Олег Анофриев, голос нашего детства...
20 июля - Родился Олег Анофриев (1930-2018), актер, певец, автор песен…
Олег Анофриев о военном детстве:
"Отлично помню, как в Москве объявили первую воздушную тревогу. Мы, подростки лет десяти-одиннадцати, бегали по двору и кричали, но это точно был не крик страха, а какой-то мальчишеский задор. Помню, к нам выбежали и женщины, собралась целая толпа, все они смотрели в небо и заголосили…
Отчего люди ревут, стенают - объяснить я себе не мог, как и другие мои ровесники. Что такое война - мы не могли понять в полной мере, мы поняли это потом.
В сорок первом мы с мамой жили в Москве вдвоем. Старший брат был в армии, под Новороссийском. Там он, как мы позднее узнали, и погиб.
Средний мой брат попал в плен в Финляндии. Но мы об этом узнали тоже только спустя время. А отец был в сорок первом в Дальневосточном округе, где, казалось, вот-вот должна была начаться война с Японией, поэтому там держали очень много сил, чтобы при необходимости отразить японскую агрессию. Он был военврач. В сорок третьем, при передислокации, он вернулся на завод «Шарикоподшипник», где также работал врачом.
До войны мама была домохозяйкой, но в сорок первом пошла работать на тот же завод «Шарикоподшипник». Помню, как она, без паники, решала глобальные задачи нашего выживания: как запастись спичками, солью, керосином… О другом тогда не мечтали - лишь бы этого было в достатке. Заливали прямо в ванную керосин. Делали немыслимые нынче запасы соли… Люди же тогда были мудрее и понимали, что в военные годы нужно человеку прежде всего.
Уже в октябре сорок первого по столице шли страшные разговоры: куда уходить, если немцы придут в город? В какой лес бежать, где поближе можно спрятаться? Это на самом деле страшные разговоры.
Война обнажала человека и показывала его суть очень отчетливо. Помню, во дворе жила одна мрачноватого типа старуха. Она ходила по улице и радовалась: «Наконец-то кончится время коммунистов, немцы всех их расстреляют». И как же вкусно пахло из ее дома пирогами и блинами! Всю войну, все то жестокое время… И мы, голодные, оборванные мальчишки, чувствовали в этом
запахе что-то подлое. Нас окончательно запутывало то обстоятельство, что в это самое время ее сын служил на советском флоте и наверное бил фашистов, как подобает настоящему военному морякугерою… Его возможные подвиги затмевали гадкие разговоры старухи, и мы лишь тихонько пошептывались: «Она ждет немцев, она ждет немцев». Таких старух, поверите ли, были единицы на многие тысячи тысяч людей…
Я учился в сорок первом в четвертом классе. Уроки продолжались всю войну, исправно, кроме сорок второго. Тогда обстановка была самая тяжелая, и даже школы приостановили на какое-то время свою работу. Должен заметить, что учителя в то время были больше чем учителя. Они делали все, порой невозможное, чтобы нас, мальчишек, отвлечь от темы отступления наших войск, чтобы не сломать в нашем детском понимании происходящего пусть и наивной, но твердой надежды…
Мама и я - вдвоем - мы выживали, как могли. Весь сорок первый мы продержались на каких-то скудных запасах, а в сорок втором пришел голод. Было съедено все, что только можно. В сорок втором и сорок третьем мы отлавливали мышеловками воробьев и жарили их. Голубей-то в Москве уже пожрали всех, буквально в первые месяцы войны…
Еще бегали на Москва-реку и вылавливали так называемых беззубок, это мидии. Отваривали их и этим перебивались. Я до сих пор помню вкус тех мидий, он слегка напоминает жесткое куриное мясо. Если их посильнее было посолить, то, в общем, ничего, получалось вполне съедобно. А бульон от них был совершенно противный, белый.
Мама из картофельных очистков делала оладушки на масле. Масло было особенное, мы получали его по ленд-лизу, из Америки. Это то масло, которым американцы смазывали стволы пушечные. Мы называли его маргогусалин, производное от маргарин и гусиный жир. От этого отвратительного масла у всех была жуткая изжога, но другого не было вовсе.
А еще по ленд-лизу мы получали очень хорошую, качественную томатную пасту в банках и вместе с мамой готовили борщ. Для него мы ходили выпрашивать в столовой хотя бы небольшую косточку. Нам не всегда отказывали. Если попадалась чудом мозговая - это был праздник! Затем мама где-то доставала замерзшей капусты (нормальной было не достать вообще) или рвала крапиву. И мы из всего этого богатства приготовляли шикарный суп. И у меня от воспоминаний о нем до сих пор слюнки текут - так это было вкусно по тем военным годам! Может, вкусным он казался только из-за голода, но это не главное. Важнее тот неутомимый жизненный стержень - ну нет еды, плохо, тяжело невозможно, так придумай ее!
