Горная обитель (рассказ)

Jul 15, 2024 17:28





Асфальт закончился внезапно. Но опытный таксист заранее начал притормаживать на крутом спуске и виртуозно остановился на самом краешке. Дальше вниз змейкой сбегала грунтовка, вся в рытвинах и колдобинах, по ней капризный таксист ехать не захотел. Значит - пешком.

Я расплатился, достал из багажника объёмистый, потёртый рюкзак и закинул за плечи. Таксист тут же с рёвом умчался, оставив меня наедине с открывшимся видом. Таким привычным, и вместе с тем свежим, после трёхлетней-то разлуки. Я глубоко вдохнул горный воздух. «Ну, здравствуй, Мезмай!».

Посёлок с таким простым и одновременно поэтичным названием давно стал для меня местом, куда непременно нужно вернуться, даже если только что его покинул. Тоска по нему начинается сразу за перевалом, где трасса резко берёт вниз, и устремляется на равнину, «где климат иной». А заканчивается в точке, где я сейчас стою, и смотрю сверху на его крыши, прячущиеся в зелени. Я знаю, что впереди у меня есть десять волшебных дней. На обязательное паломничество к его святыням, на восстановление утраченных сил и порушенных чакр, на то, чтобы вновь окунуться в то незабываемое состояние удивления и восторга, которое сопровождало неотступно мои самые ранние визиты сюда.



В первый раз, некто называемый мной, но весивший на треть меньше, согнутый в три погибели под тяжестью брезентового рюкзака, набитого консервами и тушёнкой, с учащённым стуком в сердце, с интересом озирался вокруг, выйдя из вагона узкоколейного поезда - «кукушки». «Кукушка» ходила по Гуамскому ущелью, красоты которого до сих пор пленяют взоры туристов. Но тогда зрительные ощущения дополнял особый запах - запах самшитовый зарослей. А сейчас самшита нет. Его погубила гусеница-огнёвка, завезённая сюда из-за границы нерадивыми озеленителями. И «кукушка» давно уже не ходит, а покоится на дне ущелья. Узкоколейку завалило камнями обвалившегося склона, склон давно порос лесом. Неужели всё было настолько давно?



Тщедушный паренёк, которым был я тогда, приехал не один, а в компании таких же как он, голодных до жизненных впечатлений студентов. Надо признаться, наши тогдашние интересы не лежали в плоскости материальной, мы даже гордились своей бедностью. Да, мы были определённо не привязаны к тем ценностям, что утверждались в стране в «лихие девяностые»: деньгам, «тачкам», малиновым пиджакам. Будучи молодыми людьми в нарождающемся «мире чистогана», мы тем ни менее продолжали линию наших советских родителей, любивших туризм, «костровой быт», поэзию серебряного века и авторскую песню. А родители ещё помнили и пели романсы из совсем далёкой и нереальной дореволюционной эпохи, переняв их от своих родителей, покалеченных, но не сломленных жестоким двадцатым веком.

Итак, в наших рюкзаках было всё необходимое для жизни: палатки, спальники, крупы, тушёнка, рыбные консервы и немного овощей. Всё остальное нам гостеприимно предоставила матушка природа, и полузаброшенный (тогда) посёлок, уютно угнездившийся меж двух невысоких поросших лесом хребтов, и имеющий жизненной артерией Курджипс, реку, стремительно нёсшую свои воды мимо глинобитных белёных домиков.

Сейчас, спускаясь потихоньку к реке, я вспоминаю первую встречу с ней, её обжигающий холод, и восторженный вопль, который она исторгла прямо из глубин юного сердца. О, что это было за радость - плескание в ледяной горной купели, преодоление изнеженности тела, восторг духа! Повторить? Что же, можем и повторить.

Я аккуратно ступаю по камням, тяжело спрыгиваю с бугорков. Ничего, через пару дней ноги привыкнут к неровностям ландшафта и побегут сами. А пока дневное светило немилосердно палит, пот стекает со лба, ест глаза, я то и дело отираю его тыльной стороной ладони. Мимо проезжает крутая иномарка, за ней пристроился джип… Да, двадцать лет назад тут такого не было. Было несколько старых «Жигулей» и «Нив», автобус на базе тяжёлого «Урала», допотопные мотоциклы. Зато по улицам невозбранно ходили коровы, козы и куры, в лужах похрюкивали свиньи. Местные тогда ещё удивлённо пялились на тебя, как на выходца из иного мира, кидали друг дружке презрительно-оценочное: «турист!»

Мы были туристами и приезжали в «Глюк» - горный лагерь юных «К»., где под «К» каждый разумел, что он хочет: «краевед», «крышеед», «культуролог» ...



