновь стал самим собой. И уже вовсю наслаждался песнями у костра, балладами авторов XIX века из потёртого сборника, стихами Киплинга, и вниманием девушки-культуролога.
Все эти воспоминания медленно разворачиваются в моей голове по мере того, как я спускаюсь к центру посёлка. Вот показалась главка местной церквушки. Рядом с ней - кладбище, и там недавно упокоились и хозяин «Завадовой поляны», Геннадий Юрьевич, и его сын Тимур. Тимур был компанейский парень-хипарь, балагур, резчик по дереву, толкинист и выпивоха. А как он здорово тогда пел песни Башлачёва! Упокой. Господи их души в царствии твоём!
С годами я стал лояльнее относится к христианству, тысячелетней вере наших предков. Но Мезмай - место скорее языческое. Точнее - здесь неплохо уживаются представители множества религий, сект и эзотерических культов. Эти люди когда-то приехали в посёлок, как в «место силы», и остались жить. Местные тогда дразнили их метким словом «крышееды». Теперь крышееды сами местные. За двадцать лет тут появилось немало ретрит-центров, ашрамов и тому подобного. Все ищут просветления, но простой, суровый быт зачастую спускает духовных искателей с небес на грешную землю.
Приезжая сюда много раз, я зачастую приносил с собою в уме новое религиозное или философское увлечение. Мезмай то принимал «меня-нового» с распростёртыми объятиями, и тогда я водил хороводы, прыгал через костёр и ходил по углям с местными язычниками, то отвергал - и тогда я чувствовал скепсис и насмешки, вещая очередные, вычитанные где-то истины.
Медитируя то на Божественную Мать Вселенной, то на Будду Сострадания, или молясь Христу, я никогда не забывал и о местных горных духах, и собираясь в очередной дневной поход, всегда просил у них разрешения на прогулку по их владениям. Духи же в ответ ни разу не позволили мне заблудится, или сорваться со скалы, а такие случаи тут бывали.
Но вот я наконец внизу, у воды. «Курджипс» с адыгского просто «горная река», и с этим не поспоришь. Быстрая и холодная, она во время дождей превращается в необузданный поток, во время же длительной засухи умиротворена, прозрачна и позволяет в себя погружаться людям, никогда не занимавшимся моржеванием. Сейчас она именно такая, приветливая и ласковая. Проходя по мосту, я машу ей рукой, как старой знакомой, и фотографирую. Сколько у меня уже этих фотографий! С их помощью я мог легко установить, как я менялся с течением времени, не только телом, но и характером, интересами, привычками. Кто же этот пресловутый «я»? Тот юноша-студент с копной длинных волос, или молодой отец семейства, с крохотной дочуркой в слинге, или нынешний «я», в меру упитанный и начитанный буржуа? Впрочем, всеобщую изменчивость можно легко установить, просто созерцая речной поток, или облака на небе. Но одно лишь остаётся неизменным - эта тяга вновь и вновь возвращаться сюда, как в безопасное убежище, как в намоленный храм, как в родной дом после долгой разлуки.
Что этому причиной? Только ли это память о счастливых юных годах? Или неповторимые горные виды, в общем-то мало подверженные изменениям? Или извивы лесных тропинок? Тропинки-то стали всё более и более растоптанными толпами туристов, из-за растущей популярности Мезмая. Да, сложно сказать. Пусть это останется тайной, в том числе и для меня самого.
Одно из самых приятных воспоминаний было из эпохи ранних приездов, ещё в середине девяностых. На «Завадовой поляне» негромко проходил фестиваль авторской песни. Бардов я тогда всерьёз не воспринимал, слушая другую музыку - рок, с его драйвом и мощными голосами певцов. Но вот мы набрели на компанию, которая расселась кружком под высоким раскидистым деревом. Здесь пели что-то другое, с иным интонациями, нежели на основной сцене. Мы (я и моя подруга-культуролог) решили задержаться. Оказалось, здесь пели песни Геннадия Жукова, о котором мы уже были немного наслышаны. Пели хорошо. Это были творения гения, красивые и грустные, они приятно защекотали душу. Потом прозвучал романс на стихи Марины Цветаевой, потом баллада «Вересковый Мёд» Стивенсона… Мои волосы шевелил лёгкий прохладный ветерок, поляну освещали яркая луна и полная россыпь звёзд. В траве раздавались какие-то шорохи, откуда-то доносились чужие голоса, но внимание было на песнях, на каждом слове. Никогда ещё я не слушал так внимательно, никогда ещё песни не находили в моей душе такого сильного отклика. В тот вечер я постиг их силу, увидел невидимый радужный мостик от души к душе. Отныне я уже не мог быть прежним, мне самому захотелось играть на гитаре и петь. Я уже тогда умел немного бренчать и козлетоном блеять произведения Б.Г. и Г.О., но в этот раз мне захотелось петь по-настоящему и что-то стоящее, реально берущее за сердце.
С тех пор я сам сделался, как говорят на Западе, «сингер-сонграйтером», но, по-прежнему не уверен, что научился петь так, чтобы песня проникала в душу. Да и в чью? Чистых слушателей, одарённых чутким и тонко-воспринимающим слухом, уже практически не осталось. Сейчас на фестивалях всё больше горластых, которые поют глухим. Другие времена, другие нравы.
Дух нового времени проник и в Мезмай. Гостиницы, турбазы, с бассейном и без, загородные дачи богатых бизнесменов, - то тут, то там. Они горделиво возвышаются над старыми деревенскими домишками-мазанками. Население сильно изменилось, очень мало осталось прежних крестьян и пастухов, у которых всегда можно было купить парного молока, а заодно и яблочного самогона. Стало меньше живности и больше автомобилей. Застроены многие поляны, где мы прежде вольно гуляли и водили хороводы. Туристы уже не те, прежние, - искатели и крышееды, а обычные городские обыватели, охотники за удачными кадрами для соцсетей. Кажется, от духа прежнего Мезмая уже мало что осталось. Но он есть, он просто скрывается в недоступной тени, пока длится туристический сезон. Когда же сезон завершается, а из сердец местных жителей уходит жажда наживы, дух Мезмая возвращается на место. Вот тогда сюда и стоит приезжать, и он встретит тебя, как старый приятель.
Впрочем, сейчас ещё сезон, ранняя осень. По вечерам уже прохладно. Но я уже здесь, и немного погодя заселюсь в домик, который сдают старые знакомые. Некогда они сюда приехали и остались, создали крепкую семью и обустроили место, где неброско, но уютно, и где ещё витает аура прежних времён. Я распакую рюкзак, в числе прочего достану и книги, ведь здесь идеальная атмосфера для чтения. Постараюсь пореже заглядывать в телефон. Заварю Пу-Эр, а вечером зажгу свечу и благовонную палочку. Всё будет так, как прежде, и немного по-другому. Горная обитель вновь принимает меня, я постараюсь использовать отведённое время для очищения и успокоения души. Вот, терпкий чай уже заварен. Вот первый, обжигающий глоток. Ах. Как хорошо!
28.06.2024