Детство во время войны скрашивала мальчишкам… игра в войну. «Наши» всегда брали верх над «фашистами» - другого исхода быть не могло, «фашистов» всегда лупили нещадно… Играть за немцев приходилось только в порядке очереди, вынужденно.
Во двор иногда заезжали в своих грузовиках солдаты, переночевать. Мы смотрели на них с восхищением и нескрываемым любопытством. Женщины быстро разбирали служивых по квартирам, никто не оставался без приюта.
Помнится, было много самоподрывов от гранат РГД-42, в виде лимона. Солдатик мог за ремень ее прицепить, кто-то случайно задевал, проходя мимо, и происходил взрыв. Таких случаев было много. Мы, школьники, были большими спецами по оружию, поэтому прекрасно знали, как действует граната, и не боялись ничего.
По армии тогда даже издали специальный приказ: подобные лимонки солдат должен был хранить в сумке для противогаза. Угрозы химических атак не было, и противогазы практически никто при себе не носил, а сумки были. Но чтобы уж совсем не печалиться о гранатах, солдаты отворачивали взрыватели и бросали свои лимонки в подвалы. Взрывать-то никто не решался - рядом с нашим двором была трасса, по которой Иосиф Сталин проезжал в Кремль! Вот и копились гранатки в подвалах. А мы, ребятня, там любили повыискивать себе серьезных игрушек. Мы находили взрыватели, вынимали кольцо, отбрасывали в сторону, детонатор срабатывал, после чего становился безопасным. Потом мы его, обезвреженный, вкручивали в рубашку гранаты. Получалась целиком и полностью смонтированная лимонка, которую мы смело и гордо носили за поясом. Это была наша мода! Самый шик, если ты еще и одет в перешитую шинель (это частенько было единственной детской одеждой). Игра в войну становилась еще более настоящей, с этаким-то обмундированием!
Изготовляли и свои «пистолеты». Для крупнокалиберных гильз очень здорово подходила гильза от трехлинейки. Мы вот что выдумали: в малую гильзу закручивали кусочек кинопленки, поджигали ее, вставляли в большую гильзу, потом стучали ею по стене два-три раза и бросали этот «пистолет» подальше от себя. Он к великой нашей радости здорово бабахал. Очень сильный получался взрыв.
Однажды этот запал я разрядил не очень удачно - и он взорвался прямо у меня в руке. Мне искорежило всю кисть, и с тех пор хожу с тремя пальцами. Такие вот были забавы у нас…
Со времен войны у меня сохранилось последнее письмо брата, из-под Новороссийска. Брат обращался в том письме ко мне с очень простыми словами: «Прошу тебя учиться хорошо! Слушайся маму. А надо мной сейчас два истребителя преследуют немецкий самолет…»
Судя по всему, оно было написано как раз перед тем огромным десантом, который высадился там, поскольку после высадки этого десанта наш брат о себе известий больше не давал, ни слуху ни духу от него не было - числится пропавшим без вести…
Я запомнил его навсегда очень сильным человеком, симпатичным, крепкого телосложения. Он был геологоразведчиком, и по всем статьям имел на момент начала войны броню, или как в те годы называли ее - брОню, с ударением на первой букве. Но он пошел на фронт добровольно, потому что понимал, что оставаться в тылу и ждать, что будет дальше, - не для него. Это был очень жизнерадостный, активный парень, прекрасный волейболист, любитель женского пола. До войны он все-время приводил в дом много девушек…
Средний брат тоже был не промах, и после школы, он только-только окончил ее в сороковом году, его забрали в армию. Сразу же после десятого класса брат пошел служить, попал в Ленинградский военный округ. Но поскольку он был немного подслеповат, то был зачислен в прожекторный полк. И последние его письма пришли нам именно оттуда, до начала войны. А с сорок первого по сорок четвертый мы ничего не знали о нем, жив ли, нет ли… Оказалось, что он был все это время в плену в Финляндии, после чего вернулся в Москву и тут же попал на каторгу. Получил «за измену Родине» пятнадцать лет, хотя никакой измены не было, и в плен он попал не по своей воле, а потому что был дважды ранен и просто не мог ни бежать, ни что-то еще предпринять. Конечно, спустя годы его реабилитировали полностью, все что отняли - вернули. Но я уже тогда увидел его другим - разбитым человеком, не тем веселым парнем, который уходил в армию из школьных стен…
Сорок пятый - счастливый год! Год гордости. О Победе не узнать было невозможно - к ней все шло, уверенно, точно, настойчиво. После Сталинградской битвы, после Курской дуги, когда каждый день наши войска начали брать города, мы уже не сомневались - Победа обязательно будет нашей.