Я был крышеедом и был влюблён в девушку-культуролога (точнее в студентку, учащуюся на культуролога). Мы познакомились за год до поездки, и она уже была здесь ранее. Увлечённый её рассказами, начитавшийся литературы про отшельников-даосов, уединявшихся в горах ради духовного совершенства, я конечно не мог устоять. Пожирая глазами новые для меня ландшафты, я представлял себе множество пещер, и в каждой - по медитирующему даосу или йогу. И поэтому, с редким смирением я нёс на себе вверх тяжёлый рюкзак с «железом», а руки у меня свисали почти до земли, как у питекантропа. Я мечтал выточить себе посох, и с этими мыслями добрался до горного лагеря одним из первых, оставив внизу «слабаков». Определённо, я уже играл роль опытного туриста, хотя это было моё первое появление в горах. И горы, быть может, не без внутреннего, глубоко спрятанного в недрах сарказма, взирали на мои первые шаги.

Наш быт тогда был столь же непритязателен, как и все наши материальные потребности. Где мы жили? В палатках или в деревянных домишках, сколоченный из брёвен и досок хозяином лагеря, колоритным сухощавым бородачом по фамилии Завада. Поэтому лагерь назывался также «Завадовой поляной». В домишке - полочки. На них - матрасы, сверху - наши спальники. Приготовление пищи - на костре, дрова - в лесу, вода - из речки: метров триста вниз, а потом с полными вёдрами - вверх. Или из другой речки подальше, километр по относительно ровной дороге. Но нас было много, мы распределяли обязанности, и нормально с ними справлялись. И эта часть жизни волновала нас менее всего. Куда важнее были разговоры о прочитанных книгах, прослушанной музыке, наблюдение за нереально яркими звёздами, чаепития у ночного костра, робкие попытки петь под гитару…



Стоп. Всё-таки не надо идеализировать. Романтик во мне тогда был полузадушен урбанистическим панком. Я любил эпатировать чем-то неблагородным, вроде показного ковыряния пальцем в носу, «выделывался» и «дурковал». Однажды мы с другим пареньком пошли пешком по Гуамскому ущелью, встречать девушек с тяжёлыми рюкзаками. По дороге паренёк мне откровенно высказал, что я клоун, и в таком обличье недостоин любви возвышенной девушки-культуролога. Меня это замечание «проняло», и «панковать» я резко перестал.

Вообще, когда люди высказывают тебе что-то нелицеприятное, это, как-правило неожиданно и болезненно, но полезно. Если, конечно, это правда. Эго сопротивляется, морщится, но в дело вступает та, что стоит над эго. Назовём её Совесть. Иногда её голос звучит и извне.

Тогда, после слов того паренька, во мне произошёл сильный переворот. Романтик одолел циника и панка, я вновь стал самим собой. И уже вовсю наслаждался песнями у костра, балладами авторов XIX века из потёртого сборника, стихами Киплинга, и вниманием девушки-культуролога.

Все эти воспоминания медленно разворачиваются в моей голове по мере того, как я спускаюсь к центру посёлка. Вот показалась главка местной церквушки. Рядом с ней - кладбище, и там недавно упокоились и хозяин «Завадовой поляны», Геннадий Юрьевич, и его сын Тимур. Тимур был компанейский парень-хипарь, балагур, резчик по дереву, толкинист и выпивоха. А как он здорово тогда пел песни Башлачёва! Упокой. Господи их души в царствии твоём!



С годами я стал лояльнее относится к христианству, тысячелетней вере наших предков. Но Мезмай - место скорее языческое. Точнее - здесь неплохо уживаются представители множества религий, сект и эзотерических культов. Эти люди когда-то приехали в посёлок, как в «место силы», и остались жить. Местные тогда дразнили их метким словом «крышееды». Теперь крышееды сами местные. За двадцать лет тут появилось немало ретрит-центров, ашрамов и тому подобного. Все ищут просветления, но простой, суровый быт зачастую спускает духовных искателей с небес на грешную землю.

Приезжая сюда много раз, я зачастую приносил с собою в уме новое религиозное или философское увлечение. Мезмай то принимал «меня-нового» с распростёртыми объятиями, и тогда я водил хороводы, прыгал через костёр и ходил по углям с местными язычниками, то отвергал - и тогда я чувствовал скепсис и насмешки, вещая очередные, вычитанные где-то истины.



Медитируя то на Божественную Мать Вселенной, то на Будду Сострадания, или молясь Христу, я никогда не забывал и о местных горных духах, и собираясь в очередной дневной поход, всегда просил у них разрешения на прогулку по их владениям. Духи же в ответ ни разу не позволили мне заблудится, или сорваться со скалы, а такие случаи тут бывали.