Весна Победы… Возвращались домой военные. Возвращались не все. Но даже утраты не сдерживали радости, что страна наша будет жить дальше, что кончилась огромная общая беда. А я был в те годы одним из московских дворовых хулиганов. Учился плохо. Даже не мечтал, что стану артистом и сыграю на большой сцене легендарного литературного героя Василия Теркина!
Вообще ни о чем не мечтал, кроме как поесть до отвала, с девочкой симпатичной познакомиться, в армии служить… В голове моей была хоть и военная, но романтика, ведь это было детство.
Время бежит быстро, меняя что-то в людях, меняя и самих людей. Но, зная о войне не понаслышке, я с огромным уважением отношусь к военным - это абсолютно и неизменно. Я понял: у нашей страны вообще главное богатство - люди, самоотверженные и отчаянно смелые в трудный час, способные ради благой, доброй цели сообща преодолеть все..."
***
Олег Анофриев о себе:
"Давным-давно, ещё в прошлом столетии от истоков великой реки, по течению, поплыл маленький парусник. С любопытством глядел он на берега, на неспокойную волну, на родное небо, набирался ума- разума и крепил борта. Как-то раз решился он пристать к берегу. Оказалось, ничего страшного. И стал мой парусник заходить по пути во все порты, и везде его встречали добром и улыбками, а иногда и цветами за его светлые паруса.
Осмелел он, и попробовал менять паруса: иногда они были алыми, иногда синими, как небо, а в грозовые дни паруса были цвета солдатской шинели - и людям это нравилось. Случалось, он брал на борт с собой музыкантов, или разных зверушек, но чаще всего маленький парусник плыл один.
Много лет прошло с тех пор, и вот теперь, проплыв долгий, длинный путь, мой парусник оказался перед океаном, неспокойным и неизведанным. Оробел мой парусник, а вместе с ним и я - его единственный капитан и лоцман, и матрос..."
Олег Анофриев о военном детстве:
"Отлично помню, как в Москве объявили первую воздушную тревогу. Мы, подростки лет десяти-одиннадцати, бегали по двору и кричали, но это точно был не крик страха, а какой-то мальчишеский задор. Помню, к нам выбежали и женщины, собралась целая толпа, все они смотрели в небо и заголосили…
Отчего люди ревут, стенают - объяснить я себе не мог, как и другие мои ровесники. Что такое война - мы не могли понять в полной мере, мы поняли это потом.
В сорок первом мы с мамой жили в Москве вдвоем. Старший брат был в армии, под Новороссийском. Там он, как мы позднее узнали, и погиб.
Средний мой брат попал в плен в Финляндии. Но мы об этом узнали тоже только спустя время. А отец был в сорок первом в Дальневосточном округе, где, казалось, вот-вот должна была начаться война с Японией, поэтому там держали очень много сил, чтобы при необходимости отразить японскую агрессию. Он был военврач. В сорок третьем, при передислокации, он вернулся на завод «Шарикоподшипник», где также работал врачом.
До войны мама была домохозяйкой, но в сорок первом пошла работать на тот же завод «Шарикоподшипник». Помню, как она, без паники, решала глобальные задачи нашего выживания: как запастись спичками, солью, керосином… О другом тогда не мечтали - лишь бы этого было в достатке. Заливали прямо в ванную керосин. Делали немыслимые нынче запасы соли… Люди же тогда были мудрее и понимали, что в военные годы нужно человеку прежде всего.
Уже в октябре сорок первого по столице шли страшные разговоры: куда уходить, если немцы придут в город? В какой лес бежать, где поближе можно спрятаться? Это на самом деле страшные разговоры.
Война обнажала человека и показывала его суть очень отчетливо. Помню, во дворе жила одна мрачноватого типа старуха. Она ходила по улице и радовалась: «Наконец-то кончится время коммунистов, немцы всех их расстреляют». И как же вкусно пахло из ее дома пирогами и блинами! Всю войну, все то жестокое время… И мы, голодные, оборванные мальчишки, чувствовали в этом
запахе что-то подлое. Нас окончательно запутывало то обстоятельство, что в это самое время ее сын служил на советском флоте и наверное бил фашистов, как подобает настоящему военному морякугерою… Его возможные подвиги затмевали гадкие разговоры старухи, и мы лишь тихонько пошептывались: «Она ждет немцев, она ждет немцев». Таких старух, поверите ли, были единицы на многие тысячи тысяч людей…
Я учился в сорок первом в четвертом классе. Уроки продолжались всю войну, исправно, кроме сорок второго. Тогда обстановка была самая тяжелая, и даже школы приостановили на какое-то время свою работу. Должен заметить, что учителя в то время были больше чем учителя. Они делали все, порой невозможное, чтобы нас, мальчишек, отвлечь от темы отступления наших войск, чтобы не сломать в нашем детском понимании происходящего пусть и наивной, но твердой надежды…
Мама и я - вдвоем - мы выживали, как могли. Весь сорок первый мы продержались на каких-то скудных запасах, а в сорок втором пришел голод. Было съедено все, что только можно. В сорок втором и сорок третьем мы отлавливали мышеловками воробьев и жарили их. Голубей-то в Москве уже пожрали всех, буквально в первые месяцы войны…
Еще бегали на Москва-реку и вылавливали так называемых беззубок, это мидии. Отваривали их и этим перебивались. Я до сих пор помню вкус тех мидий, он слегка напоминает жесткое куриное мясо. Если их посильнее было посолить, то, в общем, ничего, получалось вполне съедобно. А бульон от них был совершенно противный, белый.
Мама из картофельных очистков делала оладушки на масле. Масло было особенное, мы получали его по ленд-лизу, из Америки. Это то масло, которым американцы смазывали стволы пушечные. Мы называли его маргогусалин, производное от маргарин и гусиный жир. От этого отвратительного масла у всех была жуткая изжога, но другого не было вовсе.
А еще по ленд-лизу мы получали очень хорошую, качественную томатную пасту в банках и вместе с мамой готовили борщ. Для него мы ходили выпрашивать в столовой хотя бы небольшую косточку. Нам не всегда отказывали. Если попадалась чудом мозговая - это был праздник! Затем мама где-то доставала замерзшей капусты (нормальной было не достать вообще) или рвала крапиву. И мы из всего этого богатства приготовляли шикарный суп. И у меня от воспоминаний о нем до сих пор слюнки текут - так это было вкусно по тем военным годам! Может, вкусным он казался только из-за голода, но это не главное. Важнее тот неутомимый жизненный стержень - ну нет еды, плохо, тяжело невозможно, так придумай ее!
Детство во время войны скрашивала мальчишкам… игра в войну. «Наши» всегда брали верх над «фашистами» - другого исхода быть не могло, «фашистов» всегда лупили нещадно… Играть за немцев приходилось только в порядке очереди, вынужденно.
Во двор иногда заезжали в своих грузовиках солдаты, переночевать. Мы смотрели на них с восхищением и нескрываемым любопытством. Женщины быстро разбирали служивых по квартирам, никто не оставался без приюта.
Помнится, было много самоподрывов от гранат РГД-42, в виде лимона. Солдатик мог за ремень ее прицепить, кто-то случайно задевал, проходя мимо, и происходил взрыв. Таких случаев было много. Мы, школьники, были большими спецами по оружию, поэтому прекрасно знали, как действует граната, и не боялись ничего.
По армии тогда даже издали специальный приказ: подобные лимонки солдат должен был хранить в сумке для противогаза. Угрозы химических атак не было, и противогазы практически никто при себе не носил, а сумки были. Но чтобы уж совсем не печалиться о гранатах, солдаты отворачивали взрыватели и бросали свои лимонки в подвалы. Взрывать-то никто не решался - рядом с нашим двором была трасса, по которой Иосиф Сталин проезжал в Кремль! Вот и копились гранатки в подвалах. А мы, ребятня, там любили повыискивать себе серьезных игрушек. Мы находили взрыватели, вынимали кольцо, отбрасывали в сторону, детонатор срабатывал, после чего становился безопасным. Потом мы его, обезвреженный, вкручивали в рубашку гранаты. Получалась целиком и полностью смонтированная лимонка, которую мы смело и гордо носили за поясом. Это была наша мода! Самый шик, если ты еще и одет в перешитую шинель (это частенько было единственной детской одеждой). Игра в войну становилась еще более настоящей, с этаким-то обмундированием!