Но вот я наконец внизу, у воды. «Курджипс» с адыгского просто «горная река», и с этим не поспоришь. Быстрая и холодная, она во время дождей превращается в необузданный поток, во время же длительной засухи умиротворена, прозрачна и позволяет в себя погружаться людям, никогда не занимавшимся моржеванием. Сейчас она именно такая, приветливая и ласковая. Проходя по мосту, я машу ей рукой, как старой знакомой, и фотографирую. Сколько у меня уже этих фотографий! С их помощью я мог легко установить, как я менялся с течением времени, не только телом, но и характером, интересами, привычками. Кто же этот пресловутый «я»? Тот юноша-студент с копной длинных волос, или молодой отец семейства, с крохотной дочуркой в слинге, или нынешний «я», в меру упитанный и начитанный буржуа? Впрочем, всеобщую изменчивость можно легко установить, просто созерцая речной поток, или облака на небе. Но одно лишь остаётся неизменным - эта тяга вновь и вновь возвращаться сюда, как в безопасное убежище, как в намоленный храм, как в родной дом после долгой разлуки.



Что этому причиной? Только ли это память о счастливых юных годах? Или неповторимые горные виды, в общем-то мало подверженные изменениям? Или извивы лесных тропинок? Тропинки-то стали всё более и более растоптанными толпами туристов, из-за растущей популярности Мезмая. Да, сложно сказать. Пусть это останется тайной, в том числе и для меня самого.

Одно из самых приятных воспоминаний было из эпохи ранних приездов, ещё в середине девяностых. На «Завадовой поляне» негромко проходил фестиваль авторской песни. Бардов я тогда всерьёз не воспринимал, слушая другую музыку - рок, с его драйвом и мощными голосами певцов. Но вот мы набрели на компанию, которая расселась кружком под высоким раскидистым деревом. Здесь пели что-то другое, с иным интонациями, нежели на основной сцене. Мы (я и моя подруга-культуролог) решили задержаться. Оказалось, здесь пели песни Геннадия Жукова, о котором мы уже были немного наслышаны. Пели хорошо. Это были творения гения, красивые и грустные, они приятно защекотали душу. Потом прозвучал романс на стихи Марины Цветаевой, потом баллада «Вересковый Мёд» Стивенсона… Мои волосы шевелил лёгкий прохладный ветерок, поляну освещали яркая луна и полная россыпь звёзд. В траве раздавались какие-то шорохи, откуда-то доносились чужие голоса, но внимание было на песнях, на каждом слове. Никогда ещё я не слушал так внимательно, никогда ещё песни не находили в моей душе такого сильного отклика. В тот вечер я постиг их силу, увидел невидимый радужный мостик от души к душе. Отныне я уже не мог быть прежним, мне самому захотелось играть на гитаре и петь. Я уже тогда умел немного бренчать и козлетоном блеять произведения Б.Г. и Г.О., но в этот раз мне захотелось петь по-настоящему и что-то стоящее, реально берущее за сердце.



С тех пор я сам сделался, как говорят на Западе, «сингер-сонграйтером», но, по-прежнему не уверен, что научился петь так, чтобы песня проникала в душу. Да и в чью? Чистых слушателей, одарённых чутким и тонко-воспринимающим слухом, уже практически не осталось. Сейчас на фестивалях всё больше горластых, которые поют глухим. Другие времена, другие нравы.

Дух нового времени проник и в Мезмай. Гостиницы, турбазы, с бассейном и без, загородные дачи богатых бизнесменов, - то тут, то там. Они горделиво возвышаются над старыми деревенскими домишками-мазанками. Население сильно изменилось, очень мало осталось прежних крестьян и пастухов, у которых всегда можно было купить парного молока, а заодно и яблочного самогона. Стало меньше живности и больше автомобилей. Застроены многие поляны, где мы прежде вольно гуляли и водили хороводы. Туристы уже не те, прежние, - искатели и крышееды, а обычные городские обыватели, охотники за удачными кадрами для соцсетей. Кажется, от духа прежнего Мезмая уже мало что осталось. Но он есть, он просто скрывается в недоступной тени, пока длится туристический сезон. Когда же сезон завершается, а из сердец местных жителей уходит жажда наживы, дух Мезмая возвращается на место. Вот тогда сюда и стоит приезжать, и он встретит тебя, как старый приятель.



Впрочем, сейчас ещё сезон, ранняя осень. По вечерам уже прохладно. Но я уже здесь, и немного погодя заселюсь в домик, который сдают старые знакомые. Некогда они сюда приехали и остались, создали крепкую семью и обустроили место, где неброско, но уютно, и где ещё витает аура прежних времён. Я распакую рюкзак, в числе прочего достану и книги, ведь здесь идеальная атмосфера для чтения. Постараюсь пореже заглядывать в телефон. Заварю Пу-Эр, а вечером зажгу свечу и благовонную палочку. Всё будет так, как прежде, и немного по-другому. Горная обитель вновь принимает меня, я постараюсь использовать отведённое время для очищения и успокоения души. Вот, терпкий чай уже заварен. Вот первый, обжигающий глоток. Ах. Как хорошо!

28.06.2024

Мезмай, Барды, Место силы, Путевые заметки, Завадова поляна, Воспоминания, Язычество, Горы

Previous post Next post
Up