Click to viewИзготовляли и свои «пистолеты». Для крупнокалиберных гильз очень здорово подходила гильза от трехлинейки. Мы вот что выдумали: в малую гильзу закручивали кусочек кинопленки, поджигали ее, вставляли в большую гильзу, потом стучали ею по стене два-три раза и бросали этот «пистолет» подальше от себя. Он к великой нашей радости здорово бабахал. Очень сильный получался взрыв.
Однажды этот запал я разрядил не очень удачно - и он взорвался прямо у меня в руке. Мне искорежило всю кисть, и с тех пор хожу с тремя пальцами. Такие вот были забавы у нас…
Со времен войны у меня сохранилось последнее письмо брата, из-под Новороссийска. Брат обращался в том письме ко мне с очень простыми словами: «Прошу тебя учиться хорошо! Слушайся маму. А надо мной сейчас два истребителя преследуют немецкий самолет…»
Судя по всему, оно было написано как раз перед тем огромным десантом, который высадился там, поскольку после высадки этого десанта наш брат о себе известий больше не давал, ни слуху ни духу от него не было - числится пропавшим без вести…
Я запомнил его навсегда очень сильным человеком, симпатичным, крепкого телосложения. Он был геологоразведчиком, и по всем статьям имел на момент начала войны броню, или как в те годы называли ее - брОню, с ударением на первой букве. Но он пошел на фронт добровольно, потому что понимал, что оставаться в тылу и ждать, что будет дальше, - не для него. Это был очень жизнерадостный, активный парень, прекрасный волейболист, любитель женского пола. До войны он все-время приводил в дом много девушек…
Средний брат тоже был не промах, и после школы, он только-только окончил ее в сороковом году, его забрали в армию. Сразу же после десятого класса брат пошел служить, попал в Ленинградский военный округ. Но поскольку он был немного подслеповат, то был зачислен в прожекторный полк. И последние его письма пришли нам именно оттуда, до начала войны. А с сорок первого по сорок четвертый мы ничего не знали о нем, жив ли, нет ли… Оказалось, что он был все это время в плену в Финляндии, после чего вернулся в Москву и тут же попал на каторгу. Получил «за измену Родине» пятнадцать лет, хотя никакой измены не было, и в плен он попал не по своей воле, а потому что был дважды ранен и просто не мог ни бежать, ни что-то еще предпринять. Конечно, спустя годы его реабилитировали полностью, все что отняли - вернули. Но я уже тогда увидел его другим - разбитым человеком, не тем веселым парнем, который уходил в армию из школьных стен…
Сорок пятый - счастливый год! Год гордости. О Победе не узнать было невозможно - к ней все шло, уверенно, точно, настойчиво. После Сталинградской битвы, после Курской дуги, когда каждый день наши войска начали брать города, мы уже не сомневались - Победа обязательно будет нашей.
Весна Победы… Возвращались домой военные. Возвращались не все. Но даже утраты не сдерживали радости, что страна наша будет жить дальше, что кончилась огромная общая беда. А я был в те годы одним из московских дворовых хулиганов. Учился плохо. Даже не мечтал, что стану артистом и сыграю на большой сцене легендарного литературного героя Василия Теркина!
Вообще ни о чем не мечтал, кроме как поесть до отвала, с девочкой симпатичной познакомиться, в армии служить… В голове моей была хоть и военная, но романтика, ведь это было детство.
Время бежит быстро, меняя что-то в людях, меняя и самих людей. Но, зная о войне не понаслышке, я с огромным уважением отношусь к военным - это абсолютно и неизменно. Я понял: у нашей страны вообще главное богатство - люди, самоотверженные и отчаянно смелые в трудный час, способные ради благой, доброй цели сообща преодолеть все..."
***
Олег Анофриев о себе:
"Давным-давно, ещё в прошлом столетии от истоков великой реки, по течению, поплыл маленький парусник. С любопытством глядел он на берега, на неспокойную волну, на родное небо, набирался ума- разума и крепил борта. Как-то раз решился он пристать к берегу. Оказалось, ничего страшного. И стал мой парусник заходить по пути во все порты, и везде его встречали добром и улыбками, а иногда и цветами за его светлые паруса.
Осмелел он, и попробовал менять паруса: иногда они были алыми, иногда синими, как небо, а в грозовые дни паруса были цвета солдатской шинели - и людям это нравилось. Случалось, он брал на борт с собой музыкантов, или разных зверушек, но чаще всего маленький парусник плыл один.
Много лет прошло с тех пор, и вот теперь, проплыв долгий, длинный путь, мой парусник оказался перед океаном, неспокойным и неизведанным. Оробел мой парусник, а вместе с ним и я - его единственный капитан и лоцман, и матрос